– Стоило читать длинное вступление для такой короткой сцены! – смеялись зрители.
После спектакля наступила очередь молодых поэтесс, давно уже сидевших в ожидании, нервно сжимая в руках манускрипты. Порывисто вставали они по знаку хозяйки и спешили на сцену. Декламация поэтесс поражала несоответствием сюжета с пылкостью изложения. Речь шла, например, о том, как дама, сорвав розу, нашла в ней червяка. Об этом печальном событии поэтесса рассказывала нам с такою страстью, с такими трагическими жестами, с таким рыданием в голосе, как если бы дело шло о матери, потерявшей единственного своего сына.
Вообще французская декламация прескучная: монотонная, однообразная, с классическим повышением и понижением голоса, с завыванием и подчеркиванием рифмы. Меня она всегда усыпляет; но так как декламируют обыкновенно не великих поэтов, а стихи кузины или подруги хозяйки дома, то оно, пожалуй, и к лучшему…
В большой зале было нестерпимо душно. По прекрасному обычаю старинных французских особняков «отель» был выстроен entre cour et jardin[283] – подальше от уличного шума, поближе к зелени. В зеркальные окна гостиной виднелись изумрудные лужайки и красивые клумбы цветов. Стоял жаркий июньский день, а окна были наглухо заперты. Кто-то из гостей робко попросил открыть балкон. Хозяйка поморщилась и отдала приказание слуге. Дрессированный лакей чуть-чуть приотворил балконную дверь, и в щелочку полился аромат свежих роз. Мы, иностранцы, сладостно вздохнули… Но старички-французы поспешили закрыть рукою уши, сердито оглядываясь на балкон; дамы заботливо кутались в боа.
– Закройте дверь! – приказала слуге хозяйка. – II у a un courant d’air terrible![284]
Эту боязнь сквозняков, ненависть к свежему воздуху, вы встретите повсюду во Франции. Я убеждена, что даже наше русское пристрастие к затхлым квартирам привито нам француженками-гувернантками, под влиянием которых воспитывалось почти два столетия русское общество.
Возле меня с начала представления сидела молодая красивая девушка. Одета она была с парижским шиком, но и платье и шляпа ее были, видимо, сделаны дома. Красавица, также как и большинство приглашенных гостей, молчала, угрюмо смотря на соседей. Находя подобное отношение к своему ближнему и смешным и глубоко нехристианским, я с ней заговорила. Это нарушение этикета видимо очень не понравилось моей соседке: она отвечала холодно, «да», «нет», но мало-помалу разговорилась и, как часто бывает с юными существами, поведала мне свою жизнь и свое горе.
Оказалась она поэтессой. «Я пишу стихи с десяти лет», – с жаром рассказывала она. Талант был очевидно настоящий, но второго ранга, как у Алекс, слишком слабый, чтобы выдвинуться без посторонней помощи, а дар сильный, и, как все истинные таланты, проявившиеся уже в детстве.
«Стихи дают мне такое наслаждение, такую радость!», горячо говорила молодая девушка. Кажется чего бы лучше? Но тут-то и начинаются страдание юной поэтессы.
Она принадлежала к военной среде. «Dans notre famille on est ofcifier de père en fils! – с гордостью рассказывала поэтесса. – Ce n’est pas un métier lucratif, mais nous l’aimons et nous n’en voulons point d’autre![285]»
Военное сословие – одно из самых порядочных во Франции. Оно не преклонилось перед денежным мешком и сохранило старые французские идеалы благородства и чести. Возможно, что именно вследствие этого офицеры находятся в подозрении у остальной нации, ревниво чувствующей их душевное превосходство. За офицерами шпионят, обвиняют их в верности церкви; они, действительно, религиозны и верны старым традициям страны.
Пока девочка писала свои первые наивные опыты, вся семья ее поощряла и на нее любовалась. Но маленькая поэтесса выросла, и, видя, что прежние игрушки переходят в серьезное дело, семья призадумалась.
«Что ты делаешь, несчастная? – говорил ей отец, узнав, что дочь печатает первый том своих стихотворений. – Ты готовишь себе одинокую старость: ни один человек не захочет на тебе жениться!»
– И вот, – рассказывала мне бедная поэтесса, – работа, что прежде доставляла мне такую радость, приносить теперь горе. Я не смею писать, как хочу! Я порчу свои произведения, ибо при каждой страстной фразе, при каждом сильном сравнении я останавливаюсь, обдумываю и кончаю тем, что их вычеркиваю. Я сама чувствую, что гублю свое дарование.
– Вы не имеете на это права! – возмущалась я. – Вы Богу должны будете дать отчет во вверенном вам таланте.
– Что же делать? Я хочу иметь семью, детей, я не могу оставаться одинокой!
– Чем же ваши стихи могут помешать вашему замужеству?
– У мужчин такой странный взгляд на жизнь! – вздохнула моя собеседница. – Им почему-то кажется, что женщина-поэт не может быть честной женой, а, между тем, какое это заблуждение! Праздные женщины, что всю свою жизнь проводят в примерках, да в покупках несравненно легче поддаются искушению, чем писательницы. Стихи требуют такого труда, берут столько времени! Как часто приходится мне отказываться от прогулки, театра, танцев, потому что я чувствую вдохновение и не хочу его упустить…
– Следует работать и ждать любимого человека, предназначенного вам судьбой! – советовала я.
– Mais c’est du roman! – засмеялась молодая девушка. – En France le mariage n’est pas un roman: c’est une affaire sérieuse[286]. Француз не женится, пока не найдет невесты, подходящей ему по деньгам, связям и воспитанию. Любовь тут не причем.
– Какого же счастья можно ожидать от подобных холодных союзов?
– Мы любим мужей, данных нам церковью, детей, посланных нам Богом, – отвечала поэтесса.
– Я не католичка и вашу религию плохо понимаю, но мне кажется, что вы придаете чересчур большое значение мелочным обычаям вашей страны и слишком мало доверяете Богу. Если Он послал вам талант, то уж, конечно, не для одного вашего увеселения, а для того, чтобы вы могли влиять на окружающее вас общество. Будьте верны вашему призванию, не приносите его в жертву никаким посторонним соображениям, и Бог пошлет вам в свое время и любовь и детей, без которых ваш поэтический талант не может развиваться.
Мои слова мало успокоили бедную девушку. Она печально качала головой, улыбаясь наивности иностранки…
Вернувшись домой, я послала за ее книгой. Первую часть – грезы детства и юности – я просмотрела мельком. Я, вообще, невнимательно читаю любовные стихотворения, ибо нахожу, что большого таланта они не требуют. Любая поэтесса с сильным темпераментом прекрасно сумеет выразить все эти якобы душевные страдание по «нем», которого так страстно ждут, так пламенно зовут, и который почему-то никогда не умеет вовремя явиться. Несравненно более заинтересовали меня ее социальные стихотворения: «La part des pauvres»[287]. Какие это были хорошие, чисто женские песни! Привожу несколько отрывков.
Voleur de pain
Voleur! – c’est un enfant qui a volé un pain –
Il serre son fardeau d’or tiède sous sa main,
Qu’un précoce travail a fait rugueuse et forte.
Il lui semble, que c’est du soleil qu’il emporte —
Ce pain si chaud, qu’on le dirait vivant, pressé
Dans ses maigres haillons, contre son corps glacé…[288]
……………………………………..
Рассказав в звучных стихах арест и тюрьму маленького вора, поэтесса негодует:
Volé, non pas, la terre auguste qui nous donne
Ses épis aux généreux grains
Et de ses purs sommets l’eau vierge qui bouillonne
Pour faire tourner nos moulins…
La terre! notre mère à tous! comme les mères
Nous chérit d’un amour pareil
Elle enfante pour tous votre sainte lumière
О moissons, ô felurs de soleil!..
……………………………………..
C’est vous seuls qui volez – ô jouisseurs de monde.
Votre beau pain couleur de miel,
Quand des êtres n’ont pas, sur la terre féconde,
Leur part du trésor maternel!..[289]
A вот возмущение христианки перед растущим атеизмом:
Pour les femmes
Il fallait nous laisser le ciel à nous aussi,
Qui seul pouvait emplir notre coeur infini…
Le ciel! – immense espoir que nos douleurs contemplent
Et la crainte et la paix au mystère des temples.
Un mensonge! eh qu’importe! il était pur et beau,
Il fallait nous laisser croire sans rien nous dire,
Pourquoi nous défolrer nos rêves d’un sourire
Et borner notre amour aux pierres du tombeau!
……………………………………..
Comment donc osez vous nous crier «sacrifcie!»
Vous n’étiez forts qu’avec la force du Seigneur,
……………………………………..
Puisque vous nous tuez la grande âme idéale
Qui ne vous demandait sa vie qu’après la mort,
Nous ne respectons plus votre loi du plus fort,
La chair nous dit «Jouis» et le droit «Part égale»!
Si Dieu ne nous tend plus infiniment les bras
Apaisant la Révolte au chant pur des prières,
Nous voulons la justice et la joie ici – bas.
Et les honneurs d’un jour pour nos vaines poussières[290].
Далее защита des filles – mères, безжалостно брошенных их соблазнителями:
L’injuste opprobre
……………………………………..
Et c’est vous, qui restant seules, le coeur brisé
Sans appui, sans espoir, dans un précoce automne
Enfermant votre jeune amour, vous vous épuisez