– Что вы наделали! – напали на меня адвокатки. – Вам следовало отнестись с большим вниманием к С., чем к H. R. Он всего лишь талантливый адвокат, а тот был министром.
– Вы должны меня извинить, – оправдывалась я. – Мы, русские, совершенные дикари. Мы преклоняемся перед умом и талантом и глубоко равнодушны ко всякого рода титулам. Что до министров, то у нас, в России, они так быстро взлетают и так быстро слетают, что мы не успеваем почувствовать к ним благоговения…
Посещая Дворец Правосудия, мы познакомились и подружились с многими адвокатами. Красивая, элегантная Алекс им видимо очень нравилась; главным же поклонником ее считался старый maître Jackelard, бездетный вдовец. Когда-то талантливый адвокат, он преподавал теперь в Faculté de Droit и слыл за строгого профессора. Алекс совсем его очаровала.
– Peste! quelle chaleur, quelle éloquence! Et quelle jolie femme! – добавлял он. – Regardez moi ces doigts fuselés![279]
Мы часто приглашали его обедать с нами в отеле. Однажды, когда Алекс после обеда поднялась в свою комнату, чтобы принести и показать ему портрет Тима; я воспользовалась случаем и поделилась с maître Jackelard своими опасениями, как бы Алекс не соскучилась и не бросила учебники.
– Что ж! – отвечал он, подумав, – этому можно помочь. Пусть m-me de Borissoff приходит ко мне в свободное от занятий время. Я дам ей старые dossiers тех процессов, которые когда-то защищал. По ним она может составлять речи, а я затем их поправлю, объяснив ей сделанные ошибки. Это ее развлечет и к осени, ко времени поступление на адвокатские курсы, она уже сделает значительные успехи, Алекс с восторгом ухватилась за предложение Jackelard. Со страстью принялась она писать свои первые шедевры и декламировать их затем, ходя по комнате.
– Как это увлекательно! – говорила она мне. – Только знаете что? Я боюсь, не больна ли я. Сейчас, защищая убийцу, я плакала, а, между тем, какое мне до нее дело? Я ее никогда не видала и чуть ли она ни умерла двадцать лет тому назад…
– Ага, почувствовали священный огонь! Что ж, радуйтесь своим слезам: они доказывают, что вы талант, а не ремесленник. Нельзя хорошо писать, не плача над горестями своих героев, не смеясь их остроумным словам, не радуясь их успехам. Слезы, что падают на рукопись, высыхают на типографских станках, но они таинственным, непонятным образом передаются читателю. Этим объясняется, почему многие, красиво и умело написанные произведения оставляют публику равнодушной, а наивно, неловко сочиненное, ее захватывает. To же самое можно сказать и про адвокатские речи…
Видя ее занятия правильно налаженными, я стала уговаривать Алекс обратиться за советом к одному из лучших парижских докторов по женским болезням. Алекс долго упорствовала, наконец, согласилась, поехала и вернулась в восторге. Знаменитость объявила ей, что хотя болезнь очень запущена и потребует тщательного лечения, но нет никаких данных считать ее неизлечимой.
– Я выздоровлю! – радостно говорила Алекс, – и вновь стану женою Тима. Забудутся все эти горькие, тяжелые годы, и мы будем так же счастливы, как были в первые годы брака!
Я молчала. Увы! любовь – нежный цветок. Его надо тщательно беречь и холить; раз дав ему завянуть, его не оживишь…
Тим писал часто и очень дружелюбно. Радовался увлечению Алекс ее занятиями; жаловался, что по возвращении в министерство нашел все свои бумаги в беспорядке, уверял, что завален делами и нигде не бывает.
– Пусть сидит дома! – наивно ликовала Алекс, – у него сердце плохое; ему вредно много выезжать.
По совету maître Jackelard, Алекс не пропускала ни одной parlotte. Так называется зала в Palais de Justice, куда два раза в неделю собираются по вечерам ученики Faculté de Droit, а также начинающие адвокаты для произнесения пробных речей. К ним подготавливаются заранее, тщательно изучая процесс на заданную тему. Председатель parlotte объясняет собравшимся слушателям содержание дела, которое затем защищают четыре оратора, два за обвиняемого, два против. По окончании их речей, председатель предлагает la discussion générale[280], то есть предоставляет слово всякому желающему. Это самая интересная часть parlotte. Ораторы говорят без приготовления, по вдохновению, часто очень ярко и талантливо. В заключение председатель вотирует решение и, сосчитав голоса, объявляет любительский судебный приговор.
Алекс, как не поступившая еще на курсы, не имела права участвовать в прениях, и это ее чрезвычайно огорчало и волновало. Возвратясь домой, она отводила душу, произнося передо мной пламенные речи на только что слышанную тему. Дело, видимо, захватывало ее всё сильнее и сильнее. Эта ленивая, праздная женщина, которая так еще недавно проводила целые дни в постели, рыдая о том, что муж изменяет ей с мифической англичанкой, вставала теперь в 7 часов утра, полдня занималась с разными учительницами, a затем часами составляла речи для Jackelard. Не от того ли с такою страстью преследовала она своего горемычного Тима, что некуда было больше девать кипящую в ней энергию?
Вращаясь в обществе иностранок, Алекс дивилась их практичности, деловитости и толковости. Эти, столь малоизвестные Востоку свойства, действительно поражают нас, русских, на первых порах.
Скажите кому-нибудь в России, что вы – писательница, и ваша собеседница немедленно ответит восторженными восклицаниями:
– Ах, как это интересно! Счастливица! Я тоже всю жизнь мечтала писать романы. У меня в голове столько новых ярких идей! Вот только не знаю, как их выразить…
Иностранка восклицать не станет. Деловито попросит она вас объяснить ей цель вашей работы, тему вашего романа, характер вашей героини. Через несколько дней вы получите от нее письмо: «я обдумала ваш роман и нахожу, что вам необходимо поговорить по этому поводу с Père X. Я писала ему, и он готов вас принять завтра в 8½ часов вечера». Или: «мне кажется, вам для вашей книги следует прочесть сочинение Z. Обратите особенное внимание на главу XXI».
Первое время я очень сердилась на эту непрошенную помощь. Но, съездив из вежливости к незнакомому священнику, назначившему мне аудиенцию или прочтя из любопытства рекомендованную книгу, я приходила к убеждению, что и разговор с Père X., и глава XXI многое мне объяснили и осветили.
Потребность работы столь сильна среди иностранок, что они ловят всякий случай дать пищу уму. В то время, как вялая русская отмахивается от малейшего усилия, иностранка ни во что не считает свой труд. Я стесняюсь обращаться к ним за справками, ибо по малейшему поводу они пишут мне по пяти, шести страниц.
– Мне совестно, что вы ради меня потеряли столько времени, – извиняюсь перед ними я, – достаточно было двух-трех слов.
– А это уж ваше дело взять из моей работы одно слово или одну фразу, – отвечают они – я же сочла своим долгом дать вам все сведения, которые имела…
– Как же это? – недоумевала Алекс, – живя в России, я воображала западных женщин узкими, глупыми, малоразвитыми, застывшими в старых предрассудках, отставших от нас, русских умниц. На самом деле выходит, как будто наоборот… Неужели же мы, русские женщины, ниже западных?
– Русские женщины – восточные женщины, – отвечала я. – Они воображают себя образованными и передовыми; на самом деле, они, в большинстве случаев живут жизнью и идеалами константинопольских одалисок. Когда я возвращаюсь в Россию, меня всегда поражает полнота моих соотечественниц. Нигде в Европе вы не встретите таких бюстов, таких боков, таких животов. Чересчур раскормленная, не имеющая понятия о спорте, русская женщина делается рабою накопленного ею жира. Ум ее работает лениво, ее клонит ко сну, к лежанью на кушетке, к широким теплым капотам. Как всякая одалиска, она живет мечтою о любви, о личном счастье. Понятие об отечестве, о своих к нему обязанностях, ей почти недоступно. Исторические, научные сочинения, единственные, которые могли бы быть полезны, утомляют ее слабо развитую голову. Пустоту, скуку своей жизни, русская женщина старается заглушить чтением романов и опьяняет себя ими, как одалиски опьяняют себя курением. Вместо того чтобы развить ее, чтение еще более путает ее слабое знание действительной жизни. Лежа с романом на диване, она сегодня присутствует при объяснении герцога Ньюфаундлендского с маркизою Рококо; завтра танцует на балу у австрийского императора, a послезавтра вкушает амброзию с олимпийскими богами. Мало-помалу пропасть, что разделяет классы общества, и которую в действительности так трудно перешагнуть, исчезает для нее. Русская женщина находится в положении того наивного американского мальчика, который, совершая со своей школой путешествие вокруг света, отправился, приехав в Лондон, во дворец пожать руку королю Георгу и был глубоко обижен, что его не приняли.
«Мой муж – превосходный полицмейстер, – думает какая-нибудь провинциальная канарейка, – отчего бы ему с его способностями не быть русским послом во Франции? Правда, по-французски он знает лишь "бонжур", да "мерси", но что за беда! Стоит взять хорошего учителя и через два месяца он будет говорить, как истый парижанин. Главное – протекция, и если хорошенько похлопотать, то в будущем году я стану обедать у президента Республики».
Западный муж сумел бы высмеять наивные мечты своей канарейки и указать ей ее место. Но славянин слишком для этого бесхарактерен и слаб. Слушая ежедневные, ежечасные приставанья жены, он и сам заражается ее мечтами. «К чему я даром пропадаю в Царевококшайске? – с горечью думает он, – когда бы мог решать балканские дела на лондонской конференции! Всё неблагодарное правительство, которое не сумело оценить моего блестящего дарования!»
Недовольство царит во всей стране. Найдите мне в России человека, который бы не жаловался на начальство, не считал бы себя обиженным и обойденным! Сельский батюшка мечтает быть вселенским патриархом; армейский полковник – фельдмаршалом; дворянин, проигравший состояние в карты или на скачках находит себя вполне подготовленным для места губернатора.