– Eh bien! Vous avez la coupole de Moscou! Dans chaque religion toujours une coupole quelconque pesera sur le prêtre et lui fermera la bouche[163], – и глубокая грусть послышалась в словах бедного Лефрена.
– Пусть так. Но всё же собор и его постановления улучшат образование православного духовенства, научат его теплее относиться к своей пастве, – говорила Ирина, и в свою очередь грусть и личная обида зазвучали в ее словах.
– Я уже слышал те же жалобы от вашего покойного философа, Владимира Соловьева, – отвечал монсиньор, – он, даже, по этому поводу сообщил мне очень характерную легенду.
И, улыбаясь своей тонкой улыбкой, Лефрен рассказал легенду о св. Николае, якобы русского происхождения.
«Св. Николай в сопровождении преп. Касьяна спустился однажды из рая на землю и, идя по большой дороге, заметил бедного мужика, тщетно надрывавшего свои силы, чтобы вывести повозку и лошадь, застрявших в грязи.
– Поможем ему – сказал милостивый Николай преп. Касьяну.
– Это немыслимо! – с негодованием отвечал преп. Касьян, – мы можем запачкать наши белые одежды.
Но св. Николай его не послушал и принялся помогать бедному мужику. Лошадь и повозка были выведены на сухую дорогу, но несколько капель грязи попало на белоснежную одежду святого.
Когда Бог узнал о случившемся, то произнес Свой суд и решил, что отныне память св. Николая будет праздноваться два раза в год, а память преп. Касьяна лишь раз в три года (как известно, Касьянов день приходится на 29 февраля)».
– Владимир Соловьев – прибавил монсиньор, рассказав легенду с тем блягёрством[164], с которым все французы говорят обыкновенно о Bon Dieu[165], и которое немыслимо на русском языке – объяснял эту легенду так: св. Николай олицетворяет собою Католическую церковь, всегда горячо относившуюся к своей пастве и не боявшуюся спускаться в грязь, если этим можно было спасти грешника. Преподобный же Касьян – церковь православная, холодная и величавая, равнодушная к людям, желающая лишь сберечь свое внешнее благолепие.
Разговорившись, Ирина почувствовала доверие к монсиньору и, как всегда в подобных случаях, поведала ему свое credo, то самое, что когда-то осмеял Père Etienne. Лефрен выслушал ее со своей обычной, слегка насмешливой, улыбкой и спокойно отвечал:
– Ваша вера вовсе не христианская, а библейская, существовавшая в глубокой древности, и с которой мы, христиане, покончили девятнадцать веков тому назад.
Ирина покраснела.
«Что они сговорились, что ли, – подумала она, – Père Etienne называет мою веру самоедской, а этот – библейской».
– Истинные христиане, – пояснял Лефрен, видя смущение Ирины, – никогда не ждут награды и справедливости на земле, так как отлично понимают, что она возможна лишь за гробом. Библейским же евреям, как язычникам, понятие о будущем мире было недоступно, вот отчего в книге Иова они после всех перенесенных Иовом страданий заставляют Бога в видах справедливости вылечить его от проказы и послать ему новое богатство, новых детей, новую жену… впрочем, нет: жена у него осталась прежняя, старая, и вот это-то именно обстоятельство и заставляет меня думать, что Иов далеко не был так счастлив, как уверяет нас Библия.
Вечером, рассказывая Гжатскому свое посещение Лефрена, Ирина упомянула о той тени, что пробежала по лицу и монсиньора и кардинала при упоминании о «соборе».
– Что же тут удивительного, – отвечал Гжатский, – католики отлично понимают, что всякое тело, оставшись без головы, разлагается, загнивает, приходит в мерзость и запустение. Они предвидят то время, когда Россия, чтобы спасти свою религию, должна будет выбрать себе главу и надеются предложить тогда православным папскую верховную власть. Избрание патриарха было бы большим ударом для всех католических надежд и отдалило бы на неопределенное время слияние обоих церквей. Говорю «отдалило бы», потому что все католики твердо убеждены в неизбежном их конечном соединении.
– Вот этого-то я и не понимаю. Чем дальше я живу в Риме, тем более прихожу к убеждению, что обе церкви никогда и не разъединялись. Догматами интересуются одни богословы; простые же смертные, и православные, и католики, веруют в одни и те же предания и легенды, чтят одинаково святых и мучеников, слушают те же молитвы, то же Евангелие, то же богослужение. Даже поразительно, что обе церкви, так давно прервавшие между собою сношения, в то же время так удивительно походят друг на друга. Русские богомольцы, что приезжают в Бари поклониться мощам Николая Чудотворца, едут оттуда в Рим на гробницы Петра и Павла и чувствуют себя как дома в здешних храмах. Чего же мечтать о соединении, если обе церкви никогда и не разъединялись?
– А политическое значение вы забыли? Россия растет не по дням, а по часам, и с каждым годом могущество ее увеличивается. Поддержка России может весьма скоро понадобиться Римскому Папе. При распространяющемся повсюду атеизме и масонстве, Ватикан с его сокровищами может в один прекрасный день быть объявлен Национальным музеем. Папе же будет предложен для житья какой-нибудь заштатный монастырь в Апеннинах. Католические страны ограничатся в подобном случае тем же, чем ограничились и при взятии Рима, то есть посылкой депутации с выражением соболезнованья. Вот тогда-то Папа, как старый король Лир, с негодованием отвернется от своих старших гордых дочерей, Регины и Гонерильи, которых он так любил, которым столько уделял внимания, и вспомнит о далекой Корделии, меньше всего от него получившей, но которую, тем не менее, он никогда не переставал считать своей дочерью. Несомненно, что в Ватикане существуют надежды на Северную Корделию и, как знать, может быть и не без некоторого основания. Во всяком случае Папа, униженный и обиженный, покажется русскому народу несравненно симпатичнее, чем торжествующий и пышный.
Между тем началась католическая Страстная неделя, на этот раз одновременно с православной, и Ирина на несколько дней разошлась с Гжатским. Тот говел и усердно посещал русскую церковь[166]; Ирина же не пропускала ни одной из католических церемоний.
Стояла холодная, ветреная погода, внезапно сменившая жаркую весну. От нее ли или от утомительного стояния (в больших римских храмах стульев нет), но Ирина чувствовала себя как-то особенно нервной и возбужденной. Почти с усилием поехала она в четверг в собор св. Петра, чтобы видеть церемонию омовения главного престола.
Огромный храм был наполнен народом, но богослужение слышала лишь небольшая толпа, стоявшая вблизи алтаря. Впрочем, никакого богослужения в сущности и не было. Кардинал сидел в своем кресле; кругом, на скамьях и табуретах, разместился многочисленный штат ватиканского духовенства. Заунывно пели они, чередуясь с хором, и это пение, бесконечное, монотонное, раздражало нервы. На улице давно уже стемнело, и храм осветился электричеством. Утомленная, измученная толпа теснилась у деревянного барьера, отгораживавшего проход для процессии. Всем было жарко, душно и тесно. Все проголодались. Раздраженные англичанки ссорились со своими соседями-итальянцами, бесцеремонно их толкавшими. С язвительной улыбкой говорили они друг другу, как мало джентльменов в Риме, в особенности в этом храме. Мало кто молился: большинство приехало посмотреть интересное, лишь раз в год совершающееся зрелище. Хорошенькие американки явились в сопровождении своих флёртов и откровенно хохотали и кокетничали.
Наконец, после трехчасовых респонсев, ламентаций[167] и мизерере[168], показалась процессия, с таким интересом ожидаемая. Впереди шли молодые служители в кружевных передниках, за ними священники, старые, толстые, своими бритыми лицами напоминающие старух, в широких лиловых одеждах и в серых из белки меховых пелеринах, подбитых лиловым же шелком. Все они несли в руках на палке губку для омовения престола. Сзади всех шел кардинал в длинной красной мантии, шлейф которой нес особенный служитель, porte – queue[169], как его называют. В руках у кардинала тоже была огромная губка.
Процессия поднялась по ступеням престола, с которого сняты были все покрывала, и стала омывать его. Запах вина разлился по церкви. Вслед за омовением процессия торжественно обошла главный престол. В то же время раздался шум трещоток для обозначения того смущения и сотрясения природы, которое произошло вслед за смертью Христа.
Ирина со вниманием следила за церемонией. Какое-то странное чувство негодования поднималось в ее душе. У себя, на родине, она всегда с умилением присутствовала на богослужениях Страстной недели. Но эти новые, непривычные ей церемонии, на чужом языке, в чужих костюмах поразили ее своим язычеством. Правда и то, что она была утомлена трехчасовым стоянием в духоте и жаре, а, следовательно, наклонна к критике. Почти с ненавистью смотрела она на величественные своды, на колоссальные статуи и мраморные колонны.
– И это называется христианством? – думала она, – э, полно! Это то же самое язычество, те же самые римские авгуры, что продолжают служение своим античным богам. Они не в силах были понять дух Христова учения и поспешили похоронить его под мраморными храмами, роскошными одеждами, языческими церемониями.
– На вашем месте я и не так бы еще поступила, – злорадствовала Ирина, – я бы уничтожила все Евангелия в мире, оставив лишь один экземпляр. Его бы я вложила в золотой, осыпанный драгоценностями ларец и похоронила бы глубоко под землею, запретив доставать его под страхом смертной казни. А над ним выстроила бы дивный золоченый храм, и в храме этом день и ночь совершала бы блестящие службы и роскошные процессии. Вот тогда бы вы были вполне логичны в