Au travail pour nourrir les fils qu’ils abandonnent;
C’est vous – dont le seul crime, hélas! fut d’aimer! Vous
Les fdièles, vous les mères, les pitoyables,
Qui n’avez pas jeté, comme ces hommes loups,
Vos petits à la rue et vos serments au diable!
……………………………………..
О martyres d’amour, c’est vous que l’on méprise[291].
Славный, чистый, благородный талант! Как горько было мне думать, что молодая поэтесса вместо того, чтобы радоваться своему дарованию, готова была принести его в жертву какому-нибудь m-r Durand или Dupont с мещанской душой, который стыдился бы таланта своей жены и старался бы его затушить. Также, как и бедная Алекс, французская девушка не понимала работы для всего мира, а не для одного лишь любимого человека. Жаль мне было обеих, и в то же время моя гордая норманская кровь возмущалась этим раболепством перед мужчиной.
Норманские женщины – единственные в мире не знали гарема. Еще в глубокой древности норманы, смело переплывая моря на своих ладьях и основывая колонии по северным берегам, всюду возили с собою жен и обращались с ними, как с равными, спрашивая их совета и часто ему следуя. Все северные законы благоприятны женщинам, и ни одна страна так не защищает девушек, как Англия.
В то время как католическое духовенство по сию пору требует от своей паствы, чтобы девочки играли с девочками, а мальчики с мальчиками, протестантские пастыри никогда этой ошибки не делали. В Англии девушки и юноши растут вместе и благодаря этому англичанки несравненно проще смотрят на мужчин, чем прочие европейские женщины. Они ценят их достоинства, но понимают и недостатки; ищут в них себе друзей и союзников, но никогда не делают из мужчин богов, никогда перед ними священного трепета не испытывают.
Если северным женщинам не удалось личное счастье, они мужества не теряют. Их поддерживает любовь к родине, к человечеству, желание, чтобы восторжествовала на земле Христова правда. Они продолжают наслаждаться жизнью и тогда, когда проходит их молодость, путешествуют, изучают, работают. Они умеют быть полезными обществу, и оно отвечает им уважением. Немудрено, что англичанки и американки стали во главе женского освободительного движения. «Видно и вправду нам, норманкам, – думала я, – судьба поручила освободить наших слабых сестер из того гарема, в котором они задыхаются».
Наступил июль, жаркий и душный. Я все дни проводила в Булонском лесу, жалея бедную Алекс, которой было не до прогулок. Она поспешно сдавала один экзамен за другим, мечтая покончить их к приезду Тима. Его мы ждали со дня на день.
В одно особенно удушливое утро я вернулась с прогулки к завтраку и, к удивлению, не нашла Алекс в столовой. «Очень уж она увлекается, – с досадой подумала я. – Русские ни в чем меры не знают! Можно и здоровье погубить, если не есть и не спать во время».
После завтрака я пошла ее пожурить. Дверь в нашу маленькую переднюю оказалась отворенной. Алекс стояла посреди гостиной, как-то странно опустив руки и глубоко задумавшись. Мне показалось, что она давно уже так стоит и вряд ли сознает, где находится.
Услыхав мои шаги, Алекс подняла голову. Лицо ее пылало, глаза сверкали.
– Прочтите! – сказала она, протягивая мне толстый пакет. – Вот что пишет мне муж.
Я молча принялась за чтение. О первых же слов мне стало ясно, что то была исповедь Тима. Дядя Илюша умер на днях от разрыва сердца. Маруся стала вдовою, и Тим решился, наконец, на то, что обязан был сделать шесть лет тому назад: во всем покаяться Алекс и просить у нее развода. Почти в тех же выражениях, как и мне, описывал он свою встречу с Марусей, их любовь и рождение Лидочки; так же наивно уверял, что ни разу Марусе не изменил…
«Хороня дядю Илюшу, – писал Тим, – я засуетился, разволновался и почувствовал себя очень плохо. Пришлось опять обратиться к доктору, и на мои настоятельные просьбы N. сказал, наконец, правду: сердце мое безнадежно. Даже при благоприятных обстоятельствах (полной тишине и душевном спокойствии) я протяну пять-шесть лет, не более. Если ты смилуешься над нами и дашь развод, то через год-полтора я женюсь на Марусе и усыновлю Лидочку. Как тебе известно, жене необходимо пять лет прожить с мужем, чтобы иметь право на пенсию. Сама видишь, что времени нельзя терять ни минуты… Я не стал бы тебя тревожить, если бы не знал, что у тебя появилось любимое дело, новая цель в жизни. Перед тобою успех, слава, богатство и, быть может, полное выздоровление (если прав твой парижский доктор), а, следовательно, новая любовь и новое счастье. Передо мною же одна, лишь, могила… В память первых блаженных лет нашего брака, которых, поверь, я никогда не забуду, дай мне возможность спокойно прожить немногие остающиеся годы… Помоги мне предстать на суд Всевышнего с чистой совестью, исполнив свои земные обязанности… Мы все втроем стоим перед тобою на коленях! Сжалься над нами, и всю остальную жизнь нашу мы будем молить Бога вознаградить тебя за твое великодушие».
Должно быть, по выражению моего лица, Алекс догадалась, что исповедь не была для меня новостью.
– Вы всё знали! – воскликнула она. – Вам известно было преступление Тима, и тем не менее вы подавали ему руку, дружески с ним говорили, не отворачивались от него с презрением… Да что же вы, наконец, за человек! Неужели вас не возмущает чудовищное рождение этого преступного ребенка?
– Россия так мало населена! – пробормотала я, не зная, что сказать. – Каждый новый человек – лишний для нее работник…
– Какое мне дело до населения России! Смеетесь вы, что ли надо мною? О, теперь я вас понимаю! Вы всё это время надо мною потешались! Вы нарочно придумали мне нелепое адвокатство и увезли в Париж, чтобы дать возможность Тиму весело проводить время с его любовницей. Ваши симпатии были на их стороне! Впрочем, это и не удивительно: вы – писательница, а, следовательно, законные честные жены вам не нужны. Из моей скромной добродетельной жизни интересного романа не сочинишь. То ли дело разврат! Опишите его, и книга ваша будет иметь успех; станет больше читаться, лучше продаваться… Я считала вас другом, а теперь вижу, что вы – злейший мой враг! У, как я вас ненавижу! – И с этими словами Алекс убежала в свою спальню.
Я не пошла за нею. Несчастная женщина сама не понимала, что говорила. Следовало дать ей время успокоиться.
Прошло четверть часа. Я напряженно прислушивалась. В соседней комнате было тихо: ни слез, ни крика… Мне стало жутко. Я отворила дверь и заглянула в нее. Алекс ходила по комнате, опустив голову и натыкаясь на стулья. Она пристально на меня посмотрела.
– Я решилась! – спокойно сказала она. – Я теперь знаю, что мне делать: завтра же я возвращаюсь в Петербург и убью эту девочку!
– Вы с ума сошли! – с ужасом воскликнула я.
– Я ни для одной себя это сделаю! – продолжала Алекс. – Я заступлюсь за других, таких же несчастных, как и я, жен. Мы слишком долго молчали и терпели – пора нам за себя отомстить! Я убью этого ребенка, и все неверные мужья ужаснутся; любовницы бросят их и раскаются… Если Бог их не наказывает, то суд Его нам следует взять на себя… Где же справедливость, если я, добродетельная, буду несчастна, а эта развратная гадина счастлива и радостна? У нее всё есть: и любимый человек и ребенок! Мне не дано даже этого утешения: моя маленькая родилась мертвою, мне ее и не показали… Тим пишет, что ни разу в эти шесть лет своей любовнице не изменял. Она не знает безумных страданий ревности… Если судьба ей во всем ошибочно покровительствует, то мой долг восстановить справедливость… Никогда не простит она Тиму смерти своей девочки. Тень убитого ребенка станет между ними и разрушит их любовь…
Я молчала. Убеждать Алекс не стоило. Под влиянием внезапно обрушившегося на нее удара, она на миг вернулась к своей прежней страшной средневековой вере, полной насилий и преступлений. Я твердо была убеждена, что возврат к этому мраку и ужасу был лишь временным. Усиленные занятия Алекс, чтение серьезных книг, разговоры с образованными людьми не могли пройти для нее бесследно. Всякий труд есть дисциплина, и Алекс, работая все эти месяцы, незаметно для себя смиряла свой бешеный нрав, сдерживала свою распущенную волю…
«Надо дать ей время успокоиться, думала я, а пока не мешает принять на всякий случай меры». И, выйдя в коридор, я поспешно написала и послала с маленьким chasseur[292] срочную телеграмму Тиму, советуя ему спрятать бедную Лидочку.
Вернувшись в гостиную, я нашла Алекс за письменным столом. Она лихорадочно писала, бросая исписанные листки на ковер.
– Я пишу свою защитительную речь! – сказала она мне. – Мне никакого адвоката не надо. Я сама стану защищать себя на суде… Я докажу судьям, что обязана была убить этого ребенка; что это был мой долг перед обществом!
«Трудная задача!» – подумала я, садясь на диван, и всё же была очень довольна найти Алекс за работой. «Пусть себе пишет, – радовалась я, – гнев ее выльется на бумагу, и она будет в состоянии правильнее рассуждать».
Алекс усердно работала. Ковер был покрыт листами защитительной речи. Порой она оборачивалась, устремляла на меня пристальный взгляд, но вряд ли меня видела.
«Как, однако, захватило ее новое дело! – с удивлением думала я. – Ужасно жаль, что исповедь Тима пришла так рано! Проучись Алекс с год на курсах, произнеси несколько пламенных речей в parlotte, и она больше бы верила в свой талант. Легче было бы ей перенести тяжелый удар. А что, если бы дать Алекс возможность высказаться публично теперь же, сегодня или завтра? – пришло мне вдруг на ум. – Это отвлекло бы ее мысли от преступления… Но как это сделать?.. Съезжу к Jackelard! Он ее любит и верно что-нибудь сумеет придумать».
Я колебалась, боясь оставить Алекс одну. Наконец, решилась, потихоньку вышла и, уговорив горничную не отходить от двери, почаще заглядывая к Алекс, взяла auto и помчалась к maître Jackelard.