– Нет ли у вас знакомых среди клиентов нашего банка, которые могли бы засвидетельствовать вашу личность?
Я назвала несколько русских имен, в том числе Борисовых.
– Mr. de Borissoff? – обрадовался директор. – Как же, как же! Он старый наш клиент: и в прежние годы через нас деньги получал.
Я попросила соединить меня с отелем, вызвала к телефону Тима и объяснила в чем дело, прося его немедленно приехать в банк.
– Comment donc, mon général! Avec le plus grand plaisir![232] – услышала я в ответ.
– Что это значит, – удивилась я, – почему вы называете меня генералом?
– C’est convenu, mon général, à tout à l’heure![233] – также любезно повторил мой собеседник, прерывая сообщение.
Я в недоумении ждала. Через четверть часа в контору вошел запыхавшийся Тим.
– Скажите, что значит эта шутка? – встретила я его вопросом. – Почему вам вздумалось назвать меня генералом?
– Генералом? Ах, да! давеча у телефона… Алекс рядом стояла, а в ее присутствии я никогда по телефону с женщинами не разговариваю.
– Зачем же вы ее обманываете?
– A затем, что иначе немедленно начнутся нелепые приставания: «почему Любови Федоровне вздумалось обратиться именно к тебе? Откуда у вас такие близкие отношения? Это странно… с каких это пор вы так подружились?» И пошло, и пошло, и пошло на две недели, если не на целый месяц!
– Но ведь Алекс наверно поинтересовалась узнать, с каким генералом вы говорили?
– А у меня здесь знакомый старичок есть, генерал Голубушкин. Он второй год в Ницце без ног лежит. Я и объяснил Алекс, что он почувствовал приближение смерти, решил написать завещание, а меня приглашает в свидетели.
– Боже, какая дикая сказка! Ведь если он без ног лежит и чувствует приближение смерти, то как же бы он мог с вами сам по телефону разговаривать?
– Так это вам, писательницам, логика нужна, a прочие женщины прекрасно без нее обходятся. Их, главное, надо поскорее успокоить.
– Неужели же вам не тяжело всё время лгать, да обманывать? Что это за жизнь! Ведь это же ужас!
– Да, жизнь не завидная. Все мы, русские мужчины, изолгались до последней степени. Что же прикажете делать, если жены нам не верят, когда мы говорим правду? Сказке, нелепой и бессмысленной, поверят, a правде – никогда. Таково уж своеобразное устройство женского ума.
– Какой вздор! Сами же вы сейчас сказали, что нам, писательницам, нужна логика, значит, признали, что под влиянием серьезного занятия женский ум может измениться. Конечно, если вы будете отстранять женщин от всякого дела и насильно держать их в детской, то они навсегда останутся детьми.
Мы скоро кончили денежные дела и вместе вышли из банка. Дорогой Тим упросил меня не говорить Алекс про нашу встречу и за обедом с апломбом рассказывал ей грустные подробности о душевном состоянии генерала Голубушкина. Мне было смешно и вместе с тем досадно, что приходится обманывать Алекс. «Ошибается Тим! – думала я, – уж ко мне-то она не станет ревновать мужа: мне она верит. Бедная Алекс! Пусть хоть раз в жизни поживет спокойно. Как должно быть тяжело подозревать всех своих знакомых в вероломстве!»
Алекс настолько мне доверяла, что когда наступили праздники Mi-carême[234], стала просить меня поехать с Тимом на Redoute Blanche[235].
– Отчего же вы сами не едете? – спрашивала я.
– Не могу я видеть этого содома! Противен мне их наглый цинизм! Все эти здешние балы ни что иное, как рынки, где мужчины покупают понравившихся им женщин. Как не стыдно французскому правительству допускать подобные собрания!
– Да и не одни балы в Европе ужасны, – пресерьезно вторила я Алекс, – еще хуже, по моему, здешний обычай дам одевать к обеду открытые платья.
– Вот и я то же говорю! – обрадовалась Алекс. – Гнусный, подлый обычай, соблазняющий мужчин!
– А театры? Разве это не соблазн?
– Еще какой! – возмущалась Алекс, – балет, например: эти полуголые танцовщицы явно толкают на разврат.
– Следует всё это уничтожить! – решила я, – а затем восстановить старый, добрый обычай запирать на ночь улицы веревкой или рогаткой и посылать ночной дозор, который бы строго наблюдал, чтобы все горожане тушили в девять часов огонь и ложились спать.
Алекс рассердилась.
– С вами нет никакой возможности говорить! – пылко воскликнула она. – Никогда не знаешь, шутите вы или говорите серьезно. Надеюсь, по крайней мере, что вы исполните мою просьбу и поедете с Тимом на эту возмутительную Redoute, на которой ему почему-то хочется присутствовать.
– Утомили меня здешние беспрерывные увеселения, милая Алекс! К тому же, мне кажется, вашему мужу будет несравненно веселее одному.
– Ему нечего думать о веселье! – вспыхнула Алекс. – Тим женатый человек. Ему приличнее ехать на бал в обществе порядочной девушки.
Мне мало улыбалась роль гувернантки, охраняющей Тима от пагубных увлечений, но делать нечего, пришлось поехать. Жаль было бедную Алекс и хотелось ее успокоить.
Как я и ожидала, Redoute Blanche мне не понравилась. В белом свете есть что-то мертвящее, и вся эта белая толпа была далеко не так живописна, как лиловая с зеленым. К тому же Redoute Blanche повторяется каждый год, и костюмы были большей частью старые, пожелтевшие от морского воздуха.
Должно быть, устроители бала поняли, что он привлечет мало публики, а потому в виде приманки пригласили танцовщиц оперы, явившихся в белых греческих туниках с гирляндами цветов. Для нас, русских, привыкших к превосходному балету, все эти некрасивые и неграциозные «гречанки» не представляли большого интереса, хоть и танцевали они в необычайной обстановке: не на сцене, а в самой зале, среди расступившейся публики.
Главным attraction[236] вечера была арлезьянская фарандола[237], начавшаяся тотчас после греческих плясок. Во всех французских провинциях имеются свои особенные, старинные, народные танцы, до сих пор исполняемые народом на деревенских праздниках и вечеринках. Французское общество очень любит и поощряет эти танцы, приглашая крестьян исполнять их на общественных балах и на сцене театра. Пляшут обыкновенно все вместе: и старые, и молодые, подростки и дети. Музыка, им аккомпанирующая, весьма примитивна: всего чаще дудочка, барабан или волынка. Танцуют крестьяне в деревенском платье, в грубых сапогах (в Оверне в деревянных сабо) и старательно, с серьезным видом, выделывают замысловатые па. Балетные танцовщики, пляшущие на сцене народные танцы, доказываюсь свою ненаблюдательность, очаровательно улыбаясь публике. Крестьянин так привыкает работать всю неделю, что не в силах остановиться и по воскресеньям, в виде веселья, он так же сосредоточенно и угрюмо работает ногами.
В Оверне, кончая bourrée, танцор серьезно и почтительно целует свою даму. В фарандоле этого поцелуя нет, как нет кавалеров и дам. Танцуют все вместе, цепью, завиваясь и развиваясь длинной лентой. Кончили они под оглушительный гром аплодисментов. Аплодировала и публика и танцовщицы. Соперничества не могло быть: всякому французскому сердцу эти народные пляски дороги и милы.
Мой спутник был в восторге. Я с удивлением на него смотрела: куда девался вечно мрачный и ворчливый Тим? Он острил, хохотал, подпевал веселым мотивам, похорошел и помолодел. Я ему это заметила и пожалела, что так редко вижу его в благодушном настроении.
– Эх, Любовь Федоровна! И рад бы, да не смею! Я – человек жизнерадостный; мне только тогда и хорошо, когда вокруг меня все веселы и счастливы. Если бы вы знали, как тяжело мне жить в этой удушливой атмосфере вечных упреков, страданий, скуки и тоски! Я дни отсчитываю до окончания отпуска и нашего возвращения в Петербург!
Мы оставались на балу до трех часов ночи. Утром я еще крепко спала, как вдруг отчаянный стук в дверь разбудил меня.
– Кто там? – с испугом спросила я.
– Это я, Алекс! Отворите скорей!
Я поспешила открыть дверь, и в комнату влетела Алекс в кружевном капоте с распущенными волосами. Она была вне себя; крупные слезы катились по ее лицу.
– Скажите, до чего же это, наконец, дойдет? – обратилась она ко мне – Вчера, вернувшись домой, муж меня избил.
– Быть не может!
– Не верите? Вот смотрите! – и она показала мне восхитительную белую руку, на которой, впрочем, никаких следов побоев не было. – Видите вы это синее пятно? Это Тим меня ночью ударил!
– С чего бы это? – удивлялась я, – вчера он был в таком благодушном настроении.
– Ну, еще бы! Посторонним людям улыбки и ласковые слова; на долю жены – оскорбления, брань, а теперь уж и колотушки…
Я была глубоко возмущена грубым поступком Тима и, встретив его перед завтраком, высказала ему свое негодование.
– Неужели это правда, Тимофей Иванович, что вы бьете вашу жену?
– Ну, бить – не бил, а тумака два, действительно, дал, – хладнокровно отвечал Тим.
– И вы можете так спокойно в этом признаваться? А я-то считала вас джентльменом!
– Алекс объяснила вам причину нашей ссоры?
– Нет, не объяснила.
– Ага! Ну, так я ее сам объясню. Вчера, когда мы вернулись с Redoute, Алекс еще не спала. Она набросилась на меня с упреками, уверяя, что мы с вами ужинали после бала в отдельном кабинете и… приятно провели там время…
– Не может быть! – ужаснулась я.
– А вы ее сами спросите! Алекс лгать не умеет.
Пылая негодованием, я поспешила к Алекс и потребовала у нее объяснения. Несчастная ревнивица смутилась и покраснела.
– Тим ничего не понял и всё перепутал! – сконфуженно оправдывалась она. – Мне, действительно, показалось странным, что Тим так поздно вернулся… Я подумала, что он вас одну отпустил домой, а сам куда-нибудь поехал…
– Вот вы бы и подождали до утра и спросили меня, вместе мы вернулись или нет. Во всяком случае, будьте уверены, что я никуда более с вашим мужем не пойду. Сами же уговорили меня ехать на этот бал, а теперь, в благодарность оскорбляете гнусным подозрением. Уж этого-то я от вас не ожидала!