– Чем же я больна? – недоверчиво улыбаясь, спросила Ирина горячившегося Гжатского.
– Вы больны отвращением к действительной жизни, презрением к живым людям. Такая болезнь поражает обыкновенно детей и внуков писателей, ученых, художников, актеров, отчасти чиновников, из тех, что всю жизнь имели дело с одними бумагами. Чрезмерная работа ума в ущерб физической жизни не проходит даром, и за нее платятся потомки. Их всегда тянет к воображаемой фантастической жизни. Действительная жизнь кажется им скучной и бесцветной. Едва выйдя из детства они, как древний Израиль, вступают в борьбу с Богом. Они отказываются принять созданных Им людей со всеми их пороками и недостатками. Они сочиняют своих собственных фантастических героев и требуют, чтобы Бог их оживил. Этим презрением к природным свойствам человека отличаются в особенности женщины. Редкая девушка, выходя замуж, не мечтает переделать мужа на свой лад. Страстного человека хочет она обратить в монаха; мрачного, любящего уединение мужа собирается сделать блестящим светским кавалером; натуру жизнерадостную и общительную силится запереть в узкий круг мелких семейных интересов. И ведь ни минуты не сомневается, несчастная, в возможности успеха!
«Стоит только, – думает она, – хорошенько пристать к мужу, да почаще ему надоедать, и всё будет по-моему».
Иная в подобной переделке мужа на свой лад губит свое счастье, но до конца жизни не понимает своей ошибки. Разумеется, это забавное свойство многих жен доказывает лишь то глубокое невежество, в котором до сих пор пребывают женщины, несмотря на внешнюю, часто блестящую, их литературную начитанность. Будь они образованнее, то поняли бы, что Бог ради их удовольствия не может изменить раз созданного человека. Несмотря на всю простоту этой мысли, немногие женщины способны ее понять. Большинство спешит уйти от жизненной прозы в оперы, романы, мечты и тем еще более отдаляются от людей. Инстинктивно чувствуют они, что рождены для счастья и мучаются, не умея его найти. Время идет, и наступает «разочарование в людях», вернее, разочарование в том, что живые люди не походят на тех фантошей[111], что выдумала их фантазия. Начинается ропот на Бога и споры с Ним.
– Пошли мне такого человека, какого мне хочется – молят они искренно, часто с горьким плачем – и тогда я буду счастлива, поверю в Твое могущество и благословлю Тебя. Я презираю тех низких и порочных людей, которыми Ты меня окружил, и я страдаю от этого презрения. Я жажду преклониться перед существом высшим, перед человеком, у которого были бы одни добродетели и на которого я всю остальную жизнь мою могла бы смотреть с благоговением.
Что может ответить Бог на подобные, повторяю, искренние, глубоко выстраданные молитвы? Они остаются без ответа, и мало-помалу ропот сменяется неверием.
– Если бы Ты существовал, – с горечью думают несчастные, – то обратил бы внимание на мои страданья. Если молчишь, то, значит, Тебя нет!
В результате загубленная жизнь без счастья для себя, без пользы для других.
Лечить таких больных следует с детства. Надо искусственно воспитывать в них интерес к жизни. Запретить романы и оперы, учить их естественной истории и медицине, заставлять их работать в больницах, победить в них отвращение к физической жизни человека, которое у всех мечтателей особенно сильно развито. Необходимо заставлять их наблюдать окружающих людей, записывать свои наблюдения, делать из них логические выводы о дальнейшей судьбе этих лиц. Словом, чтобы удержать подобных больных на земле, надо суметь убедить их в том, что в мире нет ничего интереснее человеческой души. Лишь тогда, когда наблюдения сделаются их привычкой, их потребностью, поймут они смысл жизни. Не презрение к людям, а глубокая жалость наполнит их сердце. Да и возможно ли, в самом деле, смотреть без сожаления на этих несчастных, страдающих глубокими нравственными болезнями. Злоба, жадность, зависть, сладострастие, жестокость – всё это душевные недуги, ожидающие своего доктора и своего лекарства.
– Это – грехи, а не болезни. Вы проповедуете какое-то новое учение.
– Это оно только вам кажется новым, на самом же деле оно старо, как мир. Еще Шекспир гениально описывал нам в «Отелло», как человек заболевает ревностью; в «Гамлете» рисовал душу, парализованную чрезмерным самоанализом. Прочтите монолог пушкинского «Скупого рыцаря» и вы согласитесь, что это монолог безумного[112]. Сравните его со «Скупым» Мольера и вы увидите, что оба гения подметили одну и ту же характерную черту скупых – ненависть к своим детям. Спросите докторов, и они скажут вам, что почти все душевнобольные теряют способность любить и интересоваться близкими им людьми, иногда даже чувствуют к ним вражду.
Да и не один Шекспир, не один Пушкин, не один Мольер, а вся наука, вся литература за несколько веков подготовляет нас к этому «новому», как вы его называете, учению. В душе мы давно уже его приняли и с ним согласились. Мы только громко не хотим его признать, ибо оно разрушает все наши законы, все наши религии, весь тот древний склад жизни, которым мы живем. Мы до сих пор не вышли еще из средневековых идеалов. Нам жаль расстаться с адом, который мы также живо представляем себе, как и Данте; с тем раем, который в нашем воображении столь же бесцветен и скучен, как и дантовский. Но время идет, и мы заканчиваем собою Средние века. Новый мир начнется тогда, когда люди осмелятся, наконец, провозгласить, что нет ни грешников, ни праведников, а лишь больные и здоровые люди. Что здоровый человек найдет рай и на земле, а больной живет в таком аду, какой не приснится самому пылкому воображению. Только тогда поймем мы Евангелие. Всё это время, все эти девятнадцать веков, мы совсем его не понимали, а лишь хранили, чувствуя, что оно нам со временем понадобится. Нам ясна станет любовь Христа к «грешникам». Мы и сами будем жалеть этих больных. Ведь не приходит же нам на мысль ненавидеть сумасшедших, сердиться на них или же наказывать их. Так же станем мы относиться ко всем злым, сладострастным, завистливым людям, глубоко их жалея за тяжелые недуги. Учение Христа, столь трудно раньше выполнимое, станет легко и понятно.
– Позвольте, а как же убийцы? Их тоже прикажете пожалеть и умиляться их душевным страданьям?
– Прикажу. Убийцы – наиболее тяжелые из всех душевнобольных и заслуживают особенного внимания. Не знаю, как вы, а я с величайшим интересом читаю отчеты о смертных казнях. Во Франции всякого приговоренного тотчас осаждает туча репортеров. В мельчайших подробностях сообщают они публике, что́ убийца съел, сколько выпил, как спал, что сказал. В этой погоне за лишней строчкой часто дают они драгоценные факты. Вот, на днях, читал я, как в одном провинциальном городке гильотинировали отцеубийцу. Зарезал он старика отца чрезвычайно хладнокровно, чтобы поскорее получить после него маленькое наследство. Попался очень скоро, как и вообще попадаются эти больные люди. Сидя в тюрьме, поражал всех своим глубоким равнодушием к убитому отцу, да и к собственной судьбе. Приговор его на минуту ошеломил, но тотчас же он наивно и доверчиво сообщил своим сторожам, что надеется сохранить бодрый вид на эшафоте, лишь бы ему перед выходом дали выпить белого вина и черного кофе. Это желание показать себя перед другими молодцом – одно из примитивнейших людских чувств. Чем ниже развитие человека, тем больше ценит он похвалу соседа. У натур высших интерес к общественному мнению всегда понижается, а иногда и совсем пропадает.
Желание убийцы исполняется. Выпив вина и кофе, выходит он из тюрьмы молодцом в сопровождении священника, который ни на минуту его не покидает. Взойдя на эшафот, убийца обращается с речью к собравшемуся народу, уверяет его, что раскаивается в совершенном им тяжком преступлении и жертвует полученное наследство на добрые дела. Всё это – фразы, внушенные ему священником для назидания публики. Преступник повторяет их, как попугай, всё ради того же общественного мнения. В душе он никакого раскаянья не чувствует, иначе, конечно, не выказал бы раньше того равнодушия к отцу, которое так изумляло его тюремщиков.
Комедия, наконец, кончается. Убийца, довольный своей благородной позой, повертывается, видит нож гильотины, и в нем просыпается зверь. Он рвется, кусается, кричит и борется; он дорого продает свою жизнь. Четыре других зверя накидываются на него и тащат под нож. Народ сумрачно наблюдает отвратительную сцену и молча расходится.
«Народ, – пишет наивно репортер, – присутствовал при торжестве правосудия, но вместо радости испытывал тяжелое чувство неудовлетворенности».
Еще бы же нет! Какие законы не изобретайте, какие религии не придумывайте, инстинкт человека и был, и будет единственным верным законом и религией. Инстинкт подсказывает ему, что он совершил ошибку. Человек не понимает, в чем именно ошибка, но мучается ею.
Тот же инстинкт заставляет людей делать многое, заведомо противное их убеждениям. Помню, повезли меня как-то осматривать новую, по последнему слову науки выстроенную, каторжную тюрьму, в которую еще не перевели арестантов. Строитель с гордостью водил меня по огромным светлым палатам с превосходной вентиляцией, показывал гигиеничные койки и умывальники, роскошную баню, кухню со всеми новейшими приспособлениями. Правительство выстроило преступникам эту великолепную санаторию вероятно в награду за совершенные ими преступления. Предоставив добродетельному мужичку голодать и холодать вволю, оно на взятые от него деньги давало преступникам теплую казенную квартиру, сытный стол, освещение и платье. В ответ на мое недоумение тюремный инспектор объяснил мне, что наказание заключается в лишении свободы. Хорошо объяснение! Свобода дорога тому, кто может ею воспользоваться. На что она всем этим жалким парням, что водку, да махорку считают высшим благом жизни? И то и другое могут они получить в тюрьме да вдобавок еще разудалое, развеселое общество. Подобные тюрьмы представляют насмешку над правосудием, глумление над здравым смыслом. Всё это могли бы вы сказать правительству и… были бы неправы. В том-то и дело, что человек отказывается еще признать новое учение, с презрением от него отмахивается и в то же время инстинктивно строит уже не тюрьмы, а