санатории. Как всегда, инстинкт видит дальше, чем ум.
Недалеко то время, когда тюремные надзиратели (которые находятся в этих санаториях лишь по недоразумению и нечаянно перевезены из старых тюрем вместе с ветхими остатками прежнего инвентаря) будут заменены докторами. Тогда-то и начнется настоящее оздоровление общества, а не одна лишь наивная изоляция острых заболеваний или же уничтожение больных людей, как бешеных собак.
– Но разве возможно подобное лечение? Ведь это же мечта!
– Почему мечта? Многое уже сделано, хотя медицина едва лишь выходит из пеленок. В будущем несомненно предстоят великие открытия, следует только дать возможность и средства для опытов. И теперь уже они повсеместно делаются. Вот, на днях, читал я в газетах, как известный итальянский профессор, директор гинекологического института, объявил на конгрессе, что по его наблюдениям все женщины-преступницы страдают тяжкими женскими болезнями и предлагал вместо тюрем помещать их на лечение в гинекологические лечебницы. Вы только сообразите, как нелепо выходит, что женщину казнят или заключают навеки в тюрьму, лишь потому, что она нуждается в операции. Еще нелепее думать, что в будущей жизни она будет гореть в вечном огне, потому только, что при рождении ею детей присутствовала неумелая акушерка.
Да и сколько таких случаев встречается нам на каждом шагу! Помню, одна родственница признавалась мне, что в молодости страдала обидчивостью. Ей казалось, что все над нею смеются, все ее не любят и хотят оскорбить. Страдания ее были ужасны и чуть не довели ее до ненависти к человечеству. К счастью, она напала на хорошего доктора, который значительно поправил ее нервы. Одновременно с этим улучшением исчезла столь мучившая ее обидчивость. Теперь, когда она чувствует приступ обиды, то посылает в аптеку за бромом и вновь выздоравливает.
– Вы шутите, Сергей Григорьевич!
– Ничуть! Мы сами могли бы помочь докторам, если бы захотели над собою наблюдать. Как люди, заболевая, тщательно примечают все признаки своего физического расстройства, стараясь определить какой из их органов болен, и соответственно с этим ищут полезных им вод и лекарств, так, впоследствии, люди будут также тщательно изучать свои душевные недуги и лечить зависть, злобу, жадность, как теперь лечат печень или почки…
Вы смеетесь, Ирина Павловна! Но мало ли новых взглядов кажутся нам странными, а через пятьдесят-сто лет делаются обыденными. Мы лишь временно забыли старинное мудрое «познай самого себя»[113], а захотели бы его вспомнить, то и сами бы могли себя вылечить: в каждом человеке заключается огромная сила самооздоровления. Ведь наши христианские исповеди, то что католики называют examins de conscience[114] – не что иное, как наблюдения над самим собою. В прежние времена люди причащались, а следовательно и исповедывались, каждое воскресение. Раз в неделю вменялось им в обязанность критически взглянуть на свои поступки, решить, какие из них грешные (другими словами ненормальные), мало того: посоветоваться относительно их со своим духовником, человеком, выбранным всей церковью из наиболее уважаемых и добродетельных людей (т. е. наиболее здоровым человеком во всей христианской общине). Несчастье всех великих постановлений в том, что мудрый и полезный человечеству акт, установленный гениальными людьми, попадает затем в руки бездарностей, не понимающих его истинного смысла и обращающих его в машинальный обряд, от которого воротит всякого искреннего человека.
Наблюдения над самим собою значительно облегчило бы нам жизнь и многое бы в ней разъяснило. Вот, например, вы, Ирина Павловна, искренно убеждены, что не вышли замуж от того лишь, что не встретили на своем пути достойного вас человека. На самом же деле причина была другая. Вы просто чувствовали отвращение к реальностям брака: сожительству с мужем, рождению детей, кормлению и няньчанью их. Как всем мечтательницам вам была противна эта проза и вы, почувствовав к кому-нибудь влечение, спешили найти предлог, чтобы не идти за него замуж. Вы искали в нем одни недостатки, раздували их, придумывали их и всячески старались уверить себя, что он вас не достоин.
К тому же брак был бы слишком резким изменением всей вашей жизни, а вам, как больному человеку, всякая, даже маленькая, перемена тяжела. Каждое пустое решение стоит вам многих кошмаров, сопровождается биением сердца, слезами, расстройством нервов. Такие люди, как вы, соглашаются терпеть недостатки своей квартиры, лишь бы ее не менять; выносят тиранию слуг, не имея сил отыскать других. Любопытно, что отвлеченные теоретические решения необычайно легко такими людьми принимаются. Найти, например, дачу и в нее переехать страшно трудно, но эмигрировать очень легко. Стоит лишь прочесть красивое описание Рима и, прощай Россия! Ты мне больше не нужна, я еду в Италию и делаюсь итальянкой!
– Полноте, Сергей Григорьевич! Ведь это всё шарж и говорится для красного словца. Уверяю вас, что я всю жизнь мечтала о замужестве. Если бы вы знали, какие трогательные сцены семейного счастья я себе представляла! Это было всегда моим любимым наслаждением.
– Охотно верю. Мечтать мы великолепно умеем. В мечтах мы всегда необычайно деятельны: переплываем океаны, основываем колонии, вводим идеальное управление и умираем королем или, по меньшей мере, президентом республики. В действительной жизни мы стонем, мы несчастны, когда нам приходится ехать в банк и хлопотать о получении процентов с капитала, приобретенного нашими более энергичными предками.
– Всё это неправда! Всё это насмешка!
– Хотите я вам докажу свои слова примером?
– Ну, докажите.
– Вы меня считаете карьеристом?
– Конечно, нет! Какой же вы карьерист!
– Значит, в вашем мнении я – честный человек и достоин уважения?
– Ну, да, разумеется.
– В таком случае, чтобы вы сказали, если бы я предложил вам быть моей женою?
– Что вы, Сергей Григорьевич! Я слишком стара для брака.
– Ну, вот, я вас и поймал! Как дело зашло о свадьбе, у вас сейчас же нашлась отговорка.
– Но ведь это же правда! Если вы хотите жениться, то вам следует выбрать молодую девушку, у которой могли бы быть дети.
– А вы почему знаете, что у вас их не будет? Уж будто вам так хорошо известны все декреты небесной канцелярии? Скажите лучше, что вам противна мысль о браке. Это будет вернее.
Разговор этот смутил Ирину. Она старалась уверить себя, что это шарж, насмешка, шутка, и всё же в словах Гжатского она почувствовала правду. Ирина стала припоминать свое прошлое и в первый раз решилась посмотреть на себя со стороны.
Жизнь, действительно, не требовала до сих пор от нее большой деятельности и решимости. Всё шло как то само собою. Она много лет прожила на той же квартире, где умер ее отец и к которой она привыкла. Прислуга служила подолгу, а когда отходила, то тотчас же кто-нибудь из соседей рекомендовал другую, и Глаша заменяла Машу, так что Ирина почти и не замечала перемены. Когда бывали у нее вечера, она ехала в ресторан заказывать ужин, и француз-метрдотель всегда прекрасно знал, что могло понравиться ее гостям.
– Rapportez vous en à moi, Mademoiselle, – внушительно говорил он Ирине, – et vos invités n’auront pas lieu de se plaindre[115].
Также хорошо знала, что именно следует ей носить француженка-портниха. Ирина вполне доверяла ее вкусу. К тому же ей и некогда было обдумывать свой туалет. Всякий раз, когда ей приходилось заказывать себе новое платье, Ирина тотчас же, по ассоциации идей, начинала мечтать о том приданом, которое она сделает своей дочери, когда станет выдавать ее замуж. Ирина тщательно обдумывала фасон, цвет и материал платьев, шляп и мехов; и это будущее приданое будущей дочери поглощало столько времени, что его не хватало на обдумыванье своего собственного туалета.
Наибольшую энергию Ирине приходилось проявлять, путешествуя заграницей. Но и там всё устраивалось как-то помимо ее. Приехав в чужой город, Ирина только что собиралась обдумать, где ей остановиться, как энергичный носильщик подхватывал ее вещи, передавал их не менее энергичному коммисионеру из гостиницы, и Ирину мигом водворяли в каком-нибудь отеле. Часто думала она, сколько на свете добрых людей, хлопочущих о том, чтобы она хорошо была одета, причесана, вкусно накормлена и уютно помещена. Деньги, которые у нее за это спрашивали, казались ей ничтожными в сравнении со всеми их стараниями.
Одно время Ирина стала даже задумываться. Часто, сидя в театре, она спрашивала себя, правильно ли, что актеры играют, поют, танцуют для ее увеселения; извозчики мерзнут около театра, чтобы отвести ее домой; швейцар встает ночью открывать ей дверь; она же, Ирина, ничего не делает, а лишь расплачивается деньгами, полученными ею от отца. Возможно ли подобное устройство общества, чтобы на одного лентяя работали все остальные люди? Вопрос этот стал не на шутку тревожить Ирину, но как раз в это время ей предложили сделаться членом Общества снабжения детским приданым бедных рожениц города Петербурга. Ирине понравилась цель этого Общества, и она взяла на себя вязание детских одеял.
Из всех рукоделий вязание требует наименьшего внимания. Можно машинально связать одеяло, совсем не заметив, как это случилось. И, вот, Ирина вязала долгими зимними вечерами, а мысли ее неслись вихрем, и одна фантазия сменяла другую. Она реорганизовала русскую армию и флот; придумывала училища нового типа, из которых выходили бы деятельные энергичные люди; перестраивала заново Петербург; проводила новые железные дороги и прорывала канал, соединяющей все русские моря.
А одеяла, тем временем, всё увеличивались в числе, пока, наконец, Ирина с гордостью и душевным довольством отсылала их в Общество. Она утешала себя мыслью, что если рабочие вырабатывают на петербургских фабриках нужные для нее продукты, то она, в свою очередь, вяжет одеяла для их детей. Справедливость таким образом была удовлетворена, и равновесие установлено.