не сообщая мне о нем предварительно. Я приглашу своих учениц и выберу из них ту, которую считаю наиболее способной. Хоть вы еще и не поступили на курсы, но после наших усиленных занятий я также считаю вас своей ученицей. Конечно, я не могу обещать наверно, что поручу защиту именно вам. Это будет зависеть от темы, выбранной моими коллегами.
– Благодарю вас за оказанную мне честь, cher maître! – с чувством отвечала Алекс. – Но сегодня, к сожалению, я говорить не могу: у меня сильная мигрень.
– У адвоката не может быть мигреней! – внушительно сказал Jackelard. – Как священник, как доктор, он должен быть всегда к услугам своего клиента… Вы, по-видимому, не совсем отдаете себе отчет в той деятельности, к которой готовитесь. Одно из двух: или делайтесь адвокатом или оставайтесь прежней слабой женщиной с мигренями, слезами и капризами. В салонах вы найдете достаточно любителей подобных нежных фей. Мы, мужчины, никогда слабым женщинам в своей помощи не отказывали, никогда на путь общественной работы их не толкали. Напротив, удерживали всеми силами, считая, что женщины для нее не годятся. Вы сами ее захотели. Вы уверяете нас, что выросли и желаете стать нашими сотрудниками. В добрый час! Мы готовы вам верить, но докажите это нам на деле! Как вы нас, мужчин, ни браните, как ни презирайте, а всё ж наш мужской идеал был всегда выше вашего. Для вас, женщин, существовало, лишь, личное счастье, или же счастье вашего мужа и ваших детей; для нас же счастье всего человечества, всемирное торжество добра и справедливости… Поднимитесь же до наших идеалов! Посмотрите на свою адвокатскую деятельность повыше, поблагороднее. Помните, вы удивились, услышав в первый раз, как адвокат, защищая подсудимого, говорит: «nous demandons, nous réclamons[298]», то есть сливая свои интересы с его интересами. В этих словах заключается глубокий смысл: раз вы взялись за защиту подсудимого, все ваши личные горести, болезни, тревоги должны отойти на второй план.
– Всё это, конечно, справедливо, и, поверьте, cher maître, никакая болезнь не в силах помешать мне отдаться всей душой интересам моего клиента. Но, ведь, сегодня дело идет, лишь, о репетиции…
– Не всё ли это равно? Для адвоката интересен не самый клиент, а его обида, от которой страдает не один он, а и все прочие люди в его положении… Вы слишком умны, chère madame, чтобы этого не понять! – говорил maître Jackelard, поднимаясь уходить. – В предстоящем испытании затронуто мое самолюбие, и вы наверно не захотите изменить в такую минуту вашему старому учителю и преданному другу? – добавил он, целуя руку Алекс.
– Только бы Jackelard не заставил меня сегодня защищать! – говорила Алекс, когда мы после раннего обеда ехали в Palais de Justice. – У меня в голове ни одной мысли не осталось. Я вся разбита… Мне, разумеется, безразлично, если я провалюсь на этом экзамене. После письма Тима вся моя жизнь, все эти адвокатские занятия кажутся мне игрушками… Жаль только обидеть старика: он так к сердцу принимает наши наивные упражнения в красноречии.
А вы вспомните стихи Пушкина! – шутила я, стараясь ободрить Алекс:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
– Вы можете быть вялы, больны, ни к чему не способны, милая Алекс, но если только вы не ремесленник, а талант, то в нужное время вдохновение осенит вас, и вы вспомните всё то, что следует сказать. Часто придется вам говорить против ваших же убеждений. Кончив речь, вы с удивлением станете себя спрашивать, как могли прийти вам на ум столь непохожие на вас мысли, пока, наконец, не догадаетесь, что в минуту вдохновения в вас говорит ваш гений, который несравненно вас умнее и дальновиднее…
В огромной Salle des Pas Perdus, столь оживленной и шумной по утрам, царила гробовая тишина. Тусклый фонарь у входной двери слабо освещал входивших людей. Шаги их на миг гулко раздавались по зале и замирали у входа в parlotte. В ней было жарко и шумно. Яркие электрические лампы резали глаз, освещая деревянные скамьи и пыльные столы. Группа собравшейся молодежи оживленно болтала и смеялась. Народу, к моему удивлению, пришло более обыкновенного. В Париже летом так скучно, что люди рады всякому развлечению… Известие о пари, которое держал maître Jaekelard со своими коллегами, взволновало Латинский квартал. Будущие адвокатки явились в полном составе и привели подруг, учащихся на других курсах. Все они бросали негодующие взоры на учеников, осмелившихся сомневаться в женском гении. Те отвечали насмешливыми взглядами и шутками.
Мы прошли в первый ряд. Алекс опустилась на скамью, ничего не слыша, никого не замечая, устремив взор в пространство, вся погрузившись в свои горькие думы… Jaekelard к нам не подходил. Он сидел возле кафедры и оживленно говорил с окружавшими его профессорами и адвокатами.
Раздался звонок. Публика поспешно заняла места. Председатель parlotte взошел на кафедру. То был молодой, красивый француз, насмешливый и веселый.
– Mesdames! Messieurs! – начал он, обводя залу своими блестящими черными глазами. – Je n’ai pas besoin, je pense, de vous expliquer le but de cette séance extraordinaire. Le bruit s’en est répandu en quelques heures sur les deux rives de ce fleuve majestueux et jusqu’au delà des quartiers les plus excentriques.
Notre éminent confrère, maitre Jackelard, s’est ému de quelques propos malveillants tenus par des étudiants sur les capacités des femmes – avocats et en vrai chevalier a voulu prendre leur défense. Il a donc proposé ce tournoi moderne ou les femmes ne se contenteront plus, comme autrefois leurs aïeules, d’exalter le courage et les exploits des nobles chevaliers croisant le fer en l’honneur de leur gente Dame; elles entreront elles – même en lice et réclameront leur place au combat.
Voulant autant que possible simplifier la tâche à celle de ces vaillantes revendicatrices du droit féminin qui sera appelée à la défense, c’est une cause féminine que nous lui offrons. Voici le sujet: une fille – mère a deux enfants de son amant marié. Craignant en cas de décès du père de voir les pauvres petits mourir de faim, elle se rend chez la femme légitime pour implorer son aide. Au cours de cette entrevue une discussion violente éclate. A bout d’argument, perdant la tête, la malheureuse mère s’empare d’un couteau à papier, en frappe sa rivale. La blessure est sans gravité, mais la femme légitime l’accuse de tentative de meurtre et elle est traduite en cour d’assises… La parole est à Maitre Jackelard[299]. – И председатель, поклонившись старому профессору, занял свое кресло.
Я не смела поднять глаз на Алекс. «Злодей Jackelard! – думала я. – Мне лишь хотелось отвлечь бедную Алекс от ее печальных дум, а он, с решимостью европейца, предпринял коренное лечение»…
Jackelard спокойно обводил глазами своих учениц, как бы обдумывая, которой поручить защиту. Наконец, посмотрел на Алекс и повелительно сказал:
– Je confei la défense de cette malheureuse à mon élève, madame de Borissoff[300].
Алекс вся зарделась и чуть слышно проговорила:
– Я отказываюсь защищать преступницу.
– На каких же основаниях? – удивился коварный старик.
– По семейным обстоятельствам! – прошептала, потерявшись, Алекс.
Оглушительный хохот раздался в зале. Мужчины яростно аплодировали; женщины с негодованием смотрели на Алекс. Jackelard насмешливо развел руками и сказал:
– Это напоминает мне анекдот, когда-то давно рассказанный приятелем-доктором. Одна из его учениц наивно уверяла: «Я все болезни стану лечить, кроме одной лишь проказы, ибо боюсь ею заразиться». Не припомню теперь к какой национальности принадлежала эта своеобразная докторесса…
– C’était une slave![301] – кричали, смеясь, ученики.
– Неправда! – с негодованием отвечали присутствующие в зале польки, чешки, болгарки и сербки. – Вы не имеете права судить всю расу по одному печальному исключению!
Алекс озиралась на шумевшую толпу, как затравленный заяц. Наконец, вся пылая, бросилась она к адвокатской кафедре.
– Господа! – воскликнула она и голос ее оборвался… С жадностью схватила Алекс приготовленный стакан воды и залпом его выпила. Помолчав несколько минут, она начала речь, сначала обрывисто, часто останавливаясь, затем всё плавнее и плавнее. Речь ее была плохая, да и могла ли бедная Алекс хорошо говорить в такую минуту? Многое в ней было неуместно, взято, очевидно, из других, ранее написанных речей. И всё же, какие бы блестящие, остроумные защиты ни пришлось Алекс произносить впоследствии, эта первая ее публичная речь, несомненно, останется лучшею…
– Господа присяжные! Приступая к защите моей клиентки, я знаю, что берусь за трудную задачу, ибо вы, еще не ознакомившись со всеми подробностями дела, уже относитесь к ней с предубеждением. Мы все сызмала привыкаем думать по трафарету, и в воображении нашем жена всегда олицетворяет добродетель, а любовница – порок. Мы живо видим перед собою кроткую покинутую жену в белых целомудренных одеждах, простирающую в отчаяньи руки, стараясь остановить неверного мужа на стезе добродетели… Но муж не слушает христианских увещаний жены и бросает семейный очаг свой. Его тянет гнусный порок в лице наглой, раскрашенной прелестницы, одетой в пурпуровые одежды, в парчу и драгоценные камни. Распустив свои рыжие косы, бесстыдно обнажив грудь, она протягивает своему любовнику кубок с вином, в котором он топит остаток своей совести и в грязных ласках соблазнительницы губить на веки свою душу…