лупый младенец, не раскокал себе головку.
– Что же, по-вашему, следует делать?
– Побольше уважать своего мужа и доверять ему.
– Так уж не прикажете ли мне положить Тима с его любовницей на свою кровать, да еще посветить им?
– Как вам не совестно! – с негодованием воскликнула я. – Вы, порядочная женщина, позволяете себе такие циничные выражения!
– Это Тим виноват! – вспыхнув, оправдывалась Алекс. – Зачем он пачкает свой семейный очаг? Зачем меня, честную, заставляет думать о гадостях? – и Алекс с краскою стыда закрыла лицо руками.
– Да вы вовсе не от того думаете о гадостях, что ваш муж развратен. Вы – больная женщина, а большинство женщин, страдающих женскими болезнями, преследуют эротические галлюцинации. Муж ваш тут не при чем. Если бы вам даже удалось запереть его на замок, то, вас, по-прежнему, мучили бы скабрезные мысли. Вам следует лечиться. Вы сделали большую ошибку забросив своих докторов.
Алекс с удивлением меня слушала.
– Неправда! – с негодованием воскликнула она. – Пусть только Тим сделается добродетельным человеком, и я выздоровлю безо всяких лекарств!
Стемнело. Я поднялась уходить.
– Я понимаю, милая Любовь Федоровна, – горячо говорила мне Алекс на обратном пути, – что вы желаете мне добра и хотите меня успокоить. Но если бы вы знали, как ваши возражения делают мне больно. Вам следует утешать меня совсем другими словами!
– Какими же? Научите, я их не знаю – отвечала я.
Я лгала. Я хорошо знала, каких слов жаждала услышать от меня бедная Алекс. Я должна была уверять ее, что муж по-прежнему безумно в нее влюблен. Что никогда, ни одного разу, он не изменил ей со времени свадьбы и никогда не изменит. Только эта ложь и могла ее утешить, но ее – то мне и не следовало говорить. Ложь успокоила бы Алекс лишь на минуту и, в то же время, нанесла бы огромный вред, удерживая ее в тех иллюзиях, которые губили ее жизнь. Правда же, хоть и горькая, всегда спасительна: ум страдает и протестует, а инстинкт понемногу ей подчиняется.
«Бедная Алекс! – думала я, сидя на другой день в Jardin Public и слушая музыку. – Жалкая жертва нелепого гаремного воспитания! Когда, наконец, поймут русские родители, что век гаремов кончился, и дочерям следует давать такое же воспитание, как и сыновьям. Люди засмеялись бы, если бы на вопрос: «Куда вы готовите вашего сына?», родители отвечали: «Готовим его в супруги и отцы»… Мужчин готовят в офицеры, чиновники, инженеры, помещики, и, однако, это не мешает им быть в свое время хорошими мужьями и отцами. Зачем же обижать дочерей? Зачем суживать и калечить их жизнь, готовя их для одного лишь брака? Что удивительного, если любовь принимает в их глазах болезненные, уродливые размеры и отравляет жизнь и мужу и жене?
Не безумие ли всё счастье дочери ставить на одну карту? Хорошо, если брак удастся, а если нет? Куда деваться многочисленным Алекс, старым девушкам, бездетным женщинам? Жизнь так интересна, так разнообразна! Какой смысл запирать женщин в одну лишь брачную клетку? Отчего не расширить их ум, не поручать им государственного дела, не готовить из них энергичных слуг своей родины?
– А кто же станет тогда рождать детей? – спрашивают наши наивные государственные умы. Они, видимо, и не подозревают, как всемогуща природа! Всякая чиновница, адвокатка, женщина-врач забудет свою службу, когда встретит любимого человека и сделается матерью. И всё же эта служба заставит ее наблюдать жизнь, изучать ее законы, сделает из нее разумного человека, а не наивную птицу, живущую в клетке и рассуждающую по-птичьи.
Конечно, нынешняя родительская слепота продолжится недолго, и к концу двадцатого века гаремные женщины исчезнут из домашнего обихода. «Если не вам, – говорила я, мысленно обращаясь к хорошеньким девочкам, игравшим вокруг меня, – то вашим дочерям станет гораздо легче жить. Им не придется губить лучшие свои годы на погоню за химерами. У каждой явится любимое дело и то душевное спокойствие, которое всегда его сопровождает…»
– Что это вы тут делаете? – весело воскликнула Алекс, подходя ко мне с Тимом. Она была очень оживлена и счастлива тем, что муж вернулся из Сан-Ремо днем раньше, чем обещал.
– Наблюдаю человечество – отвечала я.
– Как, здесь? – смеялась Алекс, глядя на играющих вокруг меня детей.
– Именно! Здесь-то и следует его наблюдать! Взрослые почти всегда разыгрывают перед вами роль, стараясь показать себя такими, какими им хотелось бы быть. Дети же об этом еще не догадались и откровенно высказывают свои истинные свойства. Они усердно репетируют будущие роли и, наблюдая их игры, можно многому научиться.
– Расскажите же нам ваши сегодняшние наблюдения – шутила Алекс, садясь рядом со мной на скамейку.
– Видите вы этого мальчика, рыженького Julot? – указала я ей на толстенького, кругленького, восьмилетнего мальчугана, стоявшего перед нами. – Это тип настоящего французского буржуа. Он ни разу во всё это время не посмотрел ни на небо, ни по сторонам: его внимание обращено лишь на землю. Ему бы только на кучу камней взлезть, да ножкой их оттуда сбросить в лужу. Это будущий фермер, архитектор, инженер. Он – олицетворенная проза; поэзии в нем нет ни на один сантим. И всё же он в ней нуждается и ищет поэзию в своей подруге Arlette. Взгляните на нее, эту тоненькую, изящную француженку, продукт многих поколений элегантных женщин. Как все маленькие француженки, она слишком шикарно одета; слишком коротка юбочка и оголены ножки; слишком завиты локоны и чересчур кокетливо завязан на голове бант. Уже теперь, в семь лет, она чувствует себя царицей и знает, что Julot должен ей поклоняться… Послушаем, что они говорят:
– Видишь мою куклу, Julot? – деловито объясняла Arlette своему маленькому кавалеру. – Я ее под куст посажу, и пусть она сидит. Мы же как будто бы ее не видим и станем искать ее по всему саду…
– Вы посмотрите на уморительную рожицу Julot! – смеялась я. – Его прозаический буржуазный ум никак не может понять, как это куклу, сидящую у них перед глазами, они должны искать в другом конце сада. Но он чувствует, что в этом есть нечто таинственное и интересное и послушно бежит за Arlette, держа ее за руку… Ай, что случилось?
Julot нечаянно толкнул Arlette, и оба упали в лужу, непросохшую еще от давешней поливки. Julot открыл рот, сделал смешную гримасу и заревел на весь сад. Но Arlette не плакала. Грациозным жестом смахивала она пальчиками брызги грязи со своего нарядного пальто и говорила:
– Ne pleure pas, Julot! Ce n’est rien, mon ami. Nous avons fait naufrage, vois – tu! Nous sommes à présent sur une île déserte, où il y a beaucoup de nègres et beaucoup de sucre[231].
– Разве это не жизнь? – воскликнула я. – Благодаря неловкости Julot семья его попала в беду. Julot в отчаяньи рвет на себе волосы и проклинает судьбу. Но Arlette не унывает. Инстинктивно понимает она, что ее обязанность ободрять мужа в тяжелую минуту. Со свойственным женщинам воображением Arlette спешит доказать Julot, что беда не так уж велика; что, пожалуй, всё к лучшему, и они не только ничего не потеряли а, напротив, выиграли. Грязная лужа в ее пылкой головке превращается в île déserte, ou il у a beaucoup de nègres et beaucoup de sucre. И слушая жену, Julot успокаивается. С новой энергией принимается он за работу и, как знать, может быть, и вывезет вновь семью на дорогу…
– Вы правы! – сказал Тим, и нежная улыбка озарила его лицо. – У детишек есть чему поучиться. У них какой-то особенный, свежий взгляд на жизнь.
– Каких же детей ты знаешь? – подозрительно спросила Алекс. – Уж не этого ли идиота Вику, сына твоего приятеля Валентинова?
– Я не про Вику говорю, – мрачно отвечал Тим.
– Так про кого же? Не может же тебе нравиться жалкая кривляка Лили, которая в семь лет кокетничает с поклонниками своей матери?
Тим молчал и угрюмо курил.
– Да кто же это, наконец! Каких детей ты наблюдал, где с ними встречался? – приставала к мужу Алекс. – Что же это ты – и говорить с нами не хочешь? Не удостаиваешь нас с Любовью Федоровной ответа?
– Чего ты ко мне пристала? Что тебе от меня нужно? – возмущался Тим. – Слушая тебя, можно и в самом деле подумать, что дети – редкость, и их лишь в музеях возможно встретить. Слава Богу, детей на свете достаточно!
Алекс вспыхнула, с негодованием посмотрела на мужа и увлекла меня в сторону.
– Вы видите, вы сами видите, – пылко жаловалась она, – как жесток ко мне Тим. Он не упускает случая упрекнуть меня в бездетности!
Я молчала. Меня глубоко возмущала эта неутолимая жажда знать все мысли, чувства и мнения своего мужа, чтобы немедленно же их осмеять и запачкать. Чем-то больным веяло от этой наглой бесцеремонности.
«Это карикатура на брак, – думала я, – не может быть, чтобы муж и жена не могли иметь своих собственных тайных мыслей и симпатий».
Странно! Мне почти хотелось, чтобы Тим обманул жену с кем-нибудь из многочисленных ниццких «дам».
«Откуда могло появиться у меня подобное желание? – дивилась я, – кажется, мое воспитание, все традиции, в которых я выросла, заставляют меня держать сторону Алекс».
Возможно, что в эту минуту я напоминала американских квакеров времен рабства, которые радовались бегству несчастного негра от жестокого плантатора, охотно прятали его у себя и помогали ему. Алекс, пожалуй, не ошибалась, обвиняя своих петербургских знакомых в потворстве Тиму. В людях сильно чувство справедливости, и всякое стремление поработить себе чужую жизнь и волю возбуждает в них негодование и потребность мщения.
Мне перевели из России деньги, но почему-то не через тот банк, в котором я имела аккредитив, а через другой, мне незнакомый; мало того – неверно написали мою фамилию. Директор банкирской конторы встретил меня очень любезно, но решительно отказался выдать мне присланную сумму.
– Что же мне теперь делать? Посоветуйте! – просила я его.