И вновь душа моя оживает и радуется. Если с одной стороны предком моим был кроткий, смиренный Илья Муромец, что тридцать лет сидел на печи, пока не почувствовал в себе богатырскую силу, то другой мой предок несомненно смелый энергичный Рогволод, и он-то, верно, наслаждался теперь со мною ниццким карнавалом.
Жаль мне стало моих глупых соотечественников! Все веселились в этот тихий южный вечер. Яркая толпа масок плясала по всей площади. Итальянская душа Ниццы проснулась под французской меркантильной оболочкой. Давно уже не слышно было французского языка: говорили по-итальянски и по-провансальски.
Я зашла выпить чаю в кондитерскую Vogade. Залы были набиты битком. В углу играл оркестр, и под его игривые звуки всё кафе пело, свистало и хохотало. Все были покрыты конфетти, и все очень веселы. Лакеи сновали между столиками, обливая посетителей шампанским и оранжадом. Входившие маски вступали в веселые разговоры с незнакомыми им людьми.
– Vous savez, madame – конфиденциально сообщало мне какое-то домино, без церемонии садясь к моему столику, – j’ai commencé â gueuler à deux heures. Il en est onze et je n’ai pas encore fini.
– Et vous n’êtes pas fatigué?
– Moi? iamais de la vie!!![199]
Несмотря на недовольство карнавалом, красивая русская явилась через два дня в Вилль-франш[200] на Combat naval feluri[201]. Она опять была в обществе своего мрачного спутника и опять в таких же дорогих местах. На этот раз оба сидели далеко от меня, и я не могла слышать их разговора. Заметила лишь, что та же презрительная брезгливая усмешка не сходила всё время с породистого, правильного и гордого лица красавицы.
А между тем было чем полюбоваться. Если в карнавальных процессиях участвовала толпа, и маски подчас казались вульгарны, то здесь, на рейде, всё было красиво и изящно. Главными устроителями «цветочного сражения» оказались моряки французской эскадры, на время карнавала приплывающей из Тулона в Вилль-франш. Французское правительство любит, очевидно, соединять полезное с приятным. Моряки, вообще, всемирные баловни. В то время, как армия годами стоит в жалких медвежьих углах, умирая от скуки и однообразия, жизнь моряка проходит на ярком солнце, среди тропической природы, при беспрерывной смене впечатлений, в постоянных праздниках и весельи. Немудрено, что они жизнерадостны и до старости сохраняют почти юношескую веселость.
Небольшой бассейн был окружен трибунами с приехавшей из Ниццы публикой. Множество лодок, катеров и барок, затейливо разукрашенных цветами, изображающих то корзину роз, то гигантскую бутылку шампанского, то дракона, то бабочку, медленно плыло мимо трибун. Веселая нарядная толпа наполняла эти лодки. Молоденькие девушки и дети в белых платьях и соломенных шляпах перекидывались цветами с публикой, хохоча и вступая в разговоры с незнакомыми людьми. Юг слишком экспансивен, чтобы довольствоваться одними лишь своими друзьями. Ласковое солнце согревает сердца, ближний становится дорог и мил, и все по-братски разговаривают и смеются, не смущаясь тем, что друг другу не представлены.
Особенно веселы были моряки, и чем старше, тем веселее. Всеобщее внимание возбуждал пожилой уже капитан одного катера, яростно кидавший букеты. Его со всех сторон засыпали цветами. Он ловко отстреливался и хохотал.
– Il est enragé, parole d’honneur[202], – смеялись с трибун.
Катер два раза проехал мимо нас и, наконец, совсем остановился. Что-то испортилось в машине.
– Ah, bah! C’est la première fois que je suis en panne![203] – воскликнул веселый капитан. Взрыв хохота раздался в ответ с трибун.
– Je vous assure, mesdames, que je dis la vérité![204] – сконфуженно уверял капитан, слегка подняв фуражку и смотря на незнакомых ему дам.
На этот раз смеялись все: и трибуны и гости капитана; мичманы отвертывались, чтобы скрыть улыбку.
Один из матросов сбросил куртку и перевесившись через борт, принялся вытаскивать запутавшийся канат. Он поднялся, дрожа от холоду; вода стекала с его волос. Капитан заботливо, отечески накрыл его плащом и надвинул капюшон на мокрую голову.
– Un bouquet pour le sauveur![205] – закричала какая-то дама, и дождь цветов посыпался на матроса.
– Merci, mesdames![206] – галантно раскланивался он перед трибунами, весьма польщенный всеобщим вниманием.
В это время с катером поравнялась огромная барка офицеров местного полка, изображавшая римскую галеру. Она была задрапирована желтой материей и гирляндами зелени. На корме важно стояли два pioupious[207] в желтых туниках, зеленых плащах и в сверкающих на солнце римских касках.
– Ah! ah! la marine![208] – закричали офицеры, как будто встретили своего злейшего врага и ожесточенно атаковали цветами неподвижный катер.
– Ah! ah! l’armée![209] – не менее враждебно отвечали моряки, бросаясь к борту и опустошая корзины с букетиками. Особенно ловко и быстро бросал их один юный розовый мичман.
– Bravo, midship, bravo![210] – одобряли, смеясь, офицеры.
Нас, зрителей, беспрестанно беспокоили продавцы цветов, вееров, леденцов и шампанского, сновавшие мимо, мешая нам видеть рейд и нарядные лодки. Иностранцы ворчали и протестовали.
– Il faut que nous vendions![211] – внушительно отвечали им торговцы.
– C’est juste, il faut qu’ils fassent des affaires![212] – поддерживали французы, терпеливо перенося их приставанья.
Француз с детства воспитывается в мысли, что каждый человек должен кому-нибудь что-нибудь продавать. Это преклонение перед торговлей чрезвычайно поражает иностранца и вызывает в нем презрение к Франции. Англия и Германия торгуют не меньше, но нигде, ни в какой стране, торговля не возведена в такой культ, как во Франции. Нигде бог Меркурий не пользуется таким поклонением.
Битва кончилась. Лодки теснились вокруг большой яхты, с которой раздавались призы. Публика спешила на верх, на шоссе, где ожидали ее вагоны трамвая. Не успели они тронуться в путь, как вся эскадра засверкала огоньками, красиво отражаясь в неподвижном море.
Я возвращалась в Ниццу, довольная оригинальным зрелищем, и в то же время какое-то неприятное воспоминание омрачало мне всю картину: я не могла забыть скорбного взгляда красивой русской.
«Какой вздор! – возмущалась я, – мало ли на Ривьере русских капризниц! Неужели же я позволю им испортить мне карнавал?»
«А что, если она – героиня моей будущей книги, – пришло мне вдруг на мысль – и мне суждено рассказать ее горе? Не потому ли я так интересуюсь этими людьми? Только как же я стану их описывать, когда не знаю ни имени их, ни адреса? А, впрочем, к чему тревожиться! Мое дело писать, a дело судьбы устраивать мне интересные встречи!».
На другой день я поехала в Казино на Redoute cyclamen et vert nil[213]. Этот бал дается обыкновенно в самый разгар карнавала и собирает всю Ривьеру. Интерес Redoute составляют два цвета (на этот раз лиловый и зеленый), в которые должны быть одеты все присутствующие, как мужчины, так и женщины. Сочетание обоих красок очень нежно, очень изящно, и картина получается эффектная. Черные фраки, что так печалят современные балы, скрыты под домино и, глядя на толпу танцующих в театре, на зрителей в ложе, можно вообразить себя во времена балов Louis XV.
Народу собралось множество. Огромный зимний сад Казино был переполнен зелеными и лиловыми маркизами, клоунами, коломбинами, цветочницами, пьеро и пьеретами. Все костюмы были сделаны ради этого вечера и блистали новизной и свежестью. Несмотря на толстый ковер, затягивающий пол, наиболее нетерпеливые танцевали в зимнем саду, не дожидаясь, когда отворят двери в театральную залу. Все столики были заняты; мужчины пили шампанское и курили. Дым поднимался к зеленым и лиловым лентам, что украшали потолок и заволакивал электрические люстры.
Но, вот, дверь в театр открылась, оркестр загремел, и начались танцы. Все закружились, но что именно они танцевали, разобрать было трудно. Всякий прыгал, как умел и как хотел. Вальсов упоительных, мечтательных, задумчивых совсем не играли. Задорные, веселые, игривые мотивы заставляли всех подпевать и подплясывать.
В ложах и балконах сидели дамы общества, которые не хотели смешиваться с толпой, а лишь издали посмотреть на красивую картину. Они были в масках, меж тем как танцующие их не признавали, с досадою одевая маску лишь по требованию распорядителей бала. Век маскарадов и интриг, видимо, кончился.
Но и сидевшие в ложах дамы желали разделить всеобщее веселье. Одно изящное домино кидало в публику цветы, другое забрасывало удочку с маленькими плюшевыми медведями, рыбками, обезьянами. Мигом собралась толпа, весело подпрыгивая и ловя приманку.
«Какие у них веселые, живые, смеющиеся лица! – думала я, – точно школьники, играющие между уроками».
Многие из этих школьников были седые, но они-то, кажется, веселились больше других. Во Франции предельного возраста для веселья не существует: веселись, пока хочешь. Много старых дам присутствовало на балу, а одна весьма ветхая англичанка явилась, к моему ужасу, в костюме клоуна и усердно плясала со своей племянницей. Ужасалась, впрочем, одна лишь я: остальные находили ее костюм вполне естественным в карнавальное время.