На другой же день Алекс достала программы экзаменов и, просмотрев их, объявила, что надеется подготовиться в 4–5 месяцев.
– Я была одной из лучших учениц в институте, – объясняла она, – и память у меня превосходная. Я боялась, что потребуется знание латинского языка, но раз его в программе нет, то дело сводится лишь к тому, чтобы переучить всё уже мне известное на французском языке. Более пяти месяцев это переучивание у меня не возьмет и осенью я могу записаться в Faculté.
И Алекс стремительно принялась за зубрение. Я с радостью наблюдала ее усердие и в то же время тревожилась, как бы этот пыл скоро не охладел: переучивать в тридцать лет старые учебники – дело довольно скучное.
К счастью, Миропольская, навестив нас, пригласила бывать почаще в Palais de Justice, обещая показать наиболее известных адвокатов и адвокаток. Мы немедленно воспользовались ее предложением.
Огромный Дворец Правосудия помещается на острове, в старом Cité, где основана была древняя Лютеция. На месте его находилась когда-то римская крепость, превращенная в Средние века во Дворец французских королей. Впоследствии, когда был выстроен Лувр, и короли туда переехали, дворец достался судебному ведомству. Здесь также заседал когда-то Парламент; здесь же, в свободное от занятий время les clercs de la Basoche[265] играли farces, soties et moralités[266], чем отчасти и положили начало французскому театру. В этом же дворце судились во времена революции роялисты, Мария-Антуанетта и Робеспьер. Словом, мало найдется в мире зданий с таким интересным историческим прошлым.
Palais de Justice расширялся и перестраивался постепенно и, наряду с великолепными галереями, с залами, украшенными дивными золочеными потолками, встречаются крошечные низкие комнаты величиною с уборную, которые, тем не менее, носят громкое название судебных палат.
Миропольская назначила нам свидание в Salle des Pas Perdus[267]. По огромной зале ходили взад и вперед клиенты, свидетели и бесчисленные адвокаты. Среди них мелькало трое-четверо адвокаток. Костюм тех и других одинаков: черная тога, белое жабо и круглая смешная шапочка, которую впрочем, мало кто носит.
– Как нас, адвокаток, еще немного! – грустила Алекс.
– То ли было раньше! – смеялась Миропольская, – в первые годы моей адвокатской деятельности на нас смотрели как на редких зверей и мне приходилось очень строго себя держать, чтобы избежать излишней фамильярности de mes chers confrères.
– Как, здесь! Помилуйте, адвокаты считаются во Франции самыми образованными и воспитанными людьми – протестовала я.
– Увы! Мужчина в салоне и мужчина на службе – два совершенно различных человека, – вздохнула Миропольская, – всякая женщина, которой приходится работать вместе с мужчинами, хорошо это знает…
Интересных уголовных процессов в этот день не было, и Миропольская повела нас в Correctionelle[268], где в маленьких палатах решались гражданские дела. Заседания эти поражают своей удивительной небрежностью и бесцеремонностью:
– Ici on juge un peu en famille[269], – объясняла нам Миропольская.
Судьи полулежали в креслах, зевая, болтая и не слушая защитников. Многочисленные адвокаты сидели, где попало, на ступеньках судебной эстрады, на скамьях, чуть не на столах. Так же небрежно держали себя свидетели и подсудимые. Все – судьи, адвокаты и сами преступники – хохотали, острили, faisaient des jeux de mots[270]. Этот суд весьма напоминал хорошо разыгранный водевиль. Особенно поразила меня та небрежность, с которой приносилась клятва.
– Levez votre main, – учил скороговоркою судья, – et répétez: je jure de dire la vérité, rien que la vérité![271]
Весь его небрежный тон ясно выражал: «все это вздор! Я прекрасно знаю, что вы будете лгать!»
Адвокатки, сопровождавшие нас толпой, объяснили нам, что в уголовных делах – Assises – судьи держат себя серьезнее, но что и там «on jure sur rien[272]».
– Как! Разве священник к присяге не приводит?
– Какой там священник! Après la separation de l’Eglise et de l’Etat?[273] Что вы! Прежде клятву приносили перед Распятием, но теперь их отовсюду вынесли. Le Christ n’existe plus![274] – с горечью говорили адвокатки. – Разумеется, лганья стало больше. Распятие удерживало: вера до сих пор живет в народе. Лгать перед Христом страшно, а перед своей совестью очень легко. Совесть – особа покладистая.
– Как смотрят на это адвокаты? – допытывалась я.
– Oh, les hommes! Est – ce qu’ils croient à quelque chose?[275] – пожимали плечами адвокатки.
Грусть по вынесенному Распятию разделялась всеми женщинами-адвокатами. Привыкнув к русским либеральным девушкам, высказывающим обыкновенно самые крайние идеи, я с удивлением смотрела на француженок. Еще более удивило меня их отношение к делам. Одна вдова, уже не первой молодости, только что вступившая в корпорацию адвокатов и, по обычаю всех начинающих, защищавшая даром бедных, горячо жаловалась на председателя, поручившего ей защищать une fille-mère[276], убившую своего ребенка.
– Я наотрез отказалась, – рассказывала она нам, – мне совесть не позволяет защищать подобную негодяйку!
– Однако, могли найтись смягчающие обстоятельства, – вступилась было я.
– Вы от того так говорите, что сами не были матерью – горячо возразила она мне.
– Да, ведь, и клиентка ваша матерью не была…
– Как не была? – изумилась адвокатка.
– Вы же сами рассказываете, что она убила своего ребенка в момент его рождения. Когда же успела она испытать материнские чувства?
– О, Боже! – всплеснула руками моя собеседница. – Да неужели же вы думаете, что матерью делаются, лишь родив ребенка? Материнская любовь пробуждается раньше, когда ребенок в матери живет и движется. Уже тогда она его видит, слышит и горячо любит…
– Мне кажется, в подобных преступлениях виновато, главным образом, общество, – защищала я подсудимую.
– Э! всё это фразы! – вступилась другая адвокатка, молодая девушка. – Когда женщина делается матерью, то перестает жить для себя и должна существовать лишь для ребенка, защищать его всеми силами, умереть ради него, если понадобится, а не убивать это сокровище.
Француженка, религиозная, семьянинка, с твердыми принципами слышалась в этих словах. Мне вспомнились норвежские женщины, которые, получив право участвовать в парламенте, немедленно примкнули к консервативной партии. Возможно, что и все прочие западные феминистки принадлежат душой к этой партии. Впрочем, в католических странах можно найти и другое объяснение: говорят, что католическое духовенство, потеряв всякое влияние на мужчин, решило воспользоваться своим влиянием на женщин и усердно толкает их на либеральные профессии. Вышло даже несколько книг, написанных по этому поводу священниками.
Если это правда, то феминисток можно поздравить. Они приобрели влиятельных, практичных и могучих союзников. Католическое духовенство, работая для своих целей, тем не менее, значительно облегчит женщинам дорогу. Правда и то, что когда реформа назрела, то всё человечество, сознательно и бессознательно, начинает ее проводить.
Алекс пылала желанием услышать речь адвокатки. Все уговаривали ее подождать большого процесса, но, уступая нашим просьбам, повели в одну из маленьких палат, где разбиралась ссора двух дам de la halle, обозвавших друг друга salope, vache, chameau[277] и тому подобными кличками, которыми обмениваются торговки всего мира. Одну из этих дам защищал старый адвокат, другую – молодая адвокатка. К большому нашему огорчению, защищала она очень плохо; говорила так невнятно, что ее почти не было слышно, не воспользовалась ни одним из противоречивых свидетельских показаний; на вопрос судьи, сколько ее клиентка требует денежного вознаграждения, долго разбиралась в бумагах, прежде чем отыскала, наконец, нужную цифру. Мы были глубоко разочарованы.
– Адвокат другой стороны – самый посредственный оратор, а между тем, он казался блестящим в сравнении с адвокаткой, – горевала Алекс.
Другие адвокатки, за исключением двух-трех умниц, бойких и речистых, также поражали своей ничтожностью, отсутствием красивого голоса и невнятностью произношения. Не придавайте этому значения! – уговаривали нас умницы, – nous ne sommes que les éclaireuses[278]. Таланты явятся со временем. Теперь же на адвокатскую деятельность, как на новинку, бросаются многие женщины, которые не понимают, какие данные для нее требуются.
– Мне кажется, – говорила я, – необходим, прежде всего, звучный гармоничный голос, уменье сжато и толково объяснить дело, а во Франции еще и остроумие…
– Какой у вас романтичный взгляд на нашу деятельность! – смеялись адвокатки. – Вы, очевидно, представляете себе женщин-адвокатов, произносящих блестящие речи, громящих пороки общества. Увы! Это удовольствие редко выпадает на нашу долю. В большинстве случаев приходится взыскивать по векселям или, как сегодня, разбирать ссору двух торговок. К тому же судьи во Франции нетерпеливы и адвокату долго говорить не позволяют…
Миропольская вспомнила о моем желании видеть лучших французских адвокатов и поспешила познакомить с проходившим мимо нас известным H. R. Он оказался остроумным, блестящим собеседником. Я с увлечением говорила с ним, мало обращая внимания на его спутника, молчаливого и вялого С. Мое невнимание, видимо, беспокоило H. R. Он всячески старался вмешать в разговор С., внушая мне, что тот был прежде министром юстиции. Видя, что меня этим не удивишь, он поспешил увести своего высокопоставленного товарища.