– Oh! Certes Son Eminence sera très satisfaite de vous voir, Mademoiselle. Veuillez attendre quelques instants au salon; Son Eminence ne tardera pas à rentrer[154].
Приемная, тем временем, наполнялась. Вошел старый монсиньор. Ирина поклонилась ему, но к ее удивлению, он не только не отвечал ей поклоном, но даже не посмотрел в ее сторону. Вошел другой священник – та же история. Вошли три капуцина и, стараясь смотреть куда угодно, кроме Ирины, уселись вдоль стен приемной. Это всеобщее к ней недоброжелательство рассердило гордую и обидчивую девушку.
«Что она прокаженная, что ли? Или уж так безобразна, что и смотреть на нее противно?» – с досадой думала она. Вдруг игривая мысль мелькнула в ее голове. Ирина так давно перестала считать себя женщиной, что мысль быть для кого-нибудь искушением заставила ее громко и неожиданно для себя расхохотаться. Монахи насупились, а Ирина поспешила спрятать свое смеющееся лицо в муфту, столь напугавшую молодого секретаря.
В это время с шумом и криком ворвались в комнату две старые английские мисс, худые, желтые, с седеющими жидкими волосами под огромными модными шляпами. Оживленно болтая, сели они как раз против капуцинов, отняв у них таким образом единственную стену, на которую они могли смотреть, не боясь потерять свою душевную чистоту.
Что было делать бедным монахам? Дьявол ополчился на них в этот вечер, и страшное искушение ждало их во всех углах кардинальской приемной. Как по команде опустили они глаза в землю и застыли в этой позе.
Ирину позвали к кардиналу.
Она прошла через слабо освещенную вторую приемную в гостиную, несколько уютнее меблированную, с картинами и цветами. Кардинал стоял у письменного стола не в красном одеянии, как наивно ожидала Ирина, а в черном с красной выпушкой. Довольно потертая красная шапочка лежала рядом на столе. Кардинал молча смотрел на Ирину, и глубокое недоумение виднелось в его умных глазах. Ирина твердыми шагами подошла к нему, поцеловала перстень с мощами на левой руке кардинала и объявила, что очень благодарна за честь, которую Son Eminence оказал ей, удостоив ее приема. Кардинал улыбнулся. Светский человек проснулся в нем и, усадив Ирину на маленький диван, он принялся расспрашивать ее о России. В его вопросах замечалось отличное знание русских церковных дел. Особенно интересовался он некоторыми священниками, только что сосланными Синодом на послушание в дальние монастыри.
– Mais enfin, que veulent – ils? Que demandent – ils? Quel est le but de leur révolte?[155] – допрашивал кардинал.
– Мне кажется, – простодушно отвечала Ирина, – что они добиваются созыва собора, с тем чтобы восстановить патриаршество.
Тень пробежала по лицу кардинала. Он нахмурился.
– Этого вам вовсе не нужно, – быстро проговорил он, – это лишнее, совсем лишнее, – и он поспешил перейти к Риму, расспрашивая Ирину, где она была и понравились ли ей римские катакомбы.
– Нет, – отвечала она, – мне больше нравятся русские.
– Да, знаю, в Киеве. Но ведь они относятся лишь к IX веку, а здесь, в Риме, подумайте, похоронены мученики первых времен христианства, – с восторгом говорил кардинал.
Ирина спросила, где покоятся мощи апостола Андрея.
– Андрея? – призадумался на миг кардинал, – глава хранится в храме св. Петра, а частицы мощей в разных церквах[156].
– Я потому спрашиваю, – пояснила Ирина в ответ на несколько недоумевающий взгляд кардинала, – что апостол Андрей нам, русским, особенно дорог тем, что первый проповедал нам христианство.
– Как же, знаю! Апостол Андрей, брат апостола Петра, – с тонкою улыбкой отвечал кардинал, как бы подчеркивая, что Рим и Россия получили христианство от двух родных братьев.
– Ну, а какие же церкви вы видали в Риме?
Ирина назвала несколько известных храмов.
– А были вы в церкви св. Цецилии?[157] – как-то робко спросил кардинал – Нет? – И разочарование послышалось в его голосе. – Непременно ее посетите. Это моя церковь. Там есть очень интересное подземелье.
Какая-то умиленная улыбка вдруг осветила лицо этого пожилого и серьезного человека. Как потом узнала Ирина, кардинал R. все свои доходы отдавал на реставрацию, украшение и содержание церкви св. Цецилии. На другой же день Ирина поехала ее посмотреть. Старинный храм блистал чистотою и свежестью. Электрические лампады горели перед мраморной статуей св. Цецилии. Всюду перед ее изображением стояли цветы. Ирина спустилась в подземелье, где находится гробница Святой и была очарована прелестной новой часовней с тоненькими стройными колонками, с великолепной, в византийском стиле, мозаикой. Так украшают и холят гробницу родной, нежно любимой дочери. Лишь увидав церковь, Ирина поняла истинный характер кардинала R. В этом серьезном человеке скрывалась нежная, любящая душа, способная, за неимением семьи, горячо привязаться к поэтической тени, поразившему чистому образу, к чьей-нибудь светлой памяти…
Гжатский остался очень доволен впечатлением, произведенным на Ирину кардиналом R., и объявил, что ей теперь следует посетить монсиньора Лефрен[158], о котором в ту зиму говорил весь Рим.
Монсиньор Лефрен, умный и ученый француз, написал историю христианской церкви. Книга была напечатана, пущена в продажу, многими прочтена, как вдруг отцы-иезуиты, которые давно уже присвоили себе право ревниво оберегать чистоту католической религии, объявили книгу опасной.
«В ней нет ничего противного догматам Католической церкви, – писали они, – но весь дух, весь тон сочинения оскорбителен и вреден для верующих».
По их настоянию книга была mise à l’Index[159], а сам Лефрен должен был faire amende honorable[160]. Разумеется, чересчур усердные отцы-иезуиты несравненно более напортили церкви, чем мог это сделать бедный монсиньор. Мало кто в обществе дал себе труд прочесть его книгу, но все разом заговорили, что Лефрен в своем сочинении дошел до того взгляда на Христа, за который Толстой был изгнан из лона Православной церкви и что, следовательно, ересь закралась и в католичество. Люди верующие говорили о Лефрене с негодованием и требовали, чтобы он совсем ушел из священства; атеисты же потирали в восторге руки и радовались, что их полку прибыло. На самом деле всё это недоразумение произошло лишь вследствие насмешливого ума монсиньора Лефрен. Такие умы встречаются сравнительно редко и представляют истинный и глубоко полезный обществу талант. Остроумное, насмешливое слово может внезапно и ярко указать человеку комизм и уродливость того или другого из его увлечений и помочь ему вернуться к более здравому взгляду на жизнь. Тысячи людей обязаны подобным острым словам изменением к лучшему своей деятельности; но, странное дело, люди, столь высоко ставящие литературный талант, с большим презрением относятся к уму сатирическому, а, подчас, откровенно его ненавидят. Они готовы, пожалуй, простить его сатирику-фельетонисту, но беда, если такой ум достанется например, священнику. Никто не хочет понять, что природа, оделяя людей талантом, не может предвидеть, какой мундир придется им носить в течение жизни.
Остроумные слова монсиньора Лефрена ходили по всему Риму и некоторые (как говорили сведущие люди) стоили ему кардинальской шляпы. Вряд ли, впрочем, насмешливый монсиньор гонялся за этой шляпой. Истинно талантливые люди свой талант, этот великий дар Божий, ценят выше всего на свете, и остроумное выражение доставляет им первым такое же высокое наслаждение, как удавшийся роман писателю. Да, в сущности, то и другое стоит на одинаковой высоте. Но несомненно, что людское недоброжелательство, враги, которых у таких талантов всегда много, а главное, людское непонимание и непризнание их гения, должно глубоко их печалить. Характерно, что почти все эти злые на язык люди в частной своей жизни отличаются особенной деликатностью.
Монсиньор занимал второй этаж одного из лучших римских палаццо. Прекрасные старинные потолки и стены, красивая мебель, обилие солнца – всё это указывало скорее на жилище философа и ученого, чем священника. Рядом с комнатами шла крытая терраса, заставленная тропическими растениями, среди которых гуляли прирученные голуби. Ирина любила голубей и засмотрелась на них. За этим занятием застал ее монсиньор Лефрен, пожилой француз с умным насмешливым лицом и добрыми проницательными глазами.
– Я любуюсь на ваших птиц, монсиньор, – сказала ему, здороваясь, Ирина.
– Да? А Тибр мой вы видели? Посмотрите, как он отсюда хорош, – и с этими словами монсиньор подвел Ирину к окну и указал на желтый, мутный Тибр, глубоко противный сердцу Ирины, привыкшей к русским синим и прозрачным рекам.
Разговор начался с православия и, по обыкновению высшего католического духовенства, Лефрен выказал отличное знание духовных дел России, в которой у него оказалось к тому же много личных друзей. Ирина нарочно заговорила о соборе и опять, как у кардинала R., по лицу монсиньора пробежала тень.
– Да зачем вам этот собор? – спросил он Ирину.
– Как зачем? Один из лучших наших писателей сказал, что Православная церковь со времен Петра находится в параличе. Ну вот, с избранием патриарха она, может быть, выздоровет и скажет новое слово.
Монсиньор покачал головой.
– Oh, la nouvelle vérité ne sortira jamais de l’eglise[161], – убежденно сказал он.
Ирина опешила.
– То есть, как же это? – с изумлением спросила она.
– Comment voulez – vous qu’un prêtre émette une idée nouvelle quand la coupole de St. Pierre pèse sur ses épaules?[162]
– Но у нас, русских, нет св. Петра, – с улыбкой заметила Ирина.