Но несмотря на язычество, римское общество всё же принадлежит к тесной и дружной европейской семье, от которой Россию отделяет не одна пограничная линия, а целые века культуры. Ирина наблюдала, как одна иностранная писательница, приехавшая в Рим с целью написать повесть из римской жизни, встретила сочувствие и внимание во всех римских кругах. Все хотели помочь ей, открывали закрытые двери, устраивали встречи с интересующими ее людьми. Никто не спрашивал, есть ли у нее талант, и будет ли ее книга переведена на итальянский язык. Она выразила желание работать, и этого было достаточно, чтобы римляне оказали ей помощь.
Точно также помогали они составлять библиотеку американцу, известному в Европе под именем «Короля книги». Американец этот представляет курьезнейший тип Нового Света. Никто не знает, где он жил и чем занимался в молодости. Он, так сказать, родился сорока лет, когда, составив себе состояние, переплыл океан и, явившись в Париж, объявил, что хочет иметь библиотеку из произведений современных писателей с тем, чтобы на каждой книге была не только подпись автора, но также его объяснение, что именно хотел он выразить в своем сочинении.
Забавнее всего было то, что предприимчивый янки был глубоко невежествен, никогда ничего не читал и не знал всему миру известных имен. Мало того: был чрезвычайно бестактен, как и большинство его соотечественников. Но с американской настойчивостью он ко всем обращался, всем надоедал и, действительно, успел собрать очень интересную библиотеку. Она должна была на веки остаться в Америке и тем не менее, когда он явился в Рим, все принялись составлять списки итальянских писателей и устраивать ему литературные знакомства.
Наблюдая эту дружескую помощь, Ирина невольно вспоминала свою родину. Увы! Там дело происходило иначе. За исключением небольшого кружка европейски образованных людей, прочие представляют из себя ленивых и невежественных медведей, которые всю жизнь лежат в своих норах, сосут свою собственную лапу, изредка поплевывая в сторону правительства, и горе тому, кто захочет выйти из разлюбезного национального ничегонеделания, осмеливается иметь свою идею и выражает желание над нею работать. Какой вой поднимается во всех норах! «Как! – воют медведи. – Отказаться от праздности, уныния, от российского вековечного нытья! О, измена! О, предательство! Освистать его! Провалить его!»
Умная Европа давно поняла, что всякая, даже микроскопическая работа, соединенная с другими такими же работами, дает в результате огромный труд, полезный всему миру. Увы! Много пройдет еще времени прежде, чем глупым русским медведям станет понятна столь простая мысль.
Особенно нравились Ирине итальянки. Эти милые женщины не знают ни капризов, ни нервов. Они любезны и приветливы, легко дружатся и готовы помочь всякой иностранке. Никогда не встречала Ирина на римских вечерах тех тревожных лиц, какие приходилось ей наблюдать у петербургских девушек.
– Найду ли я любимого человека, буду ли иметь семью, достанется ли на мою долю счастье? – спрашивают их бледные, печальные лица.
Итальянская девушка весела и бодра. Она радуется солнцу, цветам, своей собственной весне. Ей нечего бояться за свою судьбу: всякому итальянцу любовь необходима, как воздух, и без нее он не может жить. Это не несчастный петербуржец, который тщетно старается выжать хоть каплю любви из своего ледяного сердца, да так и умирает, не узнав, что это такое.
Ирина дивилась своему увлечению итальянским обществом. Она, славянка, другого языка, других верований, чувствовала себя в нем, как дома. Ирина вспоминала, как раздражали ее петербургские вечера, и с каким горьким чувством неудовлетворенности она с них возвращалась. Здесь, на этих чувственных собраниях, среди страстной музыки, пения, декламации, Ирина наслаждалась всем своим существом. Она радостно дышала, выходя на теплый ночной воздух, и испытывала то довольство и разнеженность, какое испытывает усталый путник после теплой душистой ванны. «Чем объяснить это?» – с удивлением спрашивала себя Ирина. Увы! Как большинство людей, Ирина не понимала себя. Она и не подозревала, что давно, с самого своего детства, была лишь язычницей. Но если язычество римлян объяснялось наследственностью, упорным долголетним преклонением перед античным миром, как перед высшей культурой, то в Ирине, выросшей в других условиях, язычество было болезненным явлением. Как люди, больные прогрессивным параличом, постепенно возвращаются к примитивному зверю, так всякий душевнобольной человек не только не может прогрессировать, но не в силах даже удержаться на одном уровне со своими современниками: он неизбежно возвращается назад к предыдущей цивилизации.
Из всех римских домов Ирине более всего нравился дом графа Примоли[126], который во время сезона принимал на своей вилле весь космополитический Рим. Граф Примоли был итальянцем лишь наполовину. По матери, принцессе Бонапарт, он принадлежал Франции, чем очень гордился. То была оригинальная смесь французского остроумия с итальянской жизнерадостностью и гостеприимством. Кто только не бывал на его средах и субботах! Дипломатический мир, известные итальянские писатели, французские журналисты и художники, знаменитые певцы и певицы, индейские магараджи, американские миллионеры, русские, шведы, англичане. Римляне высшего круга охотно к нему ездили, хоть и порицали за космополитизм. Но граф Примоли их порицанием не смущался: он отлично понимал, какую услугу оказывает обществу.
Мрачные тупицы видят обыкновенно в вечерах и выездах лишь фривольное развлечение, нужное, может быть, для молодежи, но неприличное для взрослых. На самом деле вечера, рауты необходимы человечеству и способствуют его душевному оздоровлению. Человек, ведущий уединенный, затворнический образ жизни, теряет экилибр[127], если позволено будет так выразиться. Он перестает правильно понимать жизнь, преувеличивает и искажает события, смотрит на них слишком трагически и склонен из мухи делать слона.
Достаточно ему выйти из своего уединения, встретиться с другими людьми, поговорить, посмеяться, чтобы душевное равновесие его восстановилось, и слон вновь обратился в муху. К тому же, чем разнообразнее люди, которых он встречает и наблюдает, тем ум его расширяется и крепнет. Люди, вращающиеся исключительно в своем кругу, будь то круг аристократический или мещанский, неизменно глупеют и выдыхаются. Вот почему гостеприимные хозяева, много и охотно у себя принимающие, оказывают огромную услугу обществу, хотя люди, по своей близорукости, часто недостаточно ее ценят.
Иметь салон далеко не так легко, как обыкновенно думают. Недостаточно быть богатым и приглашать к себе много народу – надо еще уметь принять своих гостей. Для этого необходимы два условия: во-первых, знатное происхождение, так как лишь несколько поколений богатых родовитых людей, много у себя принимавших, могут выработать хорошего хозяина дома. Всякий, кто бывал у новых богачей, чувствовал себя как в ресторане. Хозяева не умели встретить своих приглашенных, ни познакомить, ни соединить их. И гости ели, пили, смотрели приготовленные им увеселения и разъезжались, часто забыв проститься с хозяевами.
Кроме знатного происхождения необходима также искренняя, неподдельная любовь к человечеству. Граф Примоли обладал обоими этими качествами. Он был истинный grand seigneur[128] и умел принять своих приглашенных так, что они тотчас чувствовали себя, как дома. Он искренно их любил и желал доставить удовольствие. Его приветливость и радушие во многих вульгарных людях встречали насмешку и критику. Прими он их свысока или забудь пригласить к себе, они тотчас бы почувствовали к нему уважение. Но истинно порядочные люди ценили его доброе сердце и не обращали внимания на те глупые анекдоты, что ходили про него в Риме.
Как всякий хороший хозяин, граф Примоли любил свою красивую виллу и заботился об ее украшении.
– Je veux que ma maison ne ressemble à nulle autre[129], – говорил он знакомым. То была трудная задача, ибо в наше время почти невозможно придумать что-либо оригинальное. Благодаря железным дорогам, пароходам, газетам и журналам, жизнь становится всё однообразнее и банальнее. Почти весь мир живет, ест и одевается одинаково. Жительница Гренландии одновременно с парижанкой получает модные наряды. Каннибал Центральной Африки, подражая английскому лорду, одевает смокинг, садясь за стол, чтобы съесть зажаренного соседа; пекинский аристократический салон меблируется одинаково с мадридским. Обеды, вечера, балы всюду одни и те же, и люди машинально переезжают с одного на другой, не замечая никакой разницы.
И однако граф Примоли сумел достичь своей цели, и вечера его ярко врезывались в память.
Уже подъезжая к его вилле, становилось весело на душе[130]. Небольшой двор, прикрытый полотняным навесом, был устлан ковром и украшен куртиной цветов, среди которых возвышался герб Бонапартов. Величественный швейцар с перевязью и булавою театрально приветствовал гостей. В небольшом вестибюле, по обеим сторонам прохода, стояли шеренгою слуги в раззолоченных длинных кафтанах, белых чулках и башмаках – в старинных французских ливреях, какие теперь редко встречаются.
В обществе уверяли, что то были старинные ливреи семьи Бонапартов и с негодованием говорили, что их место в витринах музея, а не на плечах итальянских слуг. Возможно, что они были правы, но несомненно также, что ливреи эти были гораздо эффектнее на плечах лакеев, чем под стеклом и лучше запоминались. Приглашенные гости невольно чувствовали, что повседневная, надоевшая им жизнь осталась за дверями. Они входили в сказку и настроение их мигом менялось. Точно дети, в ожидании елки и елочных сюрпризов шли они дальше, мимо старинных бархатных и парчовых портшезов, мимо огромного дивана, покрытого мехами и украшенного масками греческих трагедий, вверх по лестнице, перила которой были завалены самыми разнообразными материями, всех цветов и оттенков, а стены затянуты китайскими вышивками и веерами из павлиньих перьев.