[143], как их называют итальянцы, с портшезом – экипажем прабабушек, картинами, статуями и такими древними вещами, какие давно уже исчезли из продажи. Так заинтересовала Ирину вырезанная из дерева и раскрашенная фигура девочки, служащая экраном.
Гости собрались в главной гостиной, огромной, в два света, комнате, с деревянным потолком XV столетия, когда архитектура не знала еще нынешних гладких потолков, а лишь тщательно расписывала и украшала бревна и стропила. Стены были затянуты красным шелком и покрыты картинами старинных мастеров. Портьеры из тяжелого красного бархата с позументами, мебель золоченая, массивная. Посреди залы, затянутой красным сукном, лежали шкуры белых медведей. То были единственные соотечественники, которых Ирина встретила на приеме.
Вся семья М. была в сборе. Бабушка, дедушка, внук, красивый пятнадцатилетий мальчик в курточке одной из коллегий и даже восьмимесячный бамбино в белом кружевном платьице, важно восседающий на коленях своей кормилицы, одетой в традиционный костюм албанских крестьянок[144]: красный суконный корсаж с позументами и головной убор из красных лент, приколотый к волосам большими золотыми шпильками.
Маленький принчипе[145] веселился, казалось, более всех. Он усердно теребил за усы всех наклонявшихся к нему мужчин, сдергивал вуали с дам, бойко поглядывая вокруг пытливыми серыми глазками. И, Боже, с какою нежностью смотрела вся семья на этого последнего члена своего древнего рода!
Как весь этот праздник был патриархален и аристократичен тем старинным, истинным аристократизмом, когда дворяне любили народ и дружили с ним, открывая перед ним двери своего дворца в дни семейных торжеств. Так было во всех странах и лишь с появлением среднего сословия, неуверенного в себе, без твердой почвы под ногами, тянущегося за аристократией и с отвращением отталкивающего от себя низшие слои, из которых только что вышел, появилась пропасть между классами, глубоко противная христианскому духу и здравому смыслу.
В углу гостиной был накрыт чайный буфет, где по римскому обычаю гостям предлагали чай, шоколад и мороженое. Итальянцы, выпив чашку горячего чая или шоколада, тотчас принимаются за мороженое и, ничего, не умирают. Они лишь старательно обходили огромный камин, где по случаю торжества горел огонь, хотя в Риме стояла уже жара.
Ирина села в уголку и, молча, с наслаждением наблюдала красивое своеобразное зрелище. Она вспоминала, как в Петербурге стариной считались вещи времен Екатерины II или Александра I. В этом доме, сохранившем меблировку XV столетия, подобная «старина» могла считаться почти что style moderne[146]. В первый раз почувствовала Ирина, как молода, как нова еще ее родина. Гордая девушка, считавшая себя равной всем русским фамилиям, невольно присмирела, вспоминая, что предки князей М. когда-то в тогах ходили по Форуму, принимали участие в управлении государством, имели литературу, искусства, давали свои законы всему миру. Ирина старалась припомнить, чем была тогда Россия: дикие скифы в звериных шкурах, кочевые орды, блуждающие со своими стадами по необъятному пространству, в дремучих лесах, в невылазных болотах…
Ее мечты прервал старый князь, заметивший, что она одна, и с древним чувством гостеприимства подошедший ее занять. Ирина заговорила о легенде, о св. Филиппе и наивно прибавила, что вероятно верхние средневековые комнаты и капелла отворяются лишь раз в год. Князь с удивлением на нее посмотрел.
– Но мы сами, вся наша семья, живем в этих комнатах, – отвечал он, – что до капеллы, то священник ежедневно совершает в ней богослужение.
Ирина смутилась и, в то же время какое-то своеобразное чувство зависти охватило ее.
«Как счастливы эти люди, – подумала она, – что столько веков живут в том же городе, в том же доме, окруженные тенями предков, старыми традициями и легендами. Они действительно живут, а не маскируются в чужие костюмы, верования, обычаи, как то делают все эмигранты, бесчисленные американцы, русские, поляки, всю жизнь странствующие по белу свету, в погоне за новыми впечатлениями».
Вспомнилась Ирине одна из ее приятельниц, страдавшая манией сниматься в национальных костюмах тех стран, где она бывала. Целая полочка в петербургской гостиной Ирины была покрыта рамками, из которых выглядывало кругленькое, чисто – славянское личико то в феске крымских татар, то в испанской мантилье, то в костюме неаполитанской рыбачки. Не было ли и ее, Ирины, стремление в католический монастырь лишь желанием переодеться в живописный костюм?
Эти мысли напомнили ей о Père Etienne, и Ирина, вернувшись домой, написала ему, прося ее навестить. За последнее время они редко виделись. Père Etienne понял, что в Ассизи что-то изменилось в мыслях Ирины, но сколько ее не расспрашивал, ничего не мог добиться. Видя, что она увлеклась римским обществом, он перестал навещать ее ежедневно, хотя эти посещения вошли в привычку, и ему их недоставало. Как все истинные пастыри, он привязывался к своим духовным чадам и горячо их любил. Добрый старик утешал себя мыслью, что он ошибся в монашеском призвании Ирины, и что она будет счастливее, выйдя замуж за своего соотечественника. Но что-то в сердце его отказывалось поверить в матримониальное счастье Ирины. Никто так хорошо не знает человеческую душу, как умный священник. Слишком много приходится ему выслушивать откровенных исповедей. Слишком обнажена бывает перед ним человеческая совесть.
Получив призыв Ирины, он тотчас поспешил к ней, и они вдвоем провели чудесный вечер. О монастыре в улице Gallia речи более не заходило. Говорили о Филиппе де Нери, о его жизни и учениках, о чудесах и молитве.
На другой день Ирина поднялась умиленная, серьезная и отказалась от какого-то раута, на который собирался повезти ее Гжатский. Тот понял свою ошибку и, как опытный стратег, поспешил произвести диверсию. Он на время исчез, о чем-то хлопотал, куда-то ездил и через три дня объявил Ирине, что кардинал R. назначил ей аудиенцию в 7 часов вечера.
– Мне! – изумилась Ирина. – Да зачем мне к нему идти?
– Отчего же не познакомиться с кардиналом, если он так добр, что соглашается вас принять? Раз вы решили перейти в католичество, вам следует иметь понятие о всем католическом духовенстве, а не ограничиваться одним допотопным Père Etienne. В Риме много просвещенных умных людей, а не одни лишь дикие фанатики.
Ирине пришлось согласиться, и к семи часам вечера она была у кардинала. Хоть совесть и упрекала ее, что она является беспокоить занятого важными делами человека, но любопытство ее было задето: слишком уж много она слышала о кардинале.
Кардинал R.[147] – один из самых выдающихся в Риме. Его называют «le pape manqué»[148], потому что на последнем конклаве он получил большинство голосов. Но его симпатии к Франции помешали ему в глазах других наций, и в ответ на его избрание посол Австро-Венгрии объявил «VETO» австрийского императора. Изумленные кардиналы, совсем забывшие про это старинное право австрийской короны, должны были ему подчиниться, и Папой был избран следующий кандидат – Сарто[149]. Характерно, что Пий X так сердился на свое избрание, что, сделавшись против воли Папой, первым же своим указом уничтожил навсегда австрийское «VETO».
Вспоминая весь этот эпизод, Ирина чувствовала уважение к человеку, столь ярко и откровенно высказывавшему свои симпатии, хотя бы это и стоило ему высокого положения. Как-то мало походила эта откровенность на ту традиционную хитрость и лукавство католического духовенства, о которой так много приходилось слышать Ирине в России.
Кардинал жил в Ватикане, в отдельном небольшом доме. Ирину поразило, до чего все эти ватиканские дворы и дома были похожи на русские монастырские дворы и архиерейские дома. Каким-то холодом, скукой, застывшей, неподвижной жизнью веяло от них. Да и приемная, в которую старый слуга ввел Ирину, удивительно напоминала архиерейские комнаты в одной из русских лавр. Та же неуклюжая мебель, деревянная, крытая красным бархатом, те же картины духовного содержания по стенам. Не хватало лишь типичной полотняной «дорожки», что бежит через покои архиерейского помещения, да гарусных подушек с фантастическими собачками и цветами, вышитыми архиерейскими почитательницами.
Через приемную раза два пробежал молодой секретарь кардинала, мельком, но зорко вглядываясь в Ирину. Наконец он не выдержал и подошел к ней.
– Voudriez – vous me dire, Mademoiselle, – очаровательно улыбаясь, проговорил он, – le motif pour lequel vous desirez voir Son Eminence?[150]
Ирина не знала, что ответить. Не могла же она в самом деле сказать, что пришла к кардиналу по желанию своего неугомонного друга.
– J’ai entendu parler de la sympathie que Son Eminence éprouve pour les Russes[151], – с трудом придумала она предлог.
– Oh, oui! Oh, oui! – закивал головою секретарь, – les sympathies de Son Eminence pour la Russie sont bien connues. Cependant, Mademoiselle il me semble, que vous devez avoir une raison plus… plus…[152]
Секретарь, видимо, затруднялся подыскать подходящее выражение. Видя с каким интересом смотрит он на ее огромную модную муфту, Ирина, вдруг, вспомнила покушение на жизнь высокой особы, только на днях взволновавшее весь Рим[153].
– Я понимаю ваше беспокойство – сказала она секретарю, – теперь так много появилось посетительниц, что являются на аудиенцию с бомбой в муфте – и с этими словами Ирина, как бы нечаянно поднесла муфту к глазам секретаря. Тот быстро и зорко заглянул в нее и успокоился.