Старик жил на левом берегу Сены, недалеко от Ecole de Droit. Небольшая квартира его находилась в четвертом этаже и окнами выходила в хорошенький сад одного из соседних аристократических особняков. По обычаю одиноких французов, он держал одну лишь прислугу. Ее не оказалось дома, и Jackelard сам отворил мне дверь. Он был одет по-домашнему в потертый сюртук, вышитые туфли и черную шелковую шапочку на лысой голове. При виде меня лицо его выразило самое откровенное неудовольствие.
– Я очень сегодня занят! – сказал он, вводя меня в свою маленькую гостиную. – Могу посвятить вам не более десяти минут.
– Дольше я не задержу! – отвечала я. – Я приехала к вам, cher maître, просить вас помочь мне помешать страшному преступлению.
– Преступлению? – удивился Jackelard. – Что вы хотите этим сказать?
Без дальнейших предисловий принялась я рассказывать ему о своем знакомстве с Борисовыми и об их обоюдных признаниях. Старик жадно слушал и скоро забыл о предоставленных мне десяти минутах. Когда я упомянула про болезнь Алекс, он с жаром воскликнул:
– Теперь мне понятен ее пыл и красноречие! Un tempérament ardent, qui des sens a monté au cerveau![293] Так, так но, продолжайте, прошу вас! Всё это крайне интересно! – и Jackelard, чтобы лучше слышать, приложил руку к правому уху, от чего стал весьма похож на старую, любопытную кумушку.
Намерение Алекс ехать в Петербург с целью убить Лидочку очень его поразило.
– Mais elle est folle![294] – воскликнул он.
– О, нет! Алекс только истинно русская женщина.
– Разве это одно и то же?
– Видите, cher maître, на Россию нельзя еще смотреть, как на взрослую. России теперь 15–16 лет, и она полна юношеского задора. Она сама еще не знает, что ей следует делать. В одну и ту же минуту она готова броситься с ножом на врага и так же готова с ним помириться и по-братски обняться. Алекс хочет убить ребенка своей соперницы и убьет, пожалуй, если мы ей не помешаем. Но, вот, представьте, я убеждена, что умри сегодня ее муж и она сама пойдет к своей сопернице, как сестра, как друг, и поделится с нею своими средствами. A бедную девочку станет ласкать, как свою дочь, и любить в память ее отца.
– Всё это очень сложно и мало понятно.
– Вам понять, конечно, трудно. Если России теперь пятнадцать лет, то Франции наверно пятьдесят, если не более…
– Merci, mademoiselle! – иронически приподнял свою шапочку maître Jackelard.
– К чему обижаться? Всякая страна постепенно переживает все стадии человеческой жизни. И Франция была когда-то молода и обворожительна, жила в блеске, окруженная двором галантных куртизанов. Весь мир вздыхал по ней; все были влюблены в belle France, douce France![295] Все сердца стремились к ней; все мечтали ей подражать. Но то время прошло. Теперь Франция – почтенная особа средних лет. Elle fait de bonnes affaires[296], и за большие проценты ссужает деньгами все прочие народы.
– Почтенная роль! – насмешливо заметил Jackelard.
– Ну, это только к слову пришлось… Настоящее же богатство Франции – ее ум, мудрый, зрелый, дисциплинированный многолетним трудом и наблюдениями. Вот почему мы все, остальные народы, преклоняемся перед вашей наукой, перед вашими изобретениями, подхватываем ваши идеи, едем к вам учиться. Вы – мудрая, опытная, grand’maman[297] всей Европы, а мы, русские, еще дети, юноши и девочки, не знающие жизни…
– Чего же вы от меня хотите?
– Мне хотелось бы, чтобы вы дали возможность Алекс сказать речь в parlotte сегодня или завтра. Она так об этом мечтала! Это могло бы отвлечь ее мысли от замышляемого преступления…
– Но это невозможно! Вы сами знаете, что parlotte закрылась на летнее время, и два уже месяца не было заседаний. Большинство адвокатов и учеников разъехалось на вакации…
– Достаточно будет десяти-пятнадцати слушателей, – настаивала я. – Главное, дать бедной Алекс выступить перед публикой, услышать аплодисменты, поверить в свой талант. Лишь только она поймет, что может быть полезной обществу, то сейчас же начнет себя беречь.
– Когда у человека большое горе, то ему становятся безразличны интересы общества.
– Французам – да, но не русским! Вы дошли уже до старческого эгоизма, до одинокого, холодного существования. Русские же, как все юные народы, живут вместе, дружно; желают счастья не только себе, но и всему миру. Мы всё еще наивные юные мечтатели, cher maître!
– Если вы действительно так юны, то, значит, и исправлять вас следует, как детей?
– Именно, cher maître! Как я рада, что вы меня, наконец, поняли!
Старик с минуту подумал. Лукавая улыбка озарила его сморщенное лицо.
– Хорошо! – сказал он. – Ничего, разумеется, вам не обещаю, но сейчас же кой с кем переговорю по телефону… Удержите, пожалуйста, вашу приятельницу дома; возможно, что около шести часов я к вам зайду. Разумеется, m-me de Borissof f не должна знать о нашей сегодняшней встрече…
С замиранием сердца возвращалась я домой, браня себя, что так долго оставила Алекс одну. В гостиной ее не было. Ковер по-прежнему был засыпан листами исписанной почтовой бумаги. Алекс не потрудилась их даже поднять; должно быть, бедная женщина поняла всю нелепость своей защитительной речи…
Я нашла Алекс в спальне. Она лежала в постели лицом в подушку. Я молча ее поцеловала, Алекс вскочила и смотрела на меня опухшими от слез глазами.
– Какую глупую роль играла я всё это время! – с ненавистной улыбкой сказала она. – Как, должно быть, они оба надо мною смеялись!
– Ну, смеяться – не смеялись, а, вот ненавидели вас подчас – это наверно.
– Как смели они меня ненавидеть! – вспыхнула Алекс. – Они меня обидели, а не я их!
– Нет, Алекс! – отвечала я, чувствуя, что пришло время сказать ей правду. – Вы во всем виноваты! Вы должны были смириться перед своею болезнью и дать свободу вашему мужу. В детской наивности своей вы вообразили, что в силах его укараулить, заставить здорового человека жить инвалидом. Природа всесильна и смеется над нашими жалкими усилиями бороться с нею. Сколько слез вы пролили, сколько страданий перенесли и всё же вы не помешали маленькой Лидочке явиться на свет. Природе нужны эти Лидочки, и она властно бросает здоровых людей в объятия друг другу. Неужели же не благоразумнее было примириться со своей судьбой и признать за мужем его права на здоровую любовь? И зачем, подумаешь, вы погнались! Вы лучше бы сохранили верность вашего мужа, если бы, посмотрев сквозь пальцы на его мимолетные измены, постарались бы сделаться его женой в высшем христианском смысле, его другом, его идеалом, его совестью! Как это вы с вашим умом не поняли всю унизительность вашей роли! Как не совестно было вам играть роль презренного евнуха!
– О, как вы жестоки, как безжалостны!
– Не я безжалостна, милая Алекс, а жизнь! Она всегда будет жестока для тех, кто не хочет ее наблюдать, отказывается логически рассуждать, желает жить в клетке, а не на свободе. Изучайте жизнь, и она будет вам подчиняться. Как люди, изучив силы природы, сделали их своими слугами, так и вы, изучив ее законы, заставите ее вам служить… Не эту бедную, ни в чем неповинную, девочку вам следует убивать, а надо убить того капризного ребенка, каким вы до сих пор были. Закрыв глаза, заткнув уши, надув губки и капризно стуча ножкой, вы говорили: «хочу, чтобы жизнь была такова, какой я себе ее представляла на институтской скамье. Хочу, чтобы окружающие меня люди жили не как нормальные существа, а как ученые пудели»! Пора вам вырасти, милая Алекс! Убейте в себе капризного ребенка, и я уверена, что на месте его появится умная честная женщина, уважающая чужие права на счастье, которая поспешит исправить причиненное ею зло и найдет в себе силу сказать: жизнь создана не для одного лишь личного счастья, а и для работы на пользу людей…
– Но чем жить? – плакала бедная женщина. – Как жить, когда впереди бесконечное унылое существование без надежды на радость, вечное душевное одиночество!
– Эх, милая Алекс! Вы делаете ту же ошибку, что делают и все прочие люди. Вы меряете власть Божию на свою человеческую мерку; жалкие, ограниченные силы свои вы приписываете Богу. Бог – всемогущ! Нет таких феерических превращений, таких фантастических сказок, которые могли бы сравниться с Его могуществом! Часто, когда человек замышляет в отчаяньи самоубийство, счастье, огромное, чудесное счастье, уже стучит в его дверь… Но надо заслужить это счастье. Надо сказать себе: Бог вручил мне талант, и отныне всю мою жизнь я отдам на служение этому таланту, ибо он принадлежит не одной мне, а и всем людям…
В дверь постучали. Слуга доложил о приходе maître Jackelard. Боясь, что Алекс откажется его видеть, я поспешила вывести ее в гостиную.
Jackelard явился в щегольском костюме, лакированных ботинках, с новым цилиндром в руке, с розой в петлице и орденом Почетного Легиона. Трудно было узнать в этом элегантном надушенном денди давешнюю ветхую кумушку.
– Простите, что принимаю вас по-домашнему, – извинялась Алекс, растерянно оглядывая свой утренний батистовый капот и поправляя спутанные пряди волос, – но я сегодня чувствую себя очень плохо…
– Как это жаль! – с сочувствием отвечал Jackelard. – А я, как раз приехал к вам с большой просьбой. Дело в следующем: сегодня я был на большом товарищеском завтраке у одного из своих коллег. Разговор зашел о женщинах-адвокатах, и maître Blanchot сообщил нам, что ученики Faculté над ними смеются и уверяют, будто адвокатки неспособны сочинить речь без предварительной подготовки, во время которой они ловко умеют выспросить знакомых адвокатов и с их помощью составить защиту, которую и затверживают, как попугаи, наизусть.
– Какой вздор! – с негодованием сказала Алекс.
– И я тоже говорю, что это вздор! – отвечал Jackelard. – Но мало говорить: следует доказать на деле. Вот я и предложил моим коллегам устроить сегодня вечером экстренное заседание parlotte и предоставил им придумать сюжет процесса,