Наверху изящные гостиные с розовыми портьерами и золоченой мебелью были превращены в интереснейший музей наполеоновских сувениров. Граф Примоли чтил своего великого grand – oncle[131], Наполеона I и усердно хранил все его вещи, равно как и предметы, принадлежавшие семье Бонапартов. Всюду, в витринах, были разложены маски и миниатюры великого императора, старинные фамильные драгоценности, алмазные гребни, веера, пожелтевшие кружева, табакерки, письма, печати и силуэты. На видном месте, в длинной витрине, ярко освещенной электричеством, хранились платья обоих жен Наполеона: зеленое бархатное, шитое золотом, принадлежавшее Жозефине, и белое кружевное на розовом чехле платье Марии-Луизы с их веерами и атласными башмачками. По стенам, на этажерках, виднелись фотографии современных членов наполеоновской семьи с их надписями.
Особенно поражало в этой вилле обилие цветов. Чудесные группы азалий самых разнообразных оттенков: белых, розовых, алых были разбросаны среди мебели. Гирлянды свежей сирени перекидывались от одной люстры к другой. Гиацинты, розы, фиалки окружали витрины, поднимались на этажерки, обвивали зеркала.
– Quella fantasmagoria dei fiori[132], – насмешливо говорили, входя, римские принчипессы и контессы[133]. Замечательно, что римлянки, у которых цветы растут круглый год на открытом воздухе, совсем их не любят и если украшают ими слегка свои салоны в дни приемов, то лишь уступая моде, введенной иностранками. Но граф Примоли был большой любитель цветов и заполнял ими свою виллу так, что душно становилось от их сладкого запаха. Чем-то старинным итальянским, пирами времен Возрождения, веяло от этих цветов и гирлянд.
– Quand je vais chez le comte Primoli, – говорила одна иностранка, – j’ai toujours envie de parler en vers et de demander un sorbet aux domestiques[134], – и многие разделяли ее настроение.
В толпе, собравшейся на вечер, преобладал по обыкновению космополитический элемент. Китайский посланник вчера лишь обрезавший косу, сбросивший цветной халат и уже носивший свой фрак с шиком настоящего лондонского клёбмена. Американский посланник, резко отличавшийся своим изяществом от своих вульгарных и невоспитанных соотечественников. Члены всех посольств с женами, явившимися на вечер по римскому обыкновению в роскошных парижских открытых туалетах, некоторые в бриллиантовых и изумрудных тиарах. Все западные женщины считают себя царицами и не прочь при случае украситься коронами, приличествующими их высокому рангу.
Но лучше всех была русская певица Л-ская, гастролирующая в театре Costanzi и приехавшая на вечер в великолепном туалете и в чудесных жемчугах[135]. Она объявила, что никогда не поет на частных вечерах, но когда прибрел старичок Carolus Duran[136], знаменитый французский художник, встреченный восторженными возгласами: «Commentallez – vous, cher Maître? Quel bonheur de vous voir!»[137] и, по обыкновенно всех художников, тотчас заинтересовался русской красавицей, скромно, с достоинством, себя державшей, Л-ская, узнав, что он редко бывает в театре и ее не слыхал, выразила готовность для него спеть. Всем стало понятно ее желание, такую всеобщую симпатию возбуждал к себе этот милый старик, с его бедными, покрасневшими от неустанной работы глазами. Он олицетворял собою то лучшее, что есть теперь во Франции – трудолюбивую демократию с твердыми принципами, с твердой верой в Бога и конечное торжество добра.
Как во всех римских домах тотчас нашелся прекрасный тенор и отличный аккомпаниатор. Они на время исчезли с Л-ской, чтобы спеться, затем вернулись, и все гости столпились в главной гостиной, слушая их чудесное исполнение.
Л-ская пела Травиату, Тоску и, наконец, русские мелодии.
Все были в восторге. С чуткостью и любезностью иностранцев гости поздравляли не одну Л-скую, а и всех славян, находившихся на вечере. В первый раз в жизни Ирина поняла, что можно гордиться чужим успехом. Не менее ее был доволен болгарский посланник.
– Что, в самом деле, – говорил он Ирине на прекрасном русском языке, – эти иностранцы воображают, что мы, славяне, сальные свечи у себя на родине едим! Пусть же знают, каковы наши песни, наши певцы, наш славянский гений!
И странно и любо казалось Ирине, что для болгарина русский гений, русская певица были «нашим» гением, «нашей» певицей.
Слушая Л-скую, Ирина в то же время наблюдала публику и подметила много завистливых женских взглядов, устремленных на певицу. «Зачем ей всё дано? – читалось на некоторых лицах, – и красота, и голос, и роскошные туалеты, и драгоценности?»
Ирине хотелось сказать им в утешение, что всякая певица, всякая актриса, каждый, вообще, талант, кроме богатства и аплодисментов обречен еще судьбою на страшные душевные страданья. Нельзя хорошо петь, хорошо играть, хорошо писать, не пережив мучительных минут. Каждому истинному таланту знакома тоска, когда с безумной болью в сердце кричат они Богу: «за что Ты ополчился на меня, что я Тебе сделал, чтобы так мучиться?» И в мгновение наибольшего страдания, занавес вдруг разрывается перед ними, истина сверкает, и они понимают, что Бог посылает им душевные муки не для того, чтобы их обидеть, но чтобы усилить, укрепить их талант и с помощью его поражать сердца людей и воспитывать их. И раз сознав это, талантливые люди преклоняются перед Божией волей. Безропотно, мужественно переносят они посылаемую им тоску и равнодушно принимают свой успех, ибо понимают, что личная слава их – вопрос второстепенный и не в нем заключается цель их деятельности.
Ирина думала, что не только для артистов, писателей, художников, но и для всякого сознательно живущего человека наступает минута, когда природа спрашивает его: хочешь ты свои личные интересы поставить на второй план и помогать мне в моей работе над человечеством? И, сообразно ответу, посылает им душевную бодрость, спокойную старость, твердую веру в Бога и в справедливость путей Его. Или, в случае отказа равнодушно отметает людей, как сорную траву, и тогда такое отчаяние охватывает их, что единственный выход из него – самоубийство…
Ирина с ужасом думала, что и для нее может наступить такая минута, и страшно становилось ей при мысли, какой ответ она даст природе…
– Поедемте сегодня в палаццо М.[138], – предложил Гжатский Ирине в одно солнечное утро, в середине марта, – сегодня там праздник и очень любопытный. Кроме Рима его, пожалуй, нигде не увидишь.
Они поехали в старый квартал Рима, где находятся почти все дворцы римской аристократии. Палаццо М. не отличается наружной красотой. Построен он как-то полукругом, что прежде, когда улица была узка и извилиста, казалось вполне естественным, но теперь на расширенном прямом Корсо имело несколько странный вид.
Когда-то, в Средние века, св. Филипп де Нери[139] сотворил чудо в этом дворце: воскресил одного из детей рода М. Легенда очень трогательно об этом повествует.
Святой Филипп вошел в комнату, когда маленький Паоло М. только что скончался. Родители безумно рыдали над телом своего дорогого мальчика. Филипп де Нери, тронутый их скорбью, приказал маленькому мертвецу «Встань!» и тотчас Паоло воскрес. Посмотрев на родителей, он с укором сказал им: «Зачем вернули вы меня на землю? Я так был там счастлив!» Пораженные его словами, родители стали молить св. Филиппа вновь умертвить Паоло, и он мановением руки отпустил молодую безгрешную душу в более светлый и счастливый мир…
Чудо совершилось 16 марта, и с тех пор в этот день верхний этаж палаццо с часовней, в которой хранятся реликвии св. Филиппа, открыт для всего Рима[140]. Непрерывным потоком спускаются и поднимаются по лестнице бедняки соседних кварталов со своими маленькими детьми, монахи, монахини и неизбежные туристы с бедекером в руках. Вход палаццо украшен по случаю праздника яркими драпировками и позументами. В дверях стоит раззолоченный швейцар с перевязью и булавою в руках. Красивый двор переполнен народом. Сверху, из третьего этажа, в маленькие окошки выглядывают головы любопытных.
Комнаты, предшествующие капелле, низки, с деревянными потолками, узенькими темными стеклами и старинной средневековой мебелью. Маленькая капелла ярко освещена. Одна за другой опускаются женщины на колена и долго, горячо молятся. Это детский праздник и всякой матери особенно дорог. Монахи и монахини рассказывают столпившимся вокруг них богомольцам легенду во всех ее подробностях. Народ слушает набожно, умиленно вздыхая; туристы – внимательно, насмешливо улыбаясь.
В этот же день, в парадных комнатах палаццо, князья М. принимают от четырех до семи своих знакомых. Это одна из старейших римских фамилий, ведущая свой род от древних римлян. Как все старые семьи Рима, князья М. принадлежат к «monde noir»[141], т. е. преклоняются перед Ватиканом.
Ирина с большим интересом осматривала огромную, в два света переднюю, с дивными потолками, античными статуями и красным балдахином у одной из стен. Иметь такой балдахин могут лишь древнейшие семьи Рима. Под ним стоит кресло Папы, который нередко навещал знатных римлян, когда еще не был узником[142]. На перила, окружающие возвышение, лакеи в каких-то необычайных ливреях, голубых с земляничным, раскладывали пальто приезжавших гостей. Дворецкий в черном фраке с цепью предлагал им расписаться в книге.
За передней тянулся ряд комнат с чудесными гобеленами, «gli arazzi»