цей, ее комфортом, чудесными видами, близостью к парку. Почему же вдруг он возненавидел отель? Но, привыкнув за последнее время ни в чем Сергею Григорьевичу не противоречить, она послушно повернула к Café de Paris.
Крытая терраса приветливо светилась огоньками. Звуки модных вальсов и опереток лились оттуда. За круглыми столиками сидело немало народу. Всё это была обычная монтекарловская разнокалиберная публика. Корректные англичане в смокингах; немцы, заигравшиеся в рулетку и опоздавшие на поезд в Ментону, ужинавшие в обществе своих толстых жен в безобразных, канареечного цвета, блузах и шляпах, съехавших насторону. Хорошенькие, сильно подкрашенные девицы в вечерних открытых туалетах, входившие со скучающим видом и не глядя, сбрасывавшие свои роскошные манто на руки лакеев. Они садились за стол и с брезгливой миной изучали меню. То были содержимые рулеткой дамы, из тех, про которых французы говорят, «qu’elles ne sont pas fixées»[179]. На их молодых, унылых лицах ясно читалось глубокое утомление роскошной, вечно одной и той же жизнью.
Посреди террасы ужинала странная компания. Мужчины в поношенных жакетках и ярких галстуках, в пыльных сапогах, с грязными ногтями. Дамы рыжие, вульгарные, крикливые. Весь стол их был заставлен изысканными блюдами, которые они ели вперемешку, не позволяя уносить их лакеем. Лангуста, спаржа, страсбургский пирог, огромная земляника, ананас, шампанское и ликеры – всё это елось неумело и неряшливо. Прочие посетители смотрели на них с недоумением; прислуга перемигивалась. Но более всех были возмущены элегантные французы, что сидели рядом с Ириной.
– Vous verrez qu’ils se moucheront dans leur serviette et embrasseront les femmes au dessert[180], – говорил пожилой француз, внимательно разглядывая их в лорнет.
– Ma foi, j’ai envie de téléphoner au commissaire de police[181], – отвечал другой, – наверно, кого-нибудь зарезали на большой дороге и тотчас, сгоряча, побежали в ресторан насладиться благами жизни.
– Повезло в рулетку, – завистливо вздыхая, говорил третий, – таким всегда удача!
Ресторан, между тем, наполнялся. Вошли две пожилые англичанки с отвислыми щеками и тройным подбородком, небрежно одетые, но в тысячных бриллиантах и мехах. Эти благородные леди столько видали и испытали в своей жизни, что сохранили интерес лишь к двум огромным собакам, которых они, вопреки правилам, привели с собою в ресторан. Псы рвались у них из рук, вылезали из ошейников и совали морды в тарелки ужинающих. Те протестовали, но безуспешно: слуги, видимо, обожали этих собак, ласкали и называли их по именам. Метрдотель отвел англичанкам лучший стол и, почтительно наклоняясь, принимал заказ. Музыканты в красных с золотом кафтанах заиграли с новым рвением. Скрипка то пела, то плакала, то танцевала. Некоторые посетители аплодировали; другие подзывали скрипача и давали ему на чай. Увы! Этот артист, извлекавший из своей скрипки столь прелестные звуки, с восторгом принимал подачки.
Рядом с Гжатским, облокотясь на стол, сидел в задумчивости молодой и красивый немец. Он пришел раньше всех и заказал на двоих тонкий ужин. Шампанское давно уже стояло в холодильнике, алые розы были разбросаны по белоснежной скатерти, а «она» всё не шла. Бедный немец волновался, вскакивал, выбегал на крыльцо и в десятый раз принимался допрашивать метрдотеля, которому успел сильно надоесть.
– Mais, m-r le baron, j’ai déja eu l’honneur de vous dire, – устало отвечал он ему, – viendrai, si je puis – tel est le message, pris au téléphone[182].
Соседи подсмеивались, лакеи с улыбкой посматривали на бедного молодого человека. Шампанское два раза уносили и приносили обратно, публика редела, музыканты доигрывали последние пьесы, когда, наконец, к крыльцу подъехала коляска. Влюбленный с восторгом бросился навстречу входившей блондинке в белом платье и такой же шляпе. То была Гретхен, голубоглазая и нежная, из тех французских Гретхен, что редко доходят до падения, а всю прелесть любви видят лишь в одном «минодировании[183]». Смутно чувствуют они, что в нем главная их сила, и не спешат уступить.
– Нашел в кого влюбиться, бедняга, – жалел барона Гжатский, – у ней на грош нет темперамента.
Но «бедняга» чувствовал себя на седьмом небе. Он угощал свою даму, подливал ей шампанского, сам почти не ел, с нежностью смотрел на Гретхен и глубоко вздыхал. Он был бы смешон, если бы не искренняя страсть, которой светилось всё его молодое и наивное лицо. Облокотясь на стол, он в чем-то горячо убеждал свою даму и вдруг вполголоса задекламировал.
– Сейчас виден немец, – смеялся Гжатский, – пора нам уходить, не то придется прослушать всего Гёте.
Но Сергей Григорьевич ошибался. Молодой человек на недурном французском языке декламировал известное «Déclaration» Richepin[184]:
L’amour que je sens, l’amour qui me cuit,
Ce n’est pas l’amour chaste et platonique
Sorbet à la neige, avec un biscuit,
C’est l’amour de chair, c’est un plat tonique.
C’est l’amour brûlant comme un feu grégeois,
C’est l’amour féroce et l’amour solide
Surtout ce n’est pas l’amour des bourgeois
Amour de bourgeois, jardin d’invalide.
Ce n’est pas non plus l’amour de roman
Faux, prétentieux, avec une glose
De si, de pourquoi, de mais, de comment
C’est l’amour tout simple et pas autre chose.
C’est l’amour puissant, c’est l’amour vermeil.
Je serai le folt, tu seras la dune,
Tu seras la terre et moi, le soleil
Et cela vaut mieux, que leur clair de lune![185]
Гретхен притворилась испуганной, но Ирина молча посмотрела на Гжатского, и оба подумали: «Это правда!» Вино, ужин, музыка начинали на них действовать. Они мало говорили, с таинственной улыбкой смотрели друг на друга и, сами того не замечая, вздыхали не хуже соседнего немца.
Из ресторана они вышли разнеженные, прижимаясь друг к другу и напевая только что слышанные мотивы. Ночь стояла темная, жаркая, душная. Идти было недалеко. Отель их по случаю мертвого сезона рисовался среди деревьев мрачный и тихий. Лишь дверь, выходившая в сад, стояла полуотворенной, и из нее лился на дорогу электрический свет ночника. Подойдя ближе, они заметили, что не все еще спали в гостинице. Давишняя красавица стояла неподвижно на крыльце, облокотясь на перила и точно кого-то поджидала. Она сняла свою огромную шляпу и накрыла волоса черным кружевом. В зубах она держала пунцовую розу. Гжатский, не глядя на нее, прошел в отель вперед Ирины. Красавица с насмешливой и торжествующей улыбкой посмотрела ему в след.
– Знаете, кого она напоминает? – говорила Ирина, идя по коридору рядом с Гжатским. – Кармен в первом акте, когда та соблазняет Дон Хозе.
Сергей Григорьевич неожиданно рассвирепел.
– Кармен? Скажите, как поэтично! Не Кармен она, а, просто с-чь!
– Что с вами, Сергей Григорьевич?!
– Что? Не салонное слово сказал? Ну, я его назад не беру: оно прекрасно выражает мою мысль. Однако, довольно разговоров! Пора спать. Вот ваша дверь. Покойной ночи!
Но пожеланию Гжатского не суждено было исполниться. Ужин ли, музыка или крепкий черный кофе были тому причиной, но только Ирина никак не могла уснуть в эту ночь. Она пила сахарную воду, ставила холодные компрессы на голову, ворочалась, вставала, отворяла окна – всё было напрасно, и сон упорно «бежал ее очей». Наконец, в четвертом часу, накинув пеньюар, села она с книгой на диван, надеясь уснуть на заре, как часто с ней бывало после бессонной ночи.
Но и книга не заинтересовала ее. Возбужденный мозг не в силах был следить за всеми перипетиями кисло-сладкого английского романа. Предоставив героине пить на лугу двадцатую чашку чая в обществе героя, только что выигравшего «сэт» в теннисе, Ирина отложила в сторону книгу и задумалась. Вспомнилась ей Россия, отъезд из Петербурга, первые впечатления Рима, Père Etienne, встреча с Гжатским…
«Как всё неожиданно устроилось, – с тихой улыбкой думала она, – мы-то, наивные, суетимся, делаем планы, мечемся из стороны в сторону и серьезно воображаем, что в состоянии устроить свою судьбу. А Бог, между тем, всё делает по своему, по хорошему, ибо наши характеры, наши потребности лучше ему известны, чем нам. Так вот и теперь: в то время, когда я считала свою жизнь уже законченной, Он посылает мне такого чудесного человека. В самых пылких мечтах моих я не представляла себе идеальнее мужа. В нем всё есть: и красота, и ум, и прекрасное сердце. Возможно ли сравнить его с ничтожными петербургскими чиновниками, с их вульгарным карьеризмом, с их жадностью к деньгам и мелкой завистью друг к другу. О, милый Сергей, ты – солнце рядом с этими червяками!
…И какие у него строгие идеалы, – продолжала свои мечты Ирина, – как сурово осудил он давишнюю несчастную женщину! Слишком, пожалуй, сурово, но это доказывает, как серьезно он смотрит на любовь. О, милый, милый!
…Как, однако, ошибались священники, называя мою веру языческой! Я чувствовала, что была права. Бог хотел испытать меня долгим отчаянием, долгой мучительной тоской, но, наконец, видя, что я не ожесточилась и по-прежнему осталась честной и доброй, послал мне в награду дивное счастье. Моя вера была правая, мой Бог победил!»
Ирина ликовала, торжествовала, и никогда еще жизнь не казалась ей столь прекрасной! Она вдруг почувствовала, что то была самая счастливая минута в ее существовании, и что лучше уже не будет…
Ирина встала, открыла дверь на балкон и вышла. Ночь еще продолжалась, но можно было уже разглядеть деревья. День рождался серый и угрюмый.