, по курьезному французскому выражению, т. е. всячески дразнили быка, ловко отбегая и перепрыгивая через него. Первый бык был добродушнейшим и простодушнейшим существом, наивно мычал, махая головой, и решительно не понимал, чего от него хотят. Он, впрочем, добросовестно бросался на все красные плащи, которые перед ним расстилали, Как известно, красный плащ – традиционный враг всего бычачьего племени, и ненависть к нему передается от отца к сыну. Он жалобно замычал, когда тореадор ловко воткнул два бандерильос[252] в его спину.
В это время ворота отворились, и на арене появился новый бык. Не обращая вниманья на тореадора, он направился к товарищу.
– Скажи, зачем они все собрались в эту каменную загородку? – спросил он его. – Теперь, когда так хорошо в лугах, где зеленеет сочная трава и гуляют стройные, кокетливые телки?
– Не знаю, – отвечал тот, – я ничего дурного им не сделал, а они, между тем, воткнули мне что-то гадкое в спину, от чего мне ужасно больно. Впрочем, всем нам давно известно, что глупость и жестокость этого грубого животного-человека не имеют предела.
Музыка однако развеселила обоих, и они вступили в бокс, бодая друг друга рогами. Сколько ни старалась разъединить их негодующая Кадриль – всё было напрасно, и боксеров пришлось вернуть в стойло.
Третий бык оказался превосходным спортсменом и так усердно брал барьеры, что Кадрили пришлось перенести бой с арены в узкий коридор, ее окружавший. Своим врагом он почему-то вообразил не тореадора, а полицейского, мирно стоявшего за перегородкой. На него, главным образом, направлял он свои рога и очень сердился, что не мог достать.
Четвертый бык вышел медленно, угрюмо и надменно. Как истый француз, он был скептик, и фамильную ненависть к красному плащу считал таким же глупым дедовским предрассудком, каким кажется нам боязнь понедельника или тринадцатого числа. Презрительно смотрел он на заманчиво расстилаемые перед ним плащи и при первой возможности стремился к выходу, мыча и просясь в стойло. Даже бандерильос не раздражили этого философа.
Зрители принимали горячее участие в представлении, свистя, крича, пугая быка и аплодируя ловкости Кадрили. Всеобщим любимцем был тореадор Vaillant. Он действительно был ловок, этот стройный и гибкий провансалец! Смело втыкал он кокарды в шею быка, становился перед ним на колени или, повернувшись к нему спиной, медленно удалялся, волоча за собою плащ, в то время, как неподвижный бык удивленно смотрел ему вслед. Возможно, что, как каждый выдающийся тореадор, он умел его гипнотизировать.
Кроме ловкости, Vaillant обладал и находчивостью. Когда один из его товарищей, неловко перепрыгнув через быка, упал, и тот на него бросился, Vaillant оттащил быка за хвост и долго вальсировал с ним по арене ко всеобщей радости зрителей.
Бой кончился. С трибун на арену посыпались, как орехи с дерева, мальчики и юноши, восторженно аплодируя своему герою, глядя на него влюбленными глазами и добиваясь чести пожать ему руку. Они кончили тем, что подняли смеющегося и гордого Vaillant к себе на плечи и понесли его к выходу. Боже! Какие у них были счастливые лица!
«Юноши везде будут юношами, – думала я, глядя на них, – здесь несут они тореадора, а в других странах также восторженно носят красные флаги. То и другое происходит от избытка молодых сил, рвущихся себя показать и о себе засвидетельствовать.
«Я – герой! Я – богатырь! – думает юноша, – и никто-то об этом не догадывается! Где те драконы, которых я мог бы убить и тем заявить мою храбрость? Зачем их всех истребили и ничего на мою долю не оставили!»
– Товарищи! – говорит юный студент, нервно крутя несуществующие усы. – Рабби Исаак, приехавший в столицу, не имея права на жительство, должен был, по требованию полиции, оставить ее в двадцать четыре часа. Наскоро собравшись, он забыл увезти свою кошку, как раз в это время отлучившуюся из дому. Несчастная два дня искала своего хозяина, на третий померла с голоду и погребена на Горячем Поле. Если вы сочувствуете прогрессу, если для вас великие слова свободы, равенства и братства не одна лишь пустая фраза, то пойдемте на Горячее Поле и споемте вечную память бедной жертве административного произвола!
Слова эти встречаются с восторгом. Слава Богу, дракон найден! Мигом пустеют аудитории, трамваи прекращают движение, а жандармы, ворча, садятся на лошадей.
Все эти демонстрации столько же необходимы в известном возрасте, как необходимы игры для детей. Плох тот человек, что в юности ни разу не почувствовал потребности «открыто и честно» заявить свои убеждения, как «свободный гражданин, а не гнусный раб». Из этих демонстрантов выходят наиболее усердные и преданные работники государству, а из осторожных юношей, что в день демонстрации заболевают инфлюэнцей или ухаживают за умирающими родителями, выходят бездарности или плуты, мечтающие не о труде, а об одном лишь казенном жалованьи. Пора бы правительству понять эту наивную потребность юношеского возраста, которая никакой опасности государству не представляет и последовать примеру мудрой Англии, посылающей полицию не для того, чтобы разгонять манифестантов, а, напротив, чтобы охранять их от посторонней толпы, давая возможность высказывать свои убеждения.
По дороге из Бима в Авиньон мы вышли на маленькой станции и поехали смотреть знаменитый Pont du Gard[253], античный, трехъярусный акведук, к которому в семнадцатом столетии французы пристроили мост.
Был чудесный весенний день. Всё блистало свежестью, яркостью красок и веселием. Плодовые деревья стояли осыпанные белым цветом; сирень не южная, а наша, северная, начинала распускаться. Яркие желтые цветы осыпали молодую сочную траву; пирамидальные тополи точно дымкой подернулись от чуть-чуть раскрывающихся листочков. Грациозные овцы кочевали по лиловатым полям, покрытым каким-то странным, не то лиловым, не то серым кустарником.
Долго сидели мы на камнях, на берегу реки, не сводя глаз с акведука. Как он был прекрасен! Вечернее солнце золотило гигантские арки, стройно рисовавшиеся на голубом небе. Стремительная синяя река и темная зелень холмистых берегов служила рамкой для дивного моста. В чем заключается секрет этих гениальных архитекторов-римлян? Отчего от всех их построек, храмов, арен, акведуков веет молодостью, счастием, веселием, верою в Бога? Отчего средневековые постройки, значительно позднейшие, поражают своей дряхлостью, унынием, безотрадной старостью? Не заключается ли тайна античных построек в том, что римляне обожали природу и, воздвигая свои здания, старались главным образом о том, чтобы голубое небо просвечивало сквозь стройные колонки их храмов, виднелось в арки их акведуков, чтобы солнце заливало их арены и театры. Они не могли жить без божественного солнца, свежего воздуха, прекрасного неба. Философы преподавали свою науку в портиках, на открытом воздухе, заставляя учеников своих наблюдать природу и от нее учиться жизни. Сенат заседал в амфитеатрах, государственные дела решались под синим небом, свежий ветерок освежал разгоряченные головы и навевал мудрые решенья…
Средние века ненавидели природу. Тщательно гнали они ее из своих храмов, закрывая окна пестрыми стеклами, чтобы солнце не проникло как-нибудь в их мрачные святилища и не напомнило молящимся о радостном голубом небе. Угрюмо запирались горожане в своих темных сырых домах, дыша отравленным воздухом смрадных переулков. Ученые работали на чердаках, уткнувшись в съеденные мышами фолианты, озаряемые слабо мерцающей лампадой. Суды совершались в мрачных подземельях, и дрожащее пламя факелов освещало пытки и истязания, которым подвергались подсудимые.
Мало-помалу вся эта сырость, плесень и смрад проникали в мозг человека и затягивали его паутиной. Вместо широких умов, светло и пытливо наблюдающих мир, рождались фанатики с остановившимися идеями, маньяки, страдающие величием, страстно ненавидящие всё новое и наивно мечтающие остановить рост человечества.
– Вам нечего думать о солнце и искать в небе Бога, – угрюмо учили свою паству аскеты-проповедники. – Солнце порождает веселье, а веселье есть грех и дьявольское искушение. Бог давно уже опочил от трудов своих и власть Свою передал нам. Кого мы проклянем, того Он немедленно отправляет в ад и подвергает вечным мукам. Мы все знаем, и вне нас нет спасенья. Вам нечего читать Священное писание. Мы сами прочтем его вам, и если язык, на котором оно написано, вам уже не понятен, то тем лучше, – меньше для вас соблазна. Прислушивайтесь к тем интонациям, с которыми мы его читаем, и раскатов нашего голоса достаточно для вашего спасения. Анафема тем ученым, что осмеливаются изучать священные книги, отыскивают ошибки, сделанные нечаянно или нарочно переписчиками, желают очистить религию от той пыли, что накопилась на ней веками. Всем собором проклинаем мы их, как прокляли когда-то Галилея, осмеливавшегося утверждать, что земля движется…
Сердце сжимается, холод проникает в душу человека при этом мрачном схоластическом учении. Но когда он входит в светлый, античный, храм, радость охватывает его. Он понимает, что никогда, никому Бог своей власти не отдавал; что дороги Ему все Его дети, грешные и праведные одинаково; что нет в Его владениях мрачного ада, этой больной идеи исступленных фанатиков, что все Его миры так же светлы и прекрасны, как этот, и что суд Его будет иной, чем тот, который обещают нам заплесневелые проповедники…
Авиньон – типичный средневековый город. Когда-то и он был римской колонией, но античного в нем ничего не сохранилось, и римский дух ворвался лишь в XIV столетии во время Авиньонского пленения пап. Он окружен крепостными стенами с башнями и воротами, а, местами, даже крепостным рвом. Внутри их мрачный и сырой лабиринт узких улиц, старых домов, церквей и часовен разных Pénitents Blancs, Gris, Noirs[254]. Легко можно себе представить, чем он был в XIV столетии, переполненный папской стражей, черными, серыми и белыми монахами и бесчисленными пилигримами.