За исключением выходных, каждое утро с пяти минут девятого до половины второго Мевлют проводил в мужском лицее имени Ататюрка. Когда звенел последний звонок, он выбегал в школьный двор и, пробившись сквозь толпу уличных торговцев, собиравшихся у входа в школу, и дерущихся мальчишек, направлялся к торговавшему с раннего утра йогуртом Мустафе. Встречались они в закусочной под названием «Фидан». Оставив там свою сумку с книжками и тетрадками, Мевлют дотемна помогал отцу.
В круг постоянной клиентуры отца входили владельцы некоторых закусочных в различных кварталах города, вроде «Фидана», куда Мустафа два-три раза в неделю приносил подносы с йогуртом. Отец часто ссорился с хозяевами этих закусочных, так как они нещадно торговались, сбивая цену. Иногда он переставал с ними работать и договаривался с новыми. И все же отец не мог отказаться от подобных клиентов, хотя выгоды они приносили очень мало: он использовал их кухни, их большие холодильники, их балконы, их задние дворики в качестве кладовки, где можно было оставить подносы и миски. Главные официанты этих безалкогольных закусочных, в которых простым трудягам подавали домашнюю еду, донер[18], компот и тому подобное, были приятелями отца. Иногда отца с сыном сажали в такой закусочной за дальний стол, ставили перед ними тарелку мясного либо нутового плова, клали четвертинку хлеба, наливали йогурта. Посетители закусочных подолгу беседовали с ними. Мевлют любил эти застольные беседы: за стол садились торговец лотерейными билетами и контрабандными сигаретами «Мальборо», полицейский на пенсии, очень хорошо знавший, что происходит на улицах Бейоглу, подмастерье из фотомастерской по соседству – и разговор шел о постоянном повышении цен, о спортлото, о тех, кто торгует контрабандными сигаретами и алкоголем, и о том, как их ловят, о последних политических новостях из Анкары и о том, как полиция и мэрия контролируют улицы Стамбула. Слушая рассказы всех этих усачей-курильщиков, Мевлют чувствовал, что проникает в тайны уличной жизни Стамбула. Квартал на окраинах Тарлабаши, где жили столяры, постепенно обживали представители одного курдского племени из Агры. Мэрия замышляла войну против бродячих торговцев, обсевших площадь Таксим, потому что те были связаны с левацкими группировками. Банды уличных грабителей, собиравшие деньги с владельцев припаркованных машин на улицах ниже Таксима, развязали в Тарлабаши войну с бандой из Причерноморья за право сохранять контроль над улицами.
Если Мевлюту с отцом случалось оказаться на месте уличных разборок, автомобильных аварий, карманных краж или насилия над женщинами, то они старались как можно скорее скрыться. Вслед им доносились крики, угрозы, ругательства и звенели ножи.
Мустафа-эфенди. «Я всегда говорил Мевлюту – берегись, не то запишут тебя в свидетели. С государством держи ухо востро, один раз тебя записали – дело твое труба. А если дашь свой адрес, будет еще хуже: сразу придет повестка из суда. Если не пойдешь в суд, к тебе явится полиция, ну а полиция всегда спрашивает, чем занимаешься, платишь ли налоги, где зарегистрирован, сколько зарабатываешь, за правых ты или за левых, – короче, не приведи Аллах».
Мевлют долго не понимал, почему иногда отец ни с того ни с сего сворачивал в какой-нибудь переулок, хотя только что изо всех сил кричал: «Йогурт! Кому йогурт!» Почему делал вид, что не слышит, как очередной клиент кричит ему: «Торговец, торговец! Я к тебе обращаюсь!» Почему, завидев обнимающихся и целующихся эрзурумцев, называл их «грязными». Почему какому-нибудь клиенту он отдавал два литра йогурта за полцены. Иногда отец входил в первую попавшуюся на пути кофейню, снимал с плеч шест, садился за стол, просил чая и долго сидел, совершенно не двигаясь, хотя нужно было обойти еще много клиентов и их ждали еще в очень многих домах.
Мустафа-эфенди. Разносчик йогурта проводит весь день на ногах. С его мисками его не пустят ни в муниципальный, ни в частный автобус, а на такси ему денег не хватит. Каждый день нужно пройти около тридцати километров с сорока, а то и с пятьюдесятью литрами на плечах. По правде говоря, наша работа ничем не отличается от работы хамала.
Отец Мевлюта два-три раза в неделю ходил от Дуттепе до Эминёню. Дорога занимала два часа. На пустырь неподалеку от вокзала Сиркеджи с одной фермы во Фракии привозили полный пикап йогурта. Во время разгрузки пикапа начиналась толкотня и давка стоявших там наготове торговцев йогуртом и владельцев закусочных. Они тут же меняли товар на деньги. На склад неподалеку возвращали пустые алюминиевые подносы, тут же сводили счеты между собой, все это сливалось с бесконечной суматохой Галатского моста, к которой примешивались гудки пароходов, поездов и пронзительные сигналы автобусов. Отец требовал от Мевлюта в этой толкотне аккуратно записывать покупки в тетрадь. Иногда Мевлюту казалось, что его отец, не умевший ни читать, ни писать, приводил его туда только для того, чтобы ввести в дело и показать людям.
Закончив покупки, отец с особенной решимостью взваливал себе на плечи бидон с йогуртом, затем шагал не останавливаясь, обливаясь пóтом, пока не доходил до одной закусочной на окраинах Бейоглу, где отливал часть ноши в специальную емкость, еще одну часть он оставлял в другой закусочной, в Пангалты, а затем, вернувшись на Сиркеджи, опять взваливал себе на плечи бидон, и все повторялось. И уж только потом он разносил этот йогурт по кварталам. Когда в октябре наступали холода, Мустафа-эфенди принимался за бузу, с которой проделывал то же самое два раза в неделю. В лавке «Вефа», где варили бузу, он заполнял до краев бидоны пустой бузой и, выбрав удобное время, разносил по закусочным, владельцы которых были его приятелями. Оттуда забирал бузу к себе домой, где добавлял в нее сахарную пудру и различные пряности, и каждый день в семь часов вечера вновь выходил на улицу, чтобы ее продать. Иногда отец, чтобы выиграть время, добавлял сахар и пряности в бузу на кухнях или на задних дворах закусочных, а Мевлют ему помогал. Он восхищался тем, как отец держит в памяти, где у него остались пустые, полупустые или полные бидоны с йогуртом или бузой, и тем, как он чувствует, где получится продать больше, а пройти меньше.
Мустафа-эфенди помнил всех своих клиентов по именам, а еще помнил, какой йогурт (со сливками или без) и какую бузу (кислую, крепкую) каждый из них любит. Мевлют изумлялся, когда оказывалось, что отец хорошо знает и владельца крошечной, пропахшей плесенью чайной, в которую они зашли наобум только лишь потому, что внезапно хлынул дождь, и его сына. Старьевщик, проезжавший на повозке по улице, внезапно бросался на шею к задумчиво шагающему отцу. Выяснялось, что можно быть закадычными приятелями даже с постовыми. Мустафа-эфенди неустанно наставлял сына: «Здесь – еврейское кладбище, тут нужно проходить молча»; «В этом банке работает уборщиком один наш земляк из Гюмюш-Дере, он хороший человек, запомни»; «Здесь на другую сторону лучше не переходи, переходи вон там, где ограда кончается, там и машин меньше, и ждать не так долго».
– Видишь, шкафчик? – спрашивал отец, когда они с сыном оказывались на темной и грязной лестнице. – А теперь открой-ка дверцу.
В сумраке лестницы Мевлюту удавалось нащупать рядом с входной дверью в очередную квартиру шкафчик для ключей с незапертой дверцей. Мевлют осторожно открывал ее, словно Аладдин – крышку своей волшебной лампы, и в темноте шкафчика белели пустая миска, а рядом – записка. «Ну-ка, читай, что там пишут», – командовал отец, Мевлют подносил, затаив дыхание, вырванный из школьной тетради лист к единственной на всю лестницу тусклой лампе, словно на нем должен был быть план клада, и шепотом читал: «Полкило, со сливками!»
Когда отец замечал, что сын считает его мудрецом, который говорит с городом на особом, только ему ведомом языке, он ощущал гордость.
– Понемногу и ты всему научишься, – говорил он. – Ты будешь видеть все, а сам останешься невидимым. Ты научишься слышать все, но все будут уверены, что ты не слышишь ничего… Ты будешь ходить по десять часов в день, но тебе будет казаться, что ты не прошагал и часа. Ты устал, сынок? Хочешь, посидим?
– Давай посидим.
Не прошло и двух месяцев с того дня, когда отец привез Мевлюта в город. Похолодало. Они начали по вечерам торговать бузой, и Мевлют почувствовал, что надрывается.
Утром он шел в школу, после полудня четыре часа разносил с отцом бузу, проходя по пятнадцать километров, и вечером, едва войдя в дом, падал замертво. Ему удавалось вздремнуть, положив голову на стол, где-нибудь в закусочной или чайной, куда они заходили передохнуть, но отец будил его, не давая поблажек.
Иногда, еще сонный, с утра Мевлют говорил: «Отец, сегодня уроков нет», и Мустафа радовался, что сегодня они пойдут вместе и, значит, больше заработают. Иногда в выходные отец жалел сына, поднимал свой шест, тихонько открывал дверь и уходил. Мевлют, проснувшись в такой день позже обычного, начинал сильно жалеть, что проспал, но не потому, что боялся оставаться, а потому, что скучал по отцу. Тогда Мевлют принимался ругать себя за то, что проспал, не мог сосредоточиться на уроках, а от этого злился на себя еще больше.
5. Мужской лицей имени АтатюркаХорошее образование устраняет различия между богачами и бедняками
Мужской лицей имени Ататюрка на Дуттепе был расположен в низине у дороги, связывавшей холмы со Стамбулом. Матери семейств за развеской свежевыстиранного белья, тетушки за раскатыванием теста, безработные мужчины за картишками или океем[19] в чайных кварталах, расположенных вдоль Боклу-Дере, на холмах, быстро обрастающих лачугами, прекрасно видели оранжевое здание школы и тамошних учеников, которые в большом школьном дворе все время занимались физкультурой (в резиновых кедах, штанах и рубашках) под руководством Слепого Керима, школьного учителя физкультуры. Ученики и учитель казались издалека маленькими цветными живыми точками. Когда звенел звонок на перемену, не слышный на окрестных холмах, сотни учеников высыпали на школьный двор. Через некоторое время звенел еще один звонок, и школьники мгновенно исчезали. Все холмы слышали, как более тысячи глоток каждое утро на построении вокруг бюста Ататюрка хором выводят «Марш независимости»