ыкновенно показывают в монастырях: старый почерневший образ, по преданию разговаривавший с какою-то монахиней. Распятие, резанное из дерева и особенно чтимое. (Понизив голос, монах сообщил, что один кардинал перенес было его в Рим, в богатую свою капеллу; но в первую же ночь Распятие исчезло и вновь объявилось на старом месте.) Обрыв, куда св. Франциск сбросил мучившего его дьявола; дьявол разбился о камни и более в скиту не появлялся. Горный поток, что шумом своим докучал святому, и которому он велел на веки замолчать.
Особенно тронула Ирину маленькая площадка среди леса, где, по преданию, св. Франциск проповедывал птицам слово Божие. Как хороша, как поэтична показалась ей эта легенда! Удалившись от людей, которые в гордости своей воображают себя особыми существами, ничего общего не имеющими с животными, и наивно думают, будто бы созданы из особого материала и особенным способом, св. Франциск смирился перед величием Божиим и понял, что птицы – милые дорогие сестры его. В минуту умиления захотелось ему поделиться с ними восторгом, наполнявшим его душу. И птички понимали этот восторг и радостно щебетали в ответ. Человек не создан для одиночества, и как только отшельник удалялся от людей в пустыню, то с того и начинал спасение души своей, что обзаводился друзьями в виде прирученных птиц или зверей.
Осмотрев все достопримечательности Ассизи, Ирина лишь изредка выходила на прогулку. Большую же часть времени она проводила на маленькой террасе отеля, любуясь на прелестный вид, расстилавшийся перед нею. С каждым днем она всё более привязывалась к равнине. Как та была разнообразна, как хороша! Утром в семь часов, Ирина открывала окно, и холод врывался в ее комнату. Вся долина, казалось, спала, закутанная утренним туманом. В полдень вся млела она, залитая ярким весенним светом. В пять часов огромным торжествующим шаром закатывалось солнце, небо сразу бледнело, и синие тени далеко протягивались по долине. Еще лучше была она ночью, когда яркие звезды дрожали как бриллианты в темном небе, а молодая луна светила так далеко, так холодно и равнодушно, как светит она лишь на севере, да в горах. По всей равнине горели огоньки; ярким снопом светилась соседняя Перуджия. Белые дороги таинственно змеились среди темных полей. Тишина стояла поразительная; лишь изредка слышался лай далекой собаки, да стук пробегавшего внизу ночного поезда.
Весеннее утомление охватило Ирину. Она так много пережила за последнее время, испытала столько новых впечатлений, что ум ее требовал отдыха. Ей ни о чем не хотелось думать. Мысли лениво двигались, сменяя одна другую. Ирине так хорошо, так уютно было на маленькой террасе, заставленной пальмами и цветами. Никуда не тянуло ее, хотелось лишь отдыхать, лежа в покойном соломенном кресле и любоваться природой.
О Гжатском Ирина вспоминала часто, но всегда неохотно, даже с неудовольствием.
«К чему встретился ей этот человек! – думала она с досадой. – Без него всё шло так хорошо: она поступила бы в монастырь и, как знать, нашла бы там свое счастье. Стоило ли обращать внимание на слова человека, от скуки занявшегося ею? Скоро он уедет к себе в Россию, где у него так много интересных дел и знакомых, а об Ирине и не вспомнит. Не лучше ли будет ей подождать здесь его отъезда из Рима и лишь тогда покинуть Ассизи?»
Приняв это решение, Ирина написала Père Etienne, что горный воздух прекрасно на нее действует и она возвратится в Рим лишь к Пасхе. Опустив письмо в ящик, Ирина успокоилась и вышла на обычную свою вечернюю прогулку. Какова же была ее досада, когда, вернувшись в отель, она нашла в сенях Гжатского, только что приехавшего с вокзала и усердно о чем-то расспрашивавшего хозяина гостиницы. Такое откровенное неудовольствие выразило ее покрасневшее лицо, что Гжатского покоробило.
– Вот неожиданная встреча! – заговорил он, очень неискусно притворяясь изумленным, – а я слышал, что вы постриглись в одном из римских монастырей.
– Пока еще нет, – улыбнулась Ирина, – в ожидании этого события лечусь горным воздухом.
– Воздух здесь действительно прекрасный, – поспешил согласиться Сергей Григорьевич, очень довольный, что Ирина смеется, – и виды какие чудесные! Я и не ожидал их встретить в Апеннинах.
Ирина взялась показать Гжатскому все достопримечательности Ассизи. Сергей Григорьевич всё хвалил, всем восхищался, почтительно относился к монаху, водившему их по святым местам, и накупил кучу разных католических сувениров.
– Знаете ли, чем я теперь развлекаюсь в Риме? – сказал он Ирине за обедом. – Хожу по церквам и наблюдаю уроки катехизиса. Преинтересное, уверяю вас, зрелище! С одной стороны храма вокруг монахини сидят девочки; с другой, вокруг молодого патера, группируются кружком на стульях мальчики, и тот их по очереди спрашивает. Если бы вы видели, какие у них прелестные личики! Эти итальянцы, что так противны, когда вырастают, в восемь-десять лет сорвались прямо с картин Рафаэля. Разумеется, в катехизисе они пока ничего не понимают. Какой уже тут катехизис, когда у мальчиков ножки сами собою бегут, так что их и не удержишь! Большая часть уроков проходит в том, что патер уговаривает своих учеников смирно сидеть, не качаться на стульях, не вскакивать с места, не бегать по церкви, не драться с соседями.
Хороши также разговоры мальчуганов с учителем. Помню, раз, спрашивает он одного такого амурчика, сколько таинств или чего-то другого, только надо было ответить: «пять». Мальчуган с минуту подумал, плутовская улыбка расползлась по его рожице, он растопырил все свои пальчики на правой руке и, молча, с торжествующим видом, поднес их к носу патера! Вы думаете, тот обиделся за непочтительность? Ничуть не бывало! Он и сам итальянец, и катехизис преподает больше жестами, чем словами.
Ах, забавный народ! Смотрю я на них, любуюсь, и так больно мне делается, что нет у меня такого же сынишки!
– Отчего же вы не женитесь, если так уж мечтаете о детях?
– Да, женись! Не так-то это легко! Вот, расскажу вам мой разговор по этому поводу с двоюродным племянником Сережей, моим крестником и вероятным наследником. Друзья мы с ним необычайные. Когда я приезжаю гостить к кузине в деревню, Сережа от меня не отходит, и какие разговоры мы с ним ведем, если бы вы только слышали! Умишко у него, как у всех мальчиков его лет, прямой, логичный и беспощадный. Вот, как-то объявляет мне Сережа, что, как только вырастет, то сейчас же женится для того, чтобы иметь маленьких деток, которых он очень любит. «Одно беда, – прибавил он, да так серьезно! – придется всё время с женою жить: никуда от нее не уйдешь!» И так хорошо он это сказал, что я тут же его расцеловал. Хоть мне и сорок лет, а Сереже всего восемь, но он великолепно мне объяснил, почему именно я не женюсь.
– Бедная жена! – усмехнулась Ирина.
Гжатский уехал на следующий день. Уже садясь в коляску, он, вдруг, обернулся к провожавшей его Ирине и сказал:
– Совсем было забыл: я ведь подарок вам из Рима привез. Вот, извольте получить – он вынул из кармана и протянул ей книгу.
– Что это? – с недоуменьем спросила Ирина.
– А это «Жизнь и деятельность св. Амульфии[105]». Она, как и вы, по призванию поступила в монастырь. Я подумал, что вам, как будущей монахине, полезно будет узнать ее монастырскую жизнь.
Ирина с недоверием приняла подарок. Как-то подозрителен показался он ей, тем более, что Гжатский упорно смотрел в сторону, и усы его дрожали от улыбки.
Ирина пошла на террасу и долго смотрела, как спускалась с горы коляска Сергея Григорьевича, поднимая за собой густую белую пыль. Подозрение, что Гжатский приезжал в Ассизи исключительно с целью вручить ей книгу, всё более в ней утверждалось. С большим интересом принялась она за чтение.
Святая Амульфия родилась в семнадцатом веке, в семье маленьких французских буржуа, почти крестьян, небогатых и малообразованных.
С детства почувствовала она влечение к монашеской жизни. Родные пытались отговорить ее, выдать замуж, но св. Амульфия ко всем мужчинам чувствовала отвращение, и мысль о браке приводила ее в содрогание. Долго не могла она поступить в избранный ею орден, не имея необходимого «приданого», без которого в католические монастыри никого не принимают. Наконец, после смерти родителей, состояние было разделено между детьми, св. Амульфия внесла свою долю в монастырь и была принята в качестве послушницы.
С первых же дней она поражает всех монахинь своим смирением и горячими молитвами. Мало того: ночью, в своей келье, бьет она себя веревкой, втыкает иголки в пальцы, покрывает себя ранами. Как всегда, вслед за истязаниями начинаются видения. Христос является ей, и св. Амульфия говорит с Ним, как с Небесным Женихом своим. В видениях Христос ревнует ее ко всем и грозно приказывает прекратить дружбу с кроткой, милой, молоденькой монахиней, с которой св. Амульфия подружилась по вступлении в монастырь. Небесный Жених грозит своей невесте: «Si elle ne se retirait des créatures, il saurait se retirer d’elle»[106], и святая покоряется Его воле и отвертывается от бедной подруги своей.
Эти видения были известны всему монастырю, но никого не смущали. Прочие монахини тоже разговаривали с Богом и часто и по удивительно ничтожным поводам. Так, одна монахиня чувствовала непреодолимое отвращение к сыру, который, в виде послушания, приказывала ей есть настоятельница. Вся в слезах шла монахиня в церковь, бросалась на колена перед Распятием и пять часов подряд с рыданиями молила послать ей силы… съесть кусочек сыру. Наконец услышала она глас, повелевавший ей пойти в трапезную и попробовать еще раз. Монахиня послушалась и, хоть с отвращением, но съела сыр.
Впрочем не только Бог, но и сатана принимал большое участие в жизни монахинь. Так одна рассеянная послушница упала с лестницы, но не ушиблась. Вот как рассказывала она об этом событии: «Сатана толкнул меня сверху, но внизу ждал меня Ангел-Хранитель и подхватил на руки».