Во всем монастыре одна лишь монахиня не имела видений. То была заведующая монастырским лазаретом сестра Жанна, деятельная, стремительная, горячая, вся преданная деревенским больным, приносимым в лазарет. Биограф св. Амульфии очень сурово о ней отзывался: «Elle épuisait tellement sa charité en faveur des malades, qu’elle servait, – писал он, – qu’il lui en restait très peu pour les soeurs, qui lui étaient subordonnées dans ce ministère»[107].
Получив в качестве помощницы св. Амульфию, сестра Жанна преследует и бранит ее за неловкость. Как оказывалось, св. Амульфия, целыми часами говорившая то с Богом, то с сатаной, стала так рассеянна, что не в силах была поднести больным ложку лекарства или чашку бульона, не разлив их предварительно на постель.
Наконец св. Амульфию посвящают в монахини, и с той поры она называет Христа Son Epoux Céleste[108]. Видения продолжаются, и разговоры делаются столь необычайны, что, иной раз, Ирина, неожиданно для самой себя, принималась громко хохотать. Впрочем, тотчас же вслед за смехом упрекала себя и с ужасом думала: «Что же это я делаю, Господи! Ведь она же была святая».
С каждой страницей смущение охватывало Ирину. Что если среди Soeurs Mauves найдутся такие же святые? Что если, Боже упаси, она сама станет святой? Ирина пробовала утешать себя тем, что дело происходило в XVII столетии, во времена невежества и темноты, но тут же вспоминала, что то был век Корнеля, Расина, Мольера, остроумной m-me de Sévigné[109] – золотой век французской литературы. К тому же весь строй католического монастыря удивил ее. Ирина воображала его в виде убежища женщин, разочарованных в свете, ищущих тихого пристанища, где бы в молитве и чтении святых книг могли они окончить свою жизнь. Отношения монахинь друг к другу Ирина представляла себе дружественными и вежливыми, в роде отношений благовоспитанных людей, живущих в одном и том же отеле и ежедневно встречающихся за обедом. На деле оказывался суровый устав, где Ирине придется подчиняться настоятельнице, женщине, быть может, ограниченной и мелочной, которая станет, в виде подвига добродетели, заставлять ее есть противные ее организму кушанья или поручить ей занятия, несвойственные ее характеру.
Ирина ужаснулась своему легкомыслию. Ничего порядком не разузнав, намечтав себе поэтическое существование, она чуть было не лишила себя свободы, которой до сих пор пользовалась. Что, если она испугается, увидав вблизи этот чуждый ей мир, захочет бежать, а возврата уже не будет?
Ирине припомнились все россказни о том, как в католических монастырях умеют прятать ненужных жен, лишних дочерей, так что их более и не найдешь. Ирины, к тому же, и искать было некому, до того одинока была она на свете. Храбрая доселе девушка в первый раз в жизни почувствовала страх, и мысль о Гжатском, как о покровителе, пришла ей в голову.
«Да, этот человек в обиду не даст, – думала она, – хоть со дна моря да достанет своих друзей».
Ирина бросила взволновавшую ее книгу, но беспокойство не проходило. Ассизи потеряло в ее глазах свое очарование, и она воспользовалась наступившей дурной погодой, чтобы ускорить свой отъезд.
Вернувшись в Рим, Ирина немедленно послала за Гжатским.
– Как не совестно было вам, – упрекала она его, – привозить мне эту ужасную книгу! Что у вас была за цель? Какую пользу могла она мне принести?
– Я хотел открыть вам глаза на монастырскую жизнь. До сих пор вы видели лишь наружную, так сказать, декоративную, сторону монастыря. Вот я и решил показать вам, что скрывается за очаровательным фасадом.
– Но ведь св. Амульфия жила в XVII веке. С той поры взгляды могли измениться, – слабо протестовала Ирина.
– Только не в монастырях! Там ничего не могло измениться, потому что сама монастырская жизнь не нормальна. Люди созданы жить в мире, вместе работать, вместе веселиться, наслаждаться всем, что может дать им жизнь. Только при этих условиях и могут они сохранить свое душевное равновесие. Стоит им уйти из мира, уединиться с какою-нибудь idée fixe, в роде спасения своей собственной души, чтобы равновесие это было нарушено. Тотчас же начинаются галлюцинации, видения, дьявольские искушения, столь обычные в монастырях. Если теперь во Франции и закрывают монастыри, то делают это не масоны, как принято говорить, а закрывает их наука, во Франции всегда идущая впереди, всегда говорящая последнее слово. Несомненно, что в свое время монастыри принесли человечеству большую пользу. За исключением тех сравнительно редких случаев, когда заточали в монастырь насильно или искусно соблазнив неопытные души и этим губили здоровые натуры, в монастырь шли, главным образом, люди, чувствующие влечение к монашеской жизни, другими словами, не совсем нормальные. Монастыри оказывали огромную услугу обществу, удерживая в своих стенах эротичек, истеричек, всякого рода маньяков, которые несомненно принесли бы вред людям, оставаясь в миру. Вредили они иногда уже будучи постриженными, лишь только по ошибке попадала в их руки власть. Стоить припомнить испанскую инквизицию со всеми ее утонченными пытками, в которых эти больные люди давали выход своему жестокому сладострастью.
В монастырях этих больных не только держали, но еще и лечили. Наука говорит, что тишина, спокойная правильная жизнь вдали от раздражающих житейских впечатлений отлично действует на душевнобольных. Монастыри, к тому же, основывались в большинстве случаев в прекрасной здоровой местности. Почти все нынешние германские и швейцарские санатории и люфткурорты[110] построены на развалинах бывших монастырей или вблизи их. Основатели монастырей знали, какого рода субъекты населят их, и что именно им потребуется. Повторяю: монастыри сослужили человечеству великую службу, заменяя дома душевнобольных и санатории, о которых в старину не имели понятия. Теперь же, когда они появились, монастыри более не нужны и их закрывают.
Если в России их не уничтожили и долго еще не уничтожат, то главное потому, что монастыри заменяют простому народу наши поездки за границу. Людям, вообще, необходима перемена; северному же обитателю с его унылым холодным климатом она особенно нужна. Англичане давно это поняли и для поддержки энергии и здоровья каждый год путешествуют. Куда бы девался русский крестьянин или его несчастная баба, если бы не существовала возможность уходить от времени до времени на богомолье? Новые места, новые встречи, новые люди – всё это успокаивает больные нервы, поднимает дух, укрепляет тело. Монастыри знают это и охотно принимают и кормят богомольцев.
Гостеприимством особенно отличается Валаамский монастырь. Глупый Петербург и не подозревает, как много он обязан Валааму своим душевным здоровьем. В то время, когда разные благотворительные общества только начинают филантропические пикники и поездки, валаамская братия давным-давно завела собственные пароходы и скромно, не крича и себя не рекламируя, перевозит богомольцев за ничтожную, всем доступную, плату на Валаам.
Там монахи ласково и равно всех встречают, кормят немудренными кушаньями, катают по островам на лодках и катерах. Сколько очаровательных впечатлений вынесли петербургские бедняки из этих поездок летом, когда вся северная природа ликует! Иной несчастный подросток, живя круглый год в петербургских подвалах, и не узнал бы без валаамского монастыря, как прекрасен мир Божий! Честь и слава валаамской скромной братии! Они истинные христиане, ибо делятся с другими тем, что Бог создал лучшего: дивной природой!
Русские монастыри оказывают также большую услугу народу своим прекрасным пением. Потребность музыки не составляет привилегии развитых классов общества, как многие ошибочно думают. Умные, образованные люди часто совсем не слышат музыки, в то время, как безграмотный сиделец, бедный чернорабочий ее понимает и ею наслаждается. Сходите в большой собор Александро-Невской лавры в день Рождества или Пасхи. Нигде, ни на каких концертах, вы не увидите таких сияющих счастливых людей. Два-три часа подряд стоят они, забыв всё на свете и нежась в чудесных звуках.
В каждой бедной и малокультурной стране монастыри дают народу ту тишину, музыку и поэзию, в которой нуждается его душа. Лишь тогда, когда народ богатеет, сам себя образовывает и развлекает, исчезает потребность в монастырях. Наивные люди видят в их исчезновении падение христианства, забывая, что монастыри существовали задолго до рождения Христа и в Индии, и в Китае. Не христианство выдумало их, а существовавшие уже в то время монастыри приспособили себя к христианству. Собственно же они совершенно чужды христианским идеалам, ибо учение Христово прежде всего учение деятельное. Несравненно более подходят к Евангелию религиозные трудовые общины с больницами, школами и приютами, что открываются теперь вместо прежних монастырей. Появление их вполне понятно. Кроме душевнобольных в монастыри шли также люди здоровые, обладающие «высшим душевным здоровьем», если можно так выразиться, которые чужое счастье, чужие интересы ставят выше своих. Подобные монахи и монахини не довольствовались постом и молитвою, а тотчас же придумывали себе занятие. Одни основывали школы и коллегии, другие ухаживали за больными, третьи уезжали миссионерами в дальние страны. В сущности они лишь носили монашеское платье, на самом же деле по-прежнему жили с людьми, любя и помогая им, разделяя их интересы и горести. Вот эта-то здоровая часть монашества теперь, по закрытии прежних монастырей, и спешит основать новые, но, уже, на других началах. Общины эти появились и в России, и дай Бог им успеха! Но в подобную общину таких людей, как вы, Ирина Павловна, никогда не потянет.
– Почему?
– Да потому, что вы – больной человек, и прежние монастыри, мистические и созерцательные, живущие между небом и землею, кажутся вам несравненно симпатичнее и привлекательнее.