Еще внимательнее слушают итальянцы пение и игру на рояле. Никто не говорит, все млеют и тают и наслаждаются всем своим существом. Певцов, певиц, пианистов – множество. Никто не жеманится, не заставляет себя просить; напротив, всякий горит желанием показать свой талант. Они сами наслаждаются своим искусством и, наэлектризованные почти религиозным вниманием слушателей, поют превосходно, как не могли бы петь на холодном севере.
Искусство, преклонение перед красотою – единственная религия римлян, «Искусство для искусства» – говорят они и смеются над «идейной» литературой.
– Каждый раз, когда мы хотим изобразить душевную борьбу человека, религиозные страдания, любовь к ближнему, критика поднимает нас на смех и говорит, что мы подражаем русским писателям, – жаловалась Ирине известная итальянская романистка[123].
Сказать римскому писателю, что произведение его проникнуто христианским духом – значит глубоко его оскорбить. Он добивается лишь одного: чтобы стихи или проза его напоминали античное искусство. Истинный римлянин глубоко презирает христианство, и в его глазах оно по-прежнему вера гнусных рабов, а не благородного человека. Римлянин – язычник и гордится этим. Девятнадцать веков прошли для него незаметно. Рим с его античными развалинами и древними славными воспоминаниями крепко держит его в своих оковах. На севере Италии возможны другие веянья, другие идеи, но Рим был и вечно останется языческим.
Этим отчасти и объясняется то сильное впечатление, которое он производит на некоторых иностранцев. В мире до сих пор немало язычников, и жизнь в христианских странах им тяжела. Принимая участие в разговорах о любви к человечеству, о работе на пользу ближнего и т. п., они невольно считают себя лгунами и, как порядочные люди, тяготятся обманом. Попав в Рим, который откровенно признает себя язычником и не стыдится этого, они чувствуют себя, как рыбы в воде и часто на веки в нем поселяются.
Комичнее всего то, что весь этот языческий мир живет и воспитывается в тени папского престола. Но Папа никогда и не был в глазах римлян христианским первосвященником. Для них он по-прежнему остается Верховным Жрецом, Pontifex Maximus, и они желают, чтобы и все смотрели на него их глазами. Всякого религиозно-настроенного иностранца римляне спешат разочаровать и осмеять всё то, чему он поклоняется. Если иностранец возвращается растроганный после молитвы над гробницей св. Петра, они торопятся сообщить ему, что, согласно историческим данным, апостол Петр никогда и не бывал в Риме и неизвестно, где покоится. Что же до апостола Павла и других христианских мучеников, то прах их был вынут и развеян еще во время нашествия варваров, и ничего не осталось от них в Риме.
Римляне острят по поводу чудотворных икон своих, смеются над чудесами, рассказывают скабрезные анекдоты про кардиналов, священников, монахов и в смешном виде выставляют их на сцене. Недаром многие набожные пилигримы теряли свою веру в Риме.
Одно из глубоко-языческих верований, сохранившихся в римском обществе, составляет боязнь жетаторов[124] или как произносят римляне: «иетаторов». Живя в России, Ирина думала, что иетаторов боится лишь невежественный неаполитанский народ. Каково же было ее удивление, когда эту боязнь пришлось ей встретить в римском образованном обществе!
Каждый раз, когда человек забывает кому-нибудь при встрече поклониться или не приглашает его на свой вечер, или, вообще, чем-нибудь обижает, обиженный мстит, объявляя его «иетатором», и общество немедленно со страхом от него отвертывается. На вечерах (если находится храбрый человек, чтобы его к себе пригласить) бедный иетатор остается в одиночестве. Все избегают его, все боятся посмотреть на него, а, главное, Боже упаси, сесть рядом с ним. Никто к нему не ездит, никто о нем не говорит, ибо даже упоминание имени иетатора может принести несчастье.
Только очень большое богатство и знатность могут спасти от обвинения в иетаторстве.
Печально то, что иетатор заражает своим злым влиянием жену и детей, и все с испугом от них бегут. Ирине случилось присутствовать на одном завтраке, на который нечаянно была приглашена жена подобного иетатора. Две дамы, сидевшие недалеко от нее, в тот же день заболели; одна – обычным ей расстройством печени, другая – простудой, выехав слишком рано после тяжкой инфлуэнцы.
Обе болезни легко объяснялись и, тем не менее, были немедленно приписаны бедной женщине, которую с тех пор перестали принимать.
Ирину удивляло, что это нелепое суеверие разделяли не одни лишь римляне, а и большинство иностранцев. Приехав в Рим, они тотчас им заражались и выздоравливали, лишь выехав из Вечного Города. Объяснить эту странность возможно тем сильным, для многих почти невыносимым впечатлением, которое производит Рим. Живя в современных больших городах, люди всё время остаются в двадцатом столетии. Приехав в Рим, они принуждены жить зараз в ярко и сильно очерченном античном мире с его развалинами, с его дивными произведениями искусства; в не менее ярком средневековом мире Ватикана, церквей, монастырей и старинных палаццо; и, наконец, в современном ультра-модном мире. Все эти миры сплелись вместе и в течение одного и того же дня приходится переходить от одного к другому. Человеческий ум не в силах совместить все эти столь различные эпохи. Человек на время теряет здравый смысл и готов верить самым невероятным глупостям.
Другую языческую черту римлян составляет страстная любовь к своему городу. Приехавшему в первый раз иностранцу все задают один и тот же вопрос; нравится ли ему Рим? Горе наивному форестьеру, который отвечает отрицательно! Каким гневом сверкают черные глаза обиженных римлян! С каким презрением смотрят они на простака! Напрасно спешит он поправить свою ошибку, наивно сообщить, что ему за то очень нравится Флоренция или Венеция. Какое дело римлянам до этих городов? Несмотря на внешнее объединение, Италия по-прежнему состоит из множества отдельных государств. Любовью к Венеции или Неаполю можно только обидеть римлянина. Иностранец тщетно старается объяснить ему, что нельзя любить город, которому не хватает главного – гармонии; где на огромном пространстве разбросаны памятники самых разнообразных эпох и архитектур; где новые здания, воздвигаемые правительством способны довести человека до конвульсий, до того безжалостно режут они глаз своей белизной и новизной на фоне желтого старого города. Напрасно говорит иностранец, что ему, имеющему у себя широкие светлые проспекты, противны эти узкие извилистые коридоры, мрачные и сырые, где лишь подняв голову, можно увидеть полосу голубого неба. Что людям, привыкшим к чистым, тщательно политым улицам, отвратительна та желтая, густая и липкая пыль, что поднимается в Риме при малейшем дуновении ветра.
Римлянин мрачно всё это выслушивает, но упорно отказывается видеть недостатки своего кумира. Его не утешают уверения иностранцев, что Рим – оригинальнейший в мире город, и что каждый образованный человек обязан его посетить. Римлянин требует любви к Cara Roma[125], этой обожаемой красавице, за которую он готов умереть. И, слушая римлян, Ирина завидовала этой страстной любви, заставляющей народ пить перед отъездом воду из знаменитого фонтана Треви и бросать в него деньги, чтобы вернуться назад в Рим. Одна лишь в мире нация создала такое поэтическое поверие!
Благодаря своему язычеству римлянин – нежнейший отец и почтительнейший сын. Не понимая христианской любви к человечеству, смеясь над нею как над нелепостью, он всю любовь своего горячего сердца отдает семье. По праздникам всюду встречаются отцы, ведущие за руку своих крошечных, разряженных детей, угощающие их в кафе шоколадом и пирожками и ласково с ними разговаривающие. Или молодые супруги, гуляющие в сопровождении няни, которая с важностью держит на подушке трехнедельного, закутанного в кружева, младенца. Его не прячут подальше с глаз, в задние комнаты, как то делают в других странах. Младенец с момента рождения получает свои права и в торжественные дни принимает гостей на руках кормилицы.
Но если римляне любят и уважают своих детей, то никогда перед ними не унижаются, никогда не делаются их рабами. Римляне преклоняются перед своими родителями, видя в них главных представителей своего рода. В Риме немало стариков отцов и матерей, которые живут в палаццо, ездят в собственных экипажах или автомобилях, в то время как дети их ютятся в маленьких квартирах и ходят пешком.
Никому не придет в голову обирать стариков родителей ради себя или своих детей, что, увы, не редко происходит в России. На этой любви к роду, в семье, выросла и окрепла вся латинская цивилизация. В северных странах, получивших свою цивилизацию через христианство, любовь эта не так сильна. Христианство не поощряет узких семейных интересов, напротив, требует, чтобы человек видел во всех людях своих братьев и сестер. Римляне остаются глухи к этим требованиям. Они сохранили свой древний латинский характер. Всякому, побывавшему в римских музеях, это становится ясным, до того похожи античные бюсты и статуи на современных своих потомков.
Римлянин остался верен языческой страсти к блеску, роскоши, великолепию. Нигде нельзя встретить столько собственных экипажей, как в Риме. Уважающий себя римлянин не может идти пешком. Ему необходим экипаж, чтобы проехаться по Корсо, показаться в час фешенебельной прогулки на Пинчьо. Они щеголяют не изяществом закладки, а красными и желтыми колесами, бубенчиками и ярко одетыми грумами. В глубоких колясках катаются римлянки в огромных шляпах с перьями, прикрытые вместо традиционного пледа, целым тигром или медведем, лапы которого свешиваются на колеса.
Цены в театре Costanzi убийственные. Ложа стоит 200 лир и, тем не менее, опера всегда полна. В театр являются во фраках, в роскошных бальных нарядах и бриллиантах.
Та же южная любовь к блеску замечается в женских туалетах. Римлянки не одеваются, а костюмируются в яркие пунцовые, желтые, зеленые платья, золотые шапочки, золотые змеи. Почти на всех можно видеть ожерелья, гребни, запястья – подражания античной работе, которыми славятся римские ювелиры. Подобная манера одеваться была бы смешна на севере, но удивительно идет римским красавицам.