«Сейчас встанет солнце, – подумала Ирина, – как, должно быть, оно красиво с большой террасы казино!»
Мысль посмотреть восход солнца овладела ею. «В самом деле, столько лет прожила она на свете, а восхода никогда не видала. Как удивится Сергей, когда она расскажет ему свои впечатления!»
Ирина принялась поспешно одеваться. Накинув сверху платья пальто, прикрыв волоса шарфом, она вышла в коридор. Ночник погас, но через стеклянную дверь, ведущую в сад, лился сероватый свет. Ирина тихо скользила по длинному коридору, как вдруг одна дверь направо привлекла ее внимание. Дверь эта отворялась тихо, медленно, осторожно… Что-то страшное, преступное почудилось ей в этой осторожности. Ирина остановилась в тени большого шкафа и не сводила с нее глаз.
Дверь, наконец, отворилась до половины, и вчерашняя красавица вышла в коридор. На ней наскоро был наброшен кружевной капот, длинные сбившиеся волосы тяжелой массой висели на спине. Красавица внимательно оглядела коридор, затем обернулась назад, что-то сказала, и из комнаты вышел… Гжатский. В свою очередь он что-то прошептал ей, и оба тихо засмеялись. Осторожно ступая по ковру, Сергей Григорьевич прокрался к лестнице и скрылся за ее поворотом. Красавица закрыла дверь…
Ноги подкосились у бедной Ирины. С трудом их передвигая, опираясь на стену, еле добралась она до своей комнаты и в изнеможении повалилась на диван…
Давно уже взошло солнце и сквозь ставни пробралось в комнату. Давно пели птицы, шумели и смеялись люди, а Ирина всё лежала неподвижно. Мысли вихрем летели через ее голову, и не на одной не могла она остановиться. Наконец, стала она сознавать удар, что на нее обрушился.
«Так вот ты какой! – наивно, по-детски, шептала Ирина, – а я-то так в тебя верила, так высоко ставила…
…Да ведь это же пустой анекдот, глупость, последствие веселого ужина», – пробовал успокоить ее разум, но Ирина его не слушала: «Если только ужин, то почему же Сергей не пришел к ней, к своей невесте? Какое ей дело до венчанья? Разве давно уже не принадлежит она Гжатскому всецело? Но он к ней не пошел. Он считает ее старухой и чувствует отвращенье».
И при этой мысли такое отчаянье овладело Ириной, что она упала на ковер и каталась по полу, стуча головой и стараясь хоть этим заглушить мучительную боль. «Ты смешна, ты старуха, ты комична, со всеми твоими модными нарядами», – со злобою повторяла Ирина. Она поднялась с ковра, подошла к зеркалу и с отвращением рассматривала свое облитое слезами, измученное, страшно постаревшее за эту ночь лицо. «Так вот какая роль отводилась тебе в жизни Сергея, – с горечью шептала своему искаженному изображению Ирина, – идеал, копия его матери, статуя чистоты и благородства, стоящая на пьедестале и окруженная почетом и уважением. Ох, уж это вечное уважение! Как давно оно мне надоело! Любви я хочу, месяц любви, день любви, час любви! Но, увы, любовь будет всегда отдаваться прохожим Кармен, на мою же долю никогда не достанется. А если так, то не стоить и жить!»
Горькая обида на Бога охватила Ирину. «К чему это издевательство? – стонала несчастная. – Ведь Ты знаешь, что если бы я поступила в монастырь, то сделалась бы примерной монахиней. К чему же было смущать меня, посылать мне надежду на счастье с тем, чтобы потом надо мною посмеяться. Точно я и без того не была достаточно несчастна! Вся жизнь моя была сплошным мучением, глубокой, никогда не прекращавшейся, тоской! Но Тебе показалось этого мало, Тебе нужны виртуозные пытки… Да кто же, кто же Ты, наконец, если позволяешь себе так бессовестно издеваться над людскими сердцами! Нет, ты не Бог, не то благородное и великодушное существо, которое я создала по образу моему и подобию. Ты – злой паук, высасывающий кровь из людей. Ну, так вот же, я докажу, что я сильнее Тебя. Я убью себя и лишу Тебя наслаждения видеть впредь мою пытку!»
…«Опомнись! – робко шептал ей разум, – посмотри трезвее на жизнь. Не так уж развратен твой Гжатский. Никто бы не помешал ему проводить всю свою жизнь среди красивых Кармен, и однако ты сама видела, как страстно боролся он за тебя всю зиму, как упорно желал тобою овладеть. Он понимал, что только с тобою может быть счастлив. Ну, вот, и ты в ответ также страстно борись за него, упорно береги в нем ту божественную искру, что живет в каждом человеке. Борись и твердо знай, что ты, чистая и целомудренная, сильнее всех красавиц мира, и что окончательная победа принадлежит тебе, а не им!»
…«Не могу! – отвечала Ирина, – не могу, потому что не люблю его больше. Он мне гадок. Я любила сильного, честного, идеального человека. На что мне этот жалкий развратник, который не в силах удержаться от того, что осуждает его же совесть. Могу ли я когда-нибудь забыть его жалкую трусливую фигуру, крадущуюся по коридору после гнусного свидания со своей сообщницей. Светлый образ померк навсегда, и никогда уже не в силах буду я посмотреть на него прежним восторженным взглядом!»
Тот зверь, о котором когда-то говорил Ирине Гжатский, проснулся в ней и стонал, раздразненный и неудовлетворенный…
«Утопиться, броситься со скал в садах Монако», – соображала Ирина, но мысль выйти на солнце, на всю эту южную торжествующую природу заставила ее болезненно поморщиться.
«Они там все счастливы, все ликуют, – со злобой думала Ирина, – ну и пусть остаются со своим счастьем. Я же должна покончить с собою здесь, в этой темной комнате».
Взгляд Ирины скользнул по стенам, отыскивая гвоздь, и вдруг остановился на столе, на стакане с розоватой водой…
По приезде в Монте-Карло у Ирины от морского воздуха появилась маленькая сыпь на лице. Ирина, особенно в это время интересовавшаяся своей наружностью, поспешила обратиться к доктору и тот предписал ей умываться раствором сулемы, предупредив, разумеется, что это сильный яд. Ирина каждый вечер приготавливала стакан для утреннего омовения и теперь он стоял на туалетном столе, маня и соблазняя ее. Не сводя с него глаз, Ирина подошла к столу. Ее пылкое воображение рисовало ей страшные муки, безумные боли…
«Полно, полно, – ободряла себя Ирина, – неужто ты такая жалкая трусиха? Что значат несколько часов физических мучений рядом с безумными душевными страданиями, которые при твоем богатырском здоровье продолжатся, быть может, еще сорок лет. Как ни ужасны они были раньше, всё же тогда существовала надежда на Бога, на чудо Его, на Его власть и могущество. Подумай, какова будет твоя жизнь теперь, когда ты более в Него не веришь?»
Ирина содрогнулась перед страшной картиной. Борясь с животной потребностью жить во что бы то ни стало, она то протягивала руку к стакану, то отдергивала ее. Вдруг странная мысль пришла ей в голову.
«Что если природе известно, что у нее могут быть дети от Гжатского и она не хочет этих детей. Не хочет, потому что цель природы постепенно оздоравливать человечество и этим вести его к счастью, к познанию Бога и путей Его. Не хочет, чтобы потомство Ирины наследовало ее болезнь и также жестоко страдало, как она, не принося никакой пользы миру, не имея сил наслаждаться жизнью, а лишь наводя тоску и отчаянье на окружающих. Что если природа послала ее сегодня смотреть восход солнца, приготовила ей этот стакан и теперь торопит его выпить?»
Обидно стало Ирине при этой мысли. «Почему же, почему, – спрашивала несчастная, – такая нежность к этим еще несуществующим людям и такая холодность, такое равнодушие к ней, Ирине, столь мучительно и долго страдавшей?»
И ей хотелось опрокинуть стакан, разлить соблазняющей ее яд и остаться жить на зло природе…
В дверь постучали.
– Ирина Павловна, вы всё еще спите? – раздался веселый голос Гжатского. – Ну, как вам не совестно! Утро – то какое восхитительное! Совсем, как у Фета: помните?
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом…
Кровь бросилась Ирине в голову. «Он счастлив, он доволен! – думала она. – Где, в чьих объятиях, почерпнул он свою жизнерадостность?»
И такая обида, такая горькая насмешка почудилась ей в веселых беззаботных словах Сергея Григорьевича, что Ирина, не задумываясь, схватила стакан и залпом его выпила…
Дверь отворилась, и в комнату вошел Гжатский…
– Ба, да вы совсем готовы! Что же вы мне не отвечаете? А я-то, как испанский гидальго, декламирую перед вашей дверью. Да что с вами? Отчего у вас такой трагический вид?
Ирина, молча, смотрела на него, скрестив на груди руки.
– Я видела, откуда вы вышли на заре, – прошептала она дрожащими губами.
– Видели? – и Гжатский сильно покраснел. – Ну, что ж! Теперь вы, разумеется, считаете меня подлецом? Я оправдываться не стану. Об одном лишь прошу вас, об одном молю: не унижайте вы себя в моих глазах ревностью к этой твари. Если бы вы только могли понять, какая пропасть существует между вами и ею! Для меня она даже не женщина. Это – рюмка водки, которую надо выпить; папироса, которую необходимо выкурить в известную минуту… Простите, я не должен вам этого говорить; но как же это вы, девушки, ухитряетесь прожить жизнь и ничего в ней не понять! Чем, чем мне доказать вам, что эта гадина для меня не существует! Ну, хотите, сейчас же, сию минуту, уедем отсюда куда вам угодно, хоть на Нордкап, хоть в Центральную Африку. Уж туда-то она за нами не погонится!.. Да что с вами? Что с вами? Что с вами?
Ирина с криком упала на пол и корчилась на ковре. Гжатский бросился на колени рядом с нею и обхватил ее.
– Ирина, дорогая, милая Ирина, скажи мне, что с тобой! Не пугай меня!
– Я погибла, – с испугом шептала Ирина, судорожно цепляясь за Гжатского и как бы только теперь поняв, что она над собою сделала – я умираю! Я отравилась сулемой!
– Как отравилась? Нарочно отравилась? Да неужели же из-за этой проклятой француженки?!
– Да, – со стыдом призналась Ирина.
Гжатский с ужасом смотрел на ее искаженное лицо. «Безумная! безумная!» – повторял он, как потерянный… Наконец опомнился, вырвался из ее рук и бросился к двери.