Я от души хохотала, слушая эти речи, но, признаюсь, была несколько сконфужена.
«Как! – думала я, вернувшись домой, – в то время, как я производила опыты над ненормальностью Алекс, тщательно записывая свои наблюдения, она, оказывается, занималась тем же самым и пришла к весьма грустным для меня заключениям. Кто же из нас прав?»
Тим уехал на три дня в Сан-Ремо навестить больного товарища. Алекс собралась было ехать с ним, потом отдумала. Волновалась, провожая мужа, точно на веки с ним расставалась, и затем целый день не могла найти себе места. Она не отходила от меня, беспрерывно вспоминая о Тиме, о том, что он теперь делает, кого в Сан-Ремо видит, с кем говорит…
Алекс так меня утомила, что я решила развлечь ее, и на другой день предложила съездить в Ментону, где мне давно следовало навестить одну знакомую старушку. Она жила где-то в горах, в каком-то маленьком пансионе «Анонсиада» и усердно звала меня к себе. «Навестите мой райский уголок, – писала она, – вы не раскаетесь: L’Annonciade mérite bien une visite»[225].
Алекс согласилась. Она, видимо, боялась остаться одна со своими мыслями. Мы выехали утром до завтрака и по приезде в Ментону должны были совершить целое путешествие сначала в небольшом омнибусе, потом по крошечному, совсем игрушечному, фуникулеру. Маленький отель стоял на вершине скалы и перед ним расстилался сад, разведенный чуть не на камне. Боже, как он был хорош! Огромные пальмы, клумбы маргариток и анютиных глазок, пышные кусты белой ромашки, апельсинные деревья, в темной зелени которых золотились фрукты, – всё это южное великолепие нежилось и росло на солнце, на краю обрыва. Стены отеля завивала южная ползучая сирень. Миндальные деревья в розовом цвету украшали двор и небольшую мраморную лестницу. То был по истине «райский уголок», какие еще сохранились кое-где на Ривьере и в Италии. В них отдыхаешь от унылого однообразия современных роскошных караван-сараев.
Я не успела предупредить знакомую о своем приезде, и ее не оказалось дома. Хорошенькая черноглазая итальянка-горничная объяснила нам, что синьора уехала в Ментону за покупками, но вернется до захода солнца.
Позавтракав, мы поднялись с Алекс по разрушенным ступеням в старый упраздненный монастырь Анонсиады[226], возвышавшийся рядом с отелем. Маленькая церковь была заколочена; с железного креста сорвано Распятие, и только внизу на каменном пьедестале можно было разобрать; «Crux… Ave… Spes… Unica[227]. Три англичанки-художницы сидели на складных табуретах среди двора с печальными кипарисами и усердно рисовали акварелью забытый монастырь. Кругом, по склону горы, спускались каменные террасы, где когда-то в монастырских плантациях зрели и наливались лимоны. Теперь на месте их грустно торчали почерневшие корни.
Из монастыря пошли мы бродить по горе. Экипажных дорог по ней не было, а лишь так называемые chemins muletiers[228]. Что это были за дивные дорожки! Они змеились среди яркой сочной сосны, напоенные ее ароматом, меж цветущих кустов вереска и белых камней, при каждом повороте открывая очаровательные виды на горы, плавающие в голубом тумане, и на живописную долину Careï. Тишина была необычайная, воздух чистый, бодрящий и, как всегда в горах, казалось, что сил прибавилось вдвое. Мы увлеклись прогулкой и пришли в отель усталые. Моя знакомая вернулась и ждала меня. Я немедленно поднялась к ней в комнату. Алекс приказала подать себе чаю в беседку, увитую розами, и осталась ждать меня в волшебном саду.
Старушка очень мне обрадовалась и долго не отпускала. Солнце уже закатывалось, когда я сошла в сад. Алекс в беседке не было. Она сидела в плетеном кресле у самого обрыва, облокотясь на перила решетки и неподвижно глядя на море, что синело внизу, в глубине долины. Такое отчаянье, такую безнадежную тоску выражало ее побледневшее прекрасное лицо, что у меня сжалось сердце.
– О чем задумались? – спросила я, подойдя к ней и садясь рядом.
– Да, вот, сижу и думаю, к чему я продолжаю свою нелепую жизнь? Отчего не брошусь в эту пропасть и не покончу с собой? Ведь я же знаю, что жизнь, кроме горя, ничего дать мне не может…
– Послушайте, милая Алекс, ведь это же прямо болезненная идея! Я не могу понять, на чем вы основали вашу дикую ревность к мужу? Посмотрите на себя в зеркало: ведь вы красавица! С какой стати Тимофею Ивановичу вам изменять?
Алекс, молча, смотрела на меня, как бы желая что-то сказать и, в то же время, не решаясь.
– Тут есть одно обстоятельство… – прошептала она, краснея.
– Какое обстоятельство? – удивилась я.
– Я – не жена Тиму…
– Как не жена?!
– То есть мы обвенчаны, обвенчаны! – поспешила она меня успокоить. – Первые два года нашего брака мы были очень счастливы, безумно, страшно счастливы! Но затем у меня родилась мертвая девочка и тут, не знаю уж, право, отчего: роды ли были неправильны, или акушерка попалась неопытная, только я заболела и никогда уже более не могла быть женою Тима…
– Отчего же вы не лечились?
– О, Боже! – всплеснула руками Алекс, – есть ли хоть один известный доктор в России, к которому бы я ни обращалась! Сколько унизительных осмотров пришлось мне перенести, сколько мучительных операций! И всё напрасно! Вот уже четыре года, как я отчаялась и бросила леченье… Теперь вы понимаете мои страданья? Жить с любимым человеком, вспоминать о прошлом счастьи, каждый день любить мужа всё сильнее и страстнее и знать, что всё кончено и прежнего не вернешь! А, впрочем, к чему я вам это рассказываю? Вы ведь всё равно понять меня не можете.
– Вот оно что! – сказала я, смотря с сожалением на бедную женщину. – Только простите, я теперь еще менее понимаю вашу ревность к мужу. Ведь он же вполне свободен!
– Как свободен? – засверкала глазами Алекс, – почему свободен? Болезнь одного супруга не освобождает другого. Наш брак продолжается. Не моя вина, что я заболела… я потеряла здоровье, рождая его же ребенка. Он должен так же, как и я, смириться перед судьбою и терпеливо нести свой крест.
– Ну, знаете, это своеобразная логика. Этак, пожалуй, если ваш муж ослепнет, то вам придется выколоть себе глаза.
– Подобный пример сюда не идет. Тысячи девушек, вдов, разведенных женщин прекрасно без любви обходятся.
– Это еще большой вопрос, прекрасно ли. Поговорите с докторами, и они вам скажут, что большинство нервных заболеваний происходят у женщин именно от этой искусственной жизни вопреки законам природы. Что же до мужчин, то я думаю, ваш муж сойдет с ума, если станет жить согласно вашим требованиям.
– Пусть сойдет! Мне легче будет знать, что он в доме умалишенных, чем в объятиях другой женщины!
То был «крик сердца», и я отступила…
– Теперь вы понимаете, – пылко продолжала Алекс, – почему я так тревожусь? Я обязана заботиться о поведении Тима. Если он попадет в руки дурных женщин, то они научат его пьянству и разврату. Если он при живой жене станет жить с другой женщиной, душа его навеки погибнет.
– Не проще ли, в таком случае, дать ему развод и предоставить возможность жениться вторично?
– Простите, но я не могу смотреть на брак столь легкомысленно. Брак есть таинство. Мы венчались не на счастье лишь, а и на го́ре. «For better for worse till the death do us part»[229], как говорят англичане. Если бы Тим заболел, я бы его не покинула… К чести мужа следует сказать, что он никогда мне развода не предлагал, и я уверена, что, несмотря на всё, он горячо меня любит.
Я подивилась наивности женских иллюзий: десять лет оба ведут отчаянную войну, а Алекс всё еще надеется, что муж ее любит.
– И мы могли бы быть счастливы, – продолжала она, – если бы Тим захотел, наконец, понять, что он не имеет более права смотреть на других женщин. Чем, чем мне излечить его от душевного разврата! Как мучительно, как безжалостно заставляет он меня порою страдать! Помню, этой зимой, приехали мы с ним в магазин покупать мне новую шляпу. Продавщица, молоденькая глупая девчонка, вертелась перед нами, кокетливо посматривая на Тима. Я случайно обернулась на него и… обмерла. Тим смотрел на нее с вожделением; он раздевал ее своими глазами! Не помню, что я сказала продавщице: кажется, что зайду в другой раз, и поспешила уйти. Сердце у меня стучало; я побледнела и, шатаясь, спускалась по лестнице. Муж испугался: «что с тобой, ты больна?» – спрашивал он меня. Я не выдержала и тут же, на лестнице, сделала ему сцену. «Скажи мне, с какой поры начал ты смотреть на женщин такими скверными глазами?» – спрашивала я Тима. «Раньше у тебя этого циничного взгляда не было. Где же, у кого ты ему научился? Тим, дорогой, пойми, ведь это же разврат, голый разврат! Раскайся, пока не поздно!».
– Что же отвечал вам муж? – спросила я, с трудом сдерживая улыбку.
Алекс безнадежно махнула рукой.
– Всё то же самое! Обычный мужской ответ! Тим рассердился и сказал, что я – сумасшедшая, и что меня следует лечить холодными душами…
…А какую жизнь вела я прошлое лето! – продолжала, помолчав, Алекс. – Une vie de martyre![230] Тим не получил отпуска, и мы взяли дачу в Павловске. Соседка, одна из нынешних негодных девчонок, затеяла флёрт с мужем. Всё мое лето прошло в том, что я их обоих вытаскивала из-под кустов, да из-под мостов!
– Напрасно делали. Порядочная женщина, никогда, ни при каких обстоятельствах, под мост спускаться не должна.
– Но, позвольте! Я обязана наблюдать за поведением мужа, следить, чтобы он не погубил своего доброго имени и себя не опозорил.
– Вот этакую фразу можно услышать только в России. В Европе жена смотрит на мужа с уважением, видит в нем руководителя семьи и твердо верит, что он приведет ее к счастью и благополучию. Одни лишь русские женщины наивно убеждены, что они несравненно умнее своих мужей и обязаны всю жизнь смотреть за ними, как нянюшки за детьми, чтобы, не ровен час, муж, этот г