Для Ирины такие отношения были новинкой. По петербургскому обыкновению она никогда со слугами не разговаривала, и даже не замечала их лиц. Часто, прожив два месяца в гостинице и раздавая при отъезде пурбуары[174], она просила хозяина указать лакея, служившего ей всё время за столом. Сама она была не в состоянии отличить его от других слуг.
Да и вообще путешествие в обществе Гжатского развеселило и оживило Ирину. Мужчины всегда вносят веселье и бодрость в жизнь одиноких женщин, даже если они не женихи и не мужья, а лишь отдаленные родственники. Происходит это от того, что женщины, не участвуя в общественной деятельности, склонны принимать жизнь слишком трагически, как нечто фатальное, с чем и бороться невозможно. Мужчины же, создавая законы, управляя, хотя бы и косвенно, своей страной, не придают жизни большого значения и не прочь над нею пошутить. Принято говорить, что мужчины более женщин стоят за старые обычаи и предания. На самом деле они со страстью отстаивают лишь те законы, что им в данную минуту выгодны, а пройди в них надобность, не задумываясь, их отбросят. Женщины же готовы старательно хранить все законы, даже те, что им заведомо неудобны, и их-то, пожалуй, старательнее всего. Если же и решаются пойти против светских правил, хотя бы и пустых, то делают это с отчаянностью, как бы бросаясь в пропасть.
«Вот я остригла себе волосы и стала курить – думает новоиспеченная нигилистка, – значит, для меня всё пропало. Чтобы я теперь ни делала, мне уже не вернуть себе прежнего уважения, а потому, vogue la galère![175]»
Сколько смирных женщин, позволив куафёру[176] выкрасить свои волосы в модный рыжий цвет, неожиданно приобретают манеры и разговоры кокоток!
Южная весна, музыка, рулетка, веселая жизнь, а главное, постоянное пребывание в обществе очаровательного человека стали сказываться, и Ирина незаметно для себя с каждым днем всё сильнее влюблялась в Сергея Григорьевича. Прежде мечтая о любви, она всегда представляла себе страстные споры с любимым человеком по поводу разных «проклятых вопросов» и, как следствие их, полное его подчинение всем воззрениям Ирины. Теперь она с изумлением увидела, что ни одна заветная идея не была ей больше дорога, и всё готова была она уступить, лишь бы Гжатский оставался по-прежнему весел и доволен. Давно уже перестала Ирина слушать, что он говорил и интересовалась лишь, как он говорил. С глубочайшим вниманием следила она за его движениями, жестами, улыбками. Вечером, ложась в постель, Ирина долго не могла уснуть, припоминая элегантную фигуру Гжатского, оскал красивых ровных зубов его, папиросу, которую он так картинно курил… Вся кровь ее загоралась, в глазах темнело, и сердце больно сжималось. Père Etienne был прав, подозревая в ней сильный темперамент. Возможно, что Ирина принадлежала к числу тех целомудренных сладострастниц, каких немало существует на свете. Замечательно, что эти сладострастницы, ведя добродетельную жизнь и глубоко от нее страдая, всегда свои страдания приписывают какой-нибудь высшей причине, вроде потери веры в Бога, разочарования в людях, в торжество добродетели, и очень бы удивились и обиделись, если бы кто-нибудь предложил им излечение их «высшей» тоски столь простым и прозаическим способом. Целомудрие же свое они ревниво хранят, смутно понимая, что дав страсти над собою власть, попадут ей на веки в рабство и инстинктивно ее страшатся.
Был душный серый день. Горы и море с утра заволокло дымкой. Воздух стоял неподвижно и дышать становилось тяжело.
Ирина тотчас после завтрака уехала с Сергеем Григорьевичем в Ниццу с целью примерить «сорок третий костюм и семьдесят четвертую шляпу», как уверял ее Гжатский. К пяти часам они устали от беготни по магазинам и пришли пить чай в Jetée-Promenade.
Казино доживал свои последние дни. Оркестр играл в огромном зале для двух старушек, мирно спавших в партере. Роскошные залы напоминали Сахару в знойный летний день. Лакей обрадовался им, как родным, и поспешил усадить на лучшее место у окна.
Перед ними тянулась прекрасная Quai des Anglais[177], с заколоченными отелями, чахлыми пальмами и откуда-то к вечеру набежавшей публикой. Волны лениво плескались о берег, обдавая полуголых детишек, игравших на пляже. В открытое окно несся соленый запах моря. Гжатский и Ирина молчали, отдыхая и наслаждаясь поднявшейся легкой морской brise…
Чьи-то шаги, гулко отдававшиеся по пустым залам, заставили их обернуться. По променуару[178] шла высокая эффектная брюнетка в белом костюме и огромной шляпе на тяжелой массе волос. То была южная красавица во всем ее расцвете. Краски, покрывавшие ее лицо, служили ей больше вывеской, чем украшением. Несомненно, что без них она была бы еще лучше. Красавица двигалась царственной походкой женщины, привыкшей обращать на себя повсюду внимание. Небрежно опустилась она в соломенное кресло, заложила ногу на ногу и повелительно, не глядя на лакея, заказала уиски и сода.
– Вот какие богини водятся еще в Ницце, – говорил Гжатский, внимательно разглядывая незнакомку, – а я-то называл ее Аравийской пустыней.
– Да она вовсе не из Ниццы – отвечала Ирина, – а из Монте-Карло и живет в одном отеле с нами.
– Вы почему знаете? – удивился Сергей Григорьевич.
– Я как раз сидела на балконе, когда вчера вечером омнибус гостиницы привез ее с железной дороги. Помню, меня поразили размеры ее шляпной картонки. Теперь я им более не удивляюсь.
Гжатский нахмурился.
– Никогда я не думал, что такой респектабельный отель, как наш, станет пускать подобных «дам», – сердито проворчал он.
– Да нам какое до нее дело, – смеялась его гневу Ирина.
– Нет, позвольте! Никому не может быть приятно, что под одной крышей с его невестой, с той, что ему дороже всего, живут подобные твари и ежеминутно могут попасть ей на глаза.
– Э, полноте! Что за старомодные предрассудки! Уверяю вас, что эта дама меня не развратит. Я, напротив, жалею ее, что она принуждена вести такую ужасную жизнь. Почем я знаю: если бы родители не позаботились оставить мне состояние, может, и мне пришлось бы заниматься тем же ремеслом.
– Не смейте этого говорить! Не оскорбляйте меня! Точно я вас не знаю! Да вы с голоду скорее бы умерли, чем пошли на позор. Вся эта жалость к падшим женщинам – преступная и глупая жалость. На свете так много работы, что всякий человек, если только желает трудиться, найдет себе пропитание. В том-то и дело, что эти негодницы не желают труда, а требуют жирной, праздной и веселой жизни.
Гжатский разгорячился и покраснел. Красавица обернулась в их сторону и с любопытством прислушивалась к «ссоре» на незнакомом ей языке. Слуга поставил перед нею соду, маленькую рюмку уиски и ушел. Она залпом выпила стакан и вынула золотой кокетливый портсигар. Держа в зубах тоненькую папиросу, красавица искала на столе спичек. Не находя их, она встала, спокойно, как к знакомому, подошла к Гжатскому и попросила огня.
Гжатский стал мрачнее тучи. Очень нелюбезно протянул он коробку спичек смелой незнакомке, не обратил никакого вниманья на ее «merci monsieur», произнесенное с очаровательной улыбкой, и поспешил увести Ирину из казино.
– Черт знает, до чего они здесь, на Ривьере, обнаглели! – горячился он шагая по набережной. – Этакая дерзость! Видит, что я нахожусь в обществе порядочной женщины, и осмеливается приставать.
– Да полно, полно! – успокаивала его Ирина, – какого знания света можно требовать от этих несчастных? Вчера еще, может быть, она стирала белье в прачечной – где же ей было научиться хорошим манерам?
– Ей, прежде всего, следует знать свое место и не забываться. Но довольно об этом! Завтра же я переговорю с управляющим гостиницы, и если он, действительно, собирается превратить отель в публичный дом, то нам лучше поискать себе другое помещение.
Вечером они, по обыкновению, пошли на рулетку. Народу в залах было так мало, что даже пустовали стулья возле игорных столов. Ирина села рядом с крупье, любезно ей улыбавшимся, как обычной посетительнице. Она с азартом принялась было играть, но удача покинула ее в этот вечер, и Ирина скоро всё проиграла. Подняв глаза на Гжатского, который по обыкновению поместился против нее, чтобы с укором и неодобрением следить за ее игрой, Ирина увидала рядом с ним давишнюю смелую даму. Она переоделась в роскошное открытое черное платье, лиловую накидку и огромную шляпу с перьями. Бриллианты дрожали в ее ушах, крупная нитка жемчуга обвивала прекрасную шею. Вечером краски были менее заметны, и красавица так была хороша, что Ирина невольно на нее залюбовалась…
Гжатский хоть и стоял рядом со столь разгневавшей его давича дамой, но ее не видал. Всё его внимание было поглощено оригинальным игроком, сидевшим в конце стола. То был глубокий старик, сморщенный, желтый, совсем пергаментный. Перед ним лежала груда золота, и он не считая, передвигал ее с одной ставки не другую, играя безо всякой системы, а стараясь лишь ставить поближе, куда легче было дотянуться его скрюченной ревматизмом руке. Как ни странно, но он почти всегда выигрывал, так что многие принялись ставить на одни с ним нумера.
Почувствовав взгляд Ирины, Гжатский ласково ей улыбнулся, но, заметив, что она смотрит не на него, а рядом с ним, повернул голову и встретился глазами с красавицей. Гжатский покраснел, нахмурился и отошел от стола. Ирина догнала его, и оба, молча, спустились в сад. Сделав несколько шагов по направлению отеля, Гжатский, вдруг, остановился и с горечью воскликнул:
– Да неужели же мы так сейчас и закупоримся в этом проклятом отеле! Теперь только одиннадцать часов, пойдемте куда-нибудь поужинать; ну, хоть, в Grill-room; мы там еще ни разу не бывали.
Ирина с недоумением посмотрела на Гжатского. Еще накануне он восторгался гостини