«Какое же занятие придумать для Алекс? – размышляла я, – необходимо такое, где бы она могла дать выход своему, очевидно, очень страстному, темпераменту». Театр? Но Алекс содрогалась при мысли о том вертепе разврата, каким представлялась ей закулисная жизнь. Литературу? Но мы как-то говорили уже об этом с нею, и Алекс признавалась мне, что одно время очень мечтала сделаться писательницей; много раз начинала повесть, да ничего из нее не выходило. «Насколько мне легко выразить мысль в разговоре, настолько трудно сделать это на бумаге!» – жаловалась Алекс. Я ее вполне понимала, ибо то же самое испытывала сама, только наоборот: насколько легко было мне писать, настолько трудно говорить. Часто с завистью слушала я красивую плавную речь Алекс, ее грациозные жесты, гармоничный голос, уменье кстати привести цитату или стихи, поразительную литературную память.
– Вам бы адвокатом быть! – вырвалось как-то у меня.
– Странно! – засмеялась Алекс, – мне не в первый раз приходится это слышать. Жаль, в самом деле, что в России адвокатки не допущены: быть может, в этом мое призвание.
Припомнив теперь наш разговор, я принялась склонять Алекс к адвокатской деятельности. Она очень прислушивалась к моим словам. Возможно, что как многие бездетные женщины, Алекс начинала к тридцати годам чувствовать потребность пристроить себя к какому-нибудь делу.
– Но, ведь, закон об адвокатках не прошел в Государственном совете, – заметила она.
– Да и не мог пройти сразу в такой отсталой стране, как Россия. Но обратите внимание на цифры: закон отклонен 84 голосами против 66. Это в России-то, где государственные умы наши всё еще глубокомысленно решают вопрос, человек ли женщина, и есть ли у нее душа или один только пар. Ясно, что через несколько лет, когда закон этот будет лучше разработан и представлен во второй раз, он пройдет большинством голосов. В сущности из всех возражений против адвокаток было лишь одно дельное: «женщин, получивших юридическое образование, так еще мало в России, что не стоит создавать для них нового закона». Вот это-то возражение русские женщины и должны уничтожить. Десяткам адвокаток отказать можно, но сотням отказать будет трудно. Каждая женщина, изучающая юридические науки и дебютирующая хотя бы во Франции, окажет родине большую услугу, даже в том случае, если бы ей самой не удалось сделаться адвокаткой в России. Она проложит дорогу другим, и заслуга ее станет от этого еще ценнее.
Алекс обещала мне по возвращении в Россию поступить на какие-нибудь юридические курсы, но это не входило в мои планы. Я хотела разлучить ее с мужем и звала учиться в Париж.
– Как же я могу оставить Тима? – возмутилась Алекс. – Жена не имеет права оставлять мужа.
Сколько я ее ни уговаривала, всё было напрасно. Наконец вдохновение осенило меня, и я сказала Алекс, что мужья нередко охладевают к своим, хотя бы молодым и красивым женам, но увидав их затем в ореоле славы, вновь в них влюбляются. С этого дня победа стала переходить на мою сторону.
Тим сначала протестовал, боясь новых издержек, но сообразив, что жене придется прожить несколько лет в Париже, лишь изредка возвращаясь на родину, принялся так неловко ей поддакивать, что возбудил в Алекс подозрения. Она начала говорить, что хотела бы сначала вернуться в Петербург и разузнать у сведущих людей, будут ли когда-нибудь допущены в России женщины-адвокаты.
Тим понял свою ошибку и принял меры: через несколько дней он получил из Петербурга спешную депешу, вызывающую его немедленно в департамент. Он мигом собрался и в тот же день выехал, обещая жене приехать в мае на три недели в Париж.
Я пошла провожать Тима на вокзал и хорошо сделала, иначе Алекс уехала бы с ним в последнюю минуту.
– Как могла я отпустить Тима одного! – шептала она, глядя помертвелыми глазами вслед удалявшемуся поезду. – Какой-то тайный голос говорит мне, что я никогда себе этого не прощу…
Я поспешила увезти Алекс из Ниццы, где всё напоминало ей о муже. Но мы не сразу поехали в Париж. Я предложила сделать экскурсию по долине Роны, где в часовом расстоянии друг от друга рассыпаны маленькие провансальские города – бывшие римские колонии.
Должно быть, в предсуществовании я была римлянкой. Иначе не могу объяснить ту страстную любовь, которую я чувствую к древним римлянам. Чтобы посмотреть остатки которой-нибудь из многочисленных римских стен, я всегда готова свернуть с большой дороги и подвергнуться всем неудобствам маленьких станций и trains-omnibus[240].
К Средним векам я симпатии не чувствую. Они всегда казались мне временной ошибкой человечества, когда оно свернуло с верного пути в мрачный переулок, где и пробыло несколько столетий, пока, наконец, Французская революция не вернула его на прямую дорогу. Спас людей всё тот же римский дух, который по сию пору живет во всяком французе.
Алекс согласилась, и мы отправились кочевать по древним провинциальным отелям, которые не смотря на autobus, chauffage central, lift, electricité[241] представляют жалкие руины со своими скрипучими полами, грязными дверями, узкими коридорами, огромными превосходными кроватями и серым отвратительным café au lait[242]. Горничная в этих гостиницах полагается одна на четыре этажа и на все звонки является garçon в стоптанных туфлях, грязном переднике, болтун и резонёр, который убирает комнаты, чистит сапоги, выносит сундуки, подает кофе, а вечером одевает фрак и идет служить в ресторан, то есть один исполняет ту огромную службу, которая в других странах разделена на целый штат прислуги. Впрочем, это не мешает ему ухаживать в промежутках за горничной, прочесть радикальную газету и выбранить «се sale gouvernement[243]».
Мы начали экскурсию с Арля, «Галльского Рима», как его называли в древности. Действительно, когда в тихое, свежее апрельское утро мы вышли бродить по городу, на меня повеяло Римом. Те же узкие улицы, посреди которых ходили арлезиянцы, избегая тротуаров; те же пьяццы, залитые солнцем, украшенные обелиском или фонтаном; те же древние соборы с поэтическим забытым монастырским двориком; те же развалины и арены.
И всё же то был не Рим. Не было грязных улиц и жалких лохмотьев на жестикулирующих людях. Не было наглых чичероне и продавцов cartes postales[244], готовых отравить жизнь всякому форестьеру. Не было скверных мальчишек, злобно требующих от вас «due soldi» за неизвестно какую услугу.
Все было чинно и благообразно в тихом Арле. По чистым улицам с быстрыми ручейками неслышно скользили арлезьянки в черных шалях, в белых кисейных чепчиках, обшитых широкой бархатной лентой, с гордым правильным профилем, наследованным от греческих прадедов, что основали когда-то Арль. Аккуратно одетые мальчики в черных блузах с голыми ногами чинно играли на площадях. Жители при встрече вежливо обменивались приветствиями, в которых «Monsieur» и «Madame» повторялись чуть не при каждом слове. Хороший, честный, трудолюбивый, воспитанный народ, имевший право провозгласить республику. Ему не надо двора, не надо аристократии, ибо сам народ уже сделался аристократом.
Когда вечером мы вернулись в гостиницу на крошечную площадь du Forum, которая по прежнему служит центром всего города, и сели пить кофе на открытом воздухе, поглядывая на детей, резвившихся под только что распустившимися тополями, грусть охватила нас. Хорошенький, тихий, поэтичный Арль показался нам кладбищем. Когда-то шумный блестящий город почему-то был забыт, оставлен и мирно, не развиваясь и не расширяясь, доживает свой век…
Совсем другое впечатление производит следующая за Арлем римская колония – Ним. Торговый деятельный город, он быстро растет и хорошеет, украшая свои площади мраморными статуями знаменитых «нимцев», начиная с римского императора Антонина и кончая Альфонсом Доде.
Резким контрастом с широкими улицами, электрическим освещением и трамваями кажутся арены и знаменитый Maison Carrée[245] – великолепно сохранившийся античный храм. Вообще римские памятники сохранились во Франции лучше, чем в Италии. Аккуратнее ли с ним обращались или тщательнее ремонтировали, только они производят несравненно полнее впечатление, чем римские руины, где больше приходится догадываться, чем видеть.
Арены в Ниме настолько хороши, что в них по праздникам происходит бой быков. Узнав, что провансальские Capéa[246] не смертельны, Алекс захотела их посмотреть, и мы отправились в первое же воскресенье.
Огромный цирк был переполнен народом. Сверху донизу гудела тысячная толпа, среди которой красными и синими пятнами выделялись солдаты.
– Чем не древний Рим! – смеялась я. – В первых местах dignitaires[247] – красивые южные французы с женами и детьми. Во вторых – chevaliers[248] – нынешние смешные и неуклюжие pioupious. В третьих – plébéiens[249] – грязные рабочие, что забрались на самый верх и, весело смеясь, ждут начала представления. Вот только для четвертых мест – esclaves[250], не находится соответствующего класса в современном обществе. С рабами мы, слава, Богу покончили.
Оркестр заиграл бессмертную Кармен, и на арене появилась «Кадриль» молодого французского тореадора Vaillant в своих золоченых испанских костюмах. Подойдя к ложе распорядителей, они раскланялись с публикой и, эффектно сбросив золоченые шапочки и плащи, заняли свои места.
Быков не убивали. «On les travaillait»[251]