На сцене возвышались лиловые знамена, разрисованные акварелью и предназначенные к раздаче наиболее удачным костюмам. Члены Комитета в красных фраках сидели на столах и записывали имена проходящих мимо них конкуренток на призы. Те очаровательно улыбались и вертелись перед ними, с целью показать свой туалет во всех деталях. Было много блестящих костюмов: merveilleuse[214] в огромной шляпе с изящной тростью в руке; персидский принц, сверкающий серебром; «эскадра» в атласной матроске, на которой была нарисована акварелью вся Promenade des Anglais, с грациозным кораблем на белокурых кудрях; Клеопатра со змеей; водяная лилия и серебряный орел. На некоторых конкурентках зеленая и лиловая материя имелась в таком ограниченном количестве, что призы могли быть присуждены лишь за стройные ноги, да красивые плечи…
Засмотревшись на веселую, танцующую и поющую толпу, я не заметила времени. Только почувствовав голод, я сообразила, что час, должно быть, поздний, и поспешила в буфет. Лакей усадил меня за маленький столик, но очень удивился, узнав, что я хочу ужинать.
– У нас кроме сандвичей, да шампанского ничего нет – объявил он. Я потребовала и того и другого.
Не успела я кончить свой своеобразный ужин, как в буфете появились «будущие герои моей книги», как я мысленно их называла. Красивая русская дама была в элегантном, лиловом, бархатном платье с зеленой эгреткой[215] в густых, тщательно завитых, волосах. Она села за соседний со мной столик, обмахиваясь снятой с лица бархатной маской.
– Какое счастье видеть наконец черные фраки лакеев! – раздражительно говорила она, – я думала, что помешаюсь на этих двух ужасных красках! Я прежде так любила лиловый цвет, но теперь никогда, никогда более не одену этого платья… Тим! Прикажи подать мне ростбиф!
– Какой ростбиф? – возразил ее спутник, сбрасывая с головы капюшон своего домино, – разве ты не знаешь, что сегодня здесь все кушанья лиловые с зеленым?
– Что ты!! – ужаснулась красавица, но, поняв, что над нею смеются, рассердилась.
– Как тебе не стыдно, Тим! Ты видишь, как я расстроена, и еще более меня раздражаешь!
Я не выдержала и расхохоталась. Резинка, придерживавшая мою маску, оборвалась, и она упала на ковер. «Тим» бросился ее поднимать.
– Благодарю вас! – забывшись, сказала я по-русски.
– Вы русская? – с изумлением воскликнула брюнетка, – вот никогда бы не подумала!
Ее восклицание меня не удивило. Давно уже привыкла я к тому, что в Германии со мною говорят по-английски, принимая меня за дочь Альбиона; англичане считают меня американкой, а американцы – шведкой. Каким образом один и тот же человек может походить на все нации сразу, всегда казалось мне загадкой.
– За кого же вы меня приняли? – полюбопытствовала я.
– За кого? За голландку! Я еще вчера, в Вилль-франш, вас заметила и сказала мужу: посмотри, какое типичное голландское лицо!
Час от часу не легче!!!
– Разве вы так хорошо знакомы с Голландией и ее обитательницами?
– О, да! Мы три месяца прожили на морских купаньях в Швенингене[216].
– Что же, хорошо там?
– Как вам сказать: пляж очень хорош, купанья тоже; зато общество ужасное! Настоящий кошмар, страшно и вспомнить! – и красивая брюнетка закрыла глаза рукою.
Я с удивлением смотрела на нее. «Надо бы съездить когда-нибудь в Швенинген, – подумала я. – Какое такое особенное общество там собирается?»
– Вы не только не похожи на русских лицом, – продолжала моя новая знакомая, – но не похожи на них и образом жизни. Я уверена, что в Ницце сотни русских дам мечтали побывать на сегодняшнем балу и не поехали за неимением кавалера. Вы же спокойно приезжаете одна на публичный бал и в 2 часа ночи ужинаете в буфете. Я никогда бы на это не решилась! Я чувствовала бы себя затерянной и одинокой в такой толпе.
– Я ведь писательница, – отвечала я, – а писательницы имеют то преимущество перед другими женщинами, что всегда путешествуют в обществе, по крайней мере, двух героев своего будущего романа, а потому одиночества не испытывают.
– Писательница! Ах, как это интересно! Скажите, под каким же именем вы пишете?
Я поморщилась, сообразив свою оплошность. Назвать свое имя значило вызвать поток восторженных нелепостей по поводу сочинений моего отца.
Так оно и случилось. Красивая русская оказалась пламенной поклонницей Достоевского. В миллион первый раз пришлось мне выслушать, как она, прочтя в «Преступлении и наказании» сцену убийства старухи-процентщицы, упала в истерике на пол, отдавив при этом ножку любимой собачки. Как после чтение «Бесов» у ней началась бессонница, продолжавшаяся несколько месяцев, так что пришлось посоветоваться с психиатром. Понизив голос, моя новая знакомая призналась мне, что Катерину Ивановну в «Братьях Карамазовых» Достоевский написал с нее, хотя возможно, что в ранней юности она слегка напоминала Лизу Хохлакову.
Я уныло слушала, с благодарностью смотря на молчавшего Тима. По его несколько сконфуженному виду я причислила его к тем, весьма многочисленным в наше время, поклонникам Достоевского, которые нетвердо помнят, какое именно из его произведений считается шедевром: «Обрыв», «Накануне» или же «Смерть Ивана Ильича»…
– Какой красивый бал! – сказала я моей собеседнице, желая переменить разговор. Та презрительно улыбнулась.
– Царство кокоток! – брезгливо отвечала она.
– Помилуйте! Тут по меньшей мере две тысячи народу. Неужели же все кокотки?
– Не все, так большинство. Их циничные манеры и разговоры ясно это доказывают.
– Представьте, а я-то удивлялась, как здесь всё прилично!
– Вы находите? Плохая же вы наблюдательница! Скажу вам откровенно, я таких сцен здесь насмотрелась, что никогда более на подобные балы не поеду. Порядочная женщина не должна подвергать себя подобным циничным зрелищам. Порядочный мужчина тоже, – добавила она, грозно смотря на мужа.
Я собралась уходить и стала прощаться. Мои новые знакомые объявили, что завтра же придут ко мне с визитом.
Я вернулась домой в три часа и мгновенно уснула. Страшный кошмар мучил меня всю ночь. Не припомню точно подробностей; знаю лишь, что все события были лиловые с зеленым.
Борисовы (так звали моих новых знакомых) пришли ко мне на другой день пить чай. Александра Александровна или Алекс, как она с первого же раза попросила себя называть, уверяя, что ненавидит свое имя Александры, была весела, оживлена и, по обыкновению, очень элегантна. Тим тоже казался менее мрачным. Он был не столько красив, как очарователен и принадлежал к типу тех ленивых, белокурых, вялых славян, которые всегда готовы упасть в чьи угодно объятия. Такие мужчины имеют огромный успех среди женщин. Доступность их любви играет несомненно большую роль в этом успехе.
– Что же вы теперь пишете? – любезно щебетала Алекс, – можно узнать сюжет?
– Да пока еще ничего в виду не имею, – отвечала я, – вот вас могу описать, если позволите.
– Ну, что нас описывать – мы такие неинтересные! В нашей жизни романтичного было только начало. Тим меня семнадцатилетней девочкой увез от родных, и мы тайком венчались в сельском храме. Помнишь, Тим! – нежно улыбнулась она мужу.
– Мало ли глупостей делают люди в молодости! – сердито проворчал Тим.
Алекс вспыхнула; глаза ее засверкали. Я поспешила перевести разговор.
– Довольны ли вы вашим отелем? – спросила я.
– Да, ничего… Комнаты хорошие и кормят недурно. Зато общество ужасное! Страшно и вспомнить!
«Как, опять общество ей не угодило?» – с удивлением подумала я и вслух прибавила:
– Ну, и я обществом похвалиться не могу. В здешнем отеле, кроме старых англичанок в очках, да клерджменов[217] в отпуску никого нет.
– Но это великолепно! – воскликнула обрадованная Алекс, – знаете что? Не переехать ли нам в ваш отель? Мы с мужем так скучаем среди иностранцев, a здесь мы все втроем можем обедать за одним столом… Конечно, если вы ничего против не имеете. Эти табльдоты такие бесконечные…
Я, разумеется, согласилась, и Алекс принялась хлопотать. Вызвала управляющего гостиницей и заставила показать несколько комнат; выбрала затем самые удобные и светлые, поторговалась и объявила мне, что завтра же переезжает.
– Вот только не знаю, приятно ли это будет мужу. Здесь, по-видимому, крашеных англичанок нет, а он без них жить не может! – язвительно прибавила она по адресу Тима.
– Ведь я же не протестую против переезда – чего же ты ко мне пристаешь? – вспыхнув, отвечал он жене.
На другой день мы уже обедали за одним столом. Судьба, видимо, предназначила их для моей книги, и я с жаром принялась изучать обоих.
Алекс была не только красива, но умна и прекрасно образована. Она отлично говорила по-французски и по-английски, много читала и, что редко встречается, могла очень красиво, сжато и отчетливо передать прочитанное. Всё было в ней элегантно: манеры, язык, туалеты и движения.
Как-то, вскользь, Алекс упомянула, что она рожденная княжна N. и я с удивлением услыхала одну из лучших русских фамилий. Что заставило эту аристократку выйти замуж за человека, в котором всё было плебейское, начиная с его имени Тимофей и кончая вульгарным голосом? Красота ли его или то душевное джентльменство, которое столь же было в нем несомненно, как и его мещанское происхождение.
Несмотря на двенадцать лет брака, Алекс по-прежнему страстно любила мужа. Я часто ловила ее нежные восторженные взгляды, устремленные на него. К большому моему удивлению, Тим их не замечал, а если и видел, то с досадою отвертывался.
«Чего же ему надо? – думала я, – его жена такая красавица, такая обворожительная женщина!»
Алекс была ревнива и, по глупому обычаю русских женщин, не умела скрывать своей ревности, чем чрезвычайно раздражала мужа. Особенно ненавидела она «этих дам», очевидно, считая их за злейших своих врагов. Когда Алекс вспоминала о них, всё лицо ее пылало, глаза горели и злые выражения сыпались с языка. «Развратная девка», «крашенная тварь», вся дрожа, говорила она и так странно было слышать грубые циничные слова от этой изящной, хорошо воспит