– Доктора! Доктора! – слышался его отчаянный крик в коридоре.
– Поздно, слишком поздно… – шептала Ирина.
И предсмертные страдания завладели ею…
Рим, 1912 г.
Адвокатка
Смирись, гордый человек!
Потрудись, праздный человек!
Яркая луна плыла над заснувшим морем, освещая пустынную набережную и чахлые пальмы Promenade des Anglais[186]. Двери сверкавших огнями отелей беспрестанно открывались, выпуская иностранцев, спешивших на площадь Массена. Сегодня вечером Его Величество Карнавал XLI[187] торжественно въезжал в свой добрый город Ниццу. Рано утром герольды в роскошных одеждах ездили в сопровождении трубачей по всему городу и, остановясь на перекрестке, читали собравшейся публике следующий любопытный манифест:
Seigneurs et Dames de cette Cité!
Seigneurs Etrangers des cinq parties du monde, qui n’êtes point d’ici!
A vous mon augustissime maître, Carnaval XLI fait savoir par ma voix, qu’il arrivera ce soir même dans son aimable royaume. Sa Majesté apporte avec Elle d’abondantes provisions de sourires, des ballots de belle humeur, des cargaisons de mots d’esprit et de calembours.
Que dès ce soir donc la ville entière se trémousse!
Que l’allégresse la plus folle secoue les jambes des jeunes et des vieux! Que chacun frétillé à perdre haleine! Et vous, femmes, soyez toutes souriantes et jolies! Et vous, maris, cessez d’être grognons et jaloux! Les temps sont arrivés de la douce folie et des plaisirs sans fin.
Mon illustrissime Maître demande et ordonne que tout le monde soit gai lejour et la nuit. ll regardera comme des ennemis et dangereux pour l’ordre public les hypocondriaques, les grises mines, les mélancoliques, les empêcheurs de danser en rond! Ceux – la seront incontinent expulsés du royaume de peur qu’ils ne contaminent les autres.
Accourez donc en foule ce soir, bons et fidèles habitants de Nice-la-Belle![188]
Шутливый тон манифеста был мигом подхвачен газетами. Длинные передовые статьи серьезно толковали читателям, как огорчены были провансальцы тем, что на днях лишь избранный президентом республики Raymond Poincaré[189] – уроженец восточной Франции, и как Комитет Карнавальных торжеств решил их утешить, устроив иллюминацию в виде рыб и раков, запутавшихся в сетях и тем напомнить огорченным южанам их любимый суп bouillabaisse[190]. Или как, согласно первоначальной идее, Карнавал должен был въехать в Ниццу под видом Мулай-Гафида[191], как тот протестовал, и французское правительство, боясь новых осложнений в Марокко, умолило Комиссию празднеств отказаться от своего намерения.
Все эти глупости писались с тем остроумием и мастерством, на которое способны лишь одни французы. Публика хохотала, читая газеты, и, весело настроенная, спешила на встречу необычайному владыке, который, хоть и был всегда горячо любим подданными, но, увы, царствовал лишь тринадцать дней, сгорая затем по воле своего неблагодарного народа.
Place Masséna[192] была застроена трибунами и полна зрителями. С вершины трамвайного павильона, где находилось мое место, видна была вся роскошная, пестрая иллюминация. Чудовищные розовые рыбы, омары и зеленые пауки переливались огоньками, режа глаза и вызывая слезы. Огромный дракон вертелся и извивался под восторженные аплодисменты публики. Четыре оркестра перебивали друг друга, производя вместо музыки дикий рев. Их соперниками явилась толпа масок со скрипками, барабанами и трубами, кочующая по площади. Она знала только один мотив, но так заразительно играла, и пела и танцевала, что вся собравшаяся публика тоже подпевала и подплясывала.
Наконец, из ярко освещенного туннеля Avenue de la Gare[193] показалась процессия. Ракеты высоко взвились, с шумом разрываясь. Бенгальские огни зажглись во всех четырех углах площади. Оркестры старались переиграть друг друга, а высоко над трибунами, гудя, промчался аэроплан.
Процессию начинали давешние герольды. За ними следовала блестящая свита Карнавала: прелестные голубые стрекозы с прозрачными крыльями, верхом на ослах; рыцари Мака, Василька и Маргаритки – национальных цветов Франции; рыцари разноцветной ниццкой Гвоздики и рыцари Апельсина в желтых атласных камзолах с зеленой мантией и с колоссальными апельсинами в виде головных уборов.
За войском шли маски самых разнообразных форм и величин. Кокетливые лангусты, державшие на своих усиках маленьких поваров; свиньи с бантами на шеях; коты в огромных шляпах; укротительницы змей, астрологи с подзорными трубами, венгерские музыканты – всего и не перечтешь. Маски были остроумные, подчас злые. Такова, например, группа людей с лошадиными головами, изображающая les courses du Var[194]. Боже! В каком виде были бедные лошадки! Кто шел на костылях, кто опираясь на палку. У одного завязаны зубы, у другого – горло. Инвалиды встречены были всеобщим смехом – скачки в этом году были действительно не из блестящих.
Но вот и Карнавал верхом на зеленом драконе, в красном фраке, с глупой улыбкой на пунцовом лице, с короной на сером цилиндре. Одной рукой он вертел что-то вроде шарманки, из которой вылетала тоненькая, стройная фигурка модной дамы. То была машина, изобретенная Карнавалом с целью придать толстым женщинам стройность и худобу, требуемую модой. Внизу за Карнавалом копошились какие-то лилипуты.
«Как, однако, хорошо сделаны эти лилипуты! – подумала я, берясь за бинокль, – совсем как живые!» Но, вглядевшись, я увидала, что то был действительно живой оркестр, и лилипутами музыканты казались лишь по сравнению с гигантской фигурой Карнавала.
Вслед за супругом проехала Madame Carnaval в своей изящной золоченой колеснице, украшенной розами. Она, видимо, успела уже побывать в машине, изобретенной ее мужем: стройная, в обтянутом модном платье, хорошенькая, с рыжими волосами, она слегка приподнялась навстречу своим подданным, держа в руках колоссальных размеров муфту, кружевной зонтик и сумку.
За нею следовала колесница, изображавшая les Pilules du Diable[195]. Великолепный черт, величиною с дом, в зеленом атласном камзоле, сидел посреди гигантских розовых коробок от пилюль, и в каждой коробке бешено плясало трио зеленых чертенят.
Много других колесниц проезжало мимо, конкурируя на призы. Шесть рабочих лошадей с трудом везли трехэтажные сооружение с бесчисленными башнями и балконами, на которых маски в ярких костюмах неистово отплясывали канкан. Большинство колесниц грешило тем, что уж слишком много хотело выразить. Чего, чего тут ни было! И верблюды, и арабы, и наяды, и лангусты, и свиньи, и грибы. Всюду виднелись остроумные надписи, но разобрать их было трудно, и колесницы оставляли пестрое и смутное впечатление.
Сопровождаемый смехом, пением, свистом и шутками, Карнавал дважды объехал площадь и был торжественно ввезен в огромную, задрапированную красным сукном, ложу. Два полицейских стали на караул, чтобы отныне дежурить при нем, сдерживая отцов и матерей, приводивших в течение тринадцати дней своих детишек на поклонение Его Величеству.
– Как всё это глупо! – раздался за мной русский недовольный голос. Я обернулась. Говорила красивая стройная брюнетка в элегантном котиковом пальто и в маленькой белой атласной шляпе с эгреткой.
– Почему же глупо? – с раздражением спросил ее спутник, тоже молодой и красивый.
– Да, так… всё вообще… К чему все эти тряпки, шум, нелепая иллюминация, дикая музыка?
– Да ты чего же собственно ожидала? – допытывался спутник.
– Не знаю… Чего-нибудь другого… остроумного, забавного…
– Ну, еще бы! Подавай нам с неба луну!.. Да нет, что луна! Луна банальна. Нам нужна планета, да такая, что никогда не существовала и существовать не могла! Неизвестно зачем истратили тридцать франков на места…
– Не серди меня, Тим! Порядочный человек не должен помнить о деньгах.
– Да, если бы мы были Ротшильды! А то, сама знаешь, средства наши невелики. Гораздо было бы лучше остаться в Jardin Public[196], как я предлагал, и даром всё видеть.
«Вот типичные русские! – подумала я, – оба молоды, красивы, живут в дивном климате, видят интереснейший карнавал, при этом недовольны и ссорятся!»
Как ненавижу я это хроническое недовольство жизнью! Потому ли, что моя бабушка была шведка[197] и передала мне в наследство бодрую норманскую кровь или по другой какой причине, только судьба наградила меня молодой душой, которая чем дольше живет, тем сильнее наслаждается жизнью. Неудивительно, что мне противна русская тоска и вечное брюзжанье. Тоска эта, по мнению патриотов, должна изображать необычайную гениальность русского народа, его стремление к высшим идеалам и нежелание довольствоваться малым. По моему же мнению, тоска эта – инстинктивное чувство юного, небольшого еще, сравнительно, племени, по воле судеб растерявшегося на необъятном пространстве.
«Живы ли вы еще, православные христиане? – жалобно стонет русская душа, – или погибли под вечными снегами, бурями и непогодами?»
И я подчас испытываю то же чувство одиночества и затерянности. Но как-то всегда, рядом с грустными, за душу хватающими, русскими мелодиями мне слышится бодрая варяжская песнь Рогнеды:
Рогволоду ли страшиться