Арнсберг, Германия)Под чужими небесами
Солнца свет и моря пятна,
Мир неясный, непонятный,
Я иду одна куда-то,
То стремглав, то виновато,
Шепот голосов невнятный,
Я иду вперед…
Через полуоткрытое окно второго этажа в крошечную аудиторию проникали лучи беззастенчивого испанского солнца и тотчас отправлялись в свое увлекательное путешествие. Один из них беззаботно бродил по белой стене, с любопытством прикасался ко всем бугоркам и неровностям, с детской поспешностью увлекаясь все новыми и новыми островками.
Я сидела за одним из университетских столиков в аудитории, которая никому более не могла понадобиться в столь ранний час, и рассеянно слушала убаюкивающий голос Хулии, преподавателя старейшего испанского университета. Своим глухим теплым голосом, напоминающим колыхание моря, Хулия вещала о манускриптах, о документах, созданных еще до изобретения книгопечатания, о бумаге, на которой они были написаны. И на спокойном мудром лице лектора то и дело проскальзывала едва уловимая улыбка удовольствия. Было очевидно, что Хулия обожала свое дело. «Удивительно, – думалось мне, – есть же на свете люди, способные с таким самозабвением рассказывать о манускриптах в десять часов утра!» Своей преданностью делу Хулия мне определенно нравилась. Нужно заметить, что эти десять часов утра в испанской аудитории ощущались совсем не так, как десять часов в российской, и даже не как восемь, а скорее, как наших шесть или семь утра. Испанская жизнь достигает пика оживления в ночные часы, а в утренние замирает. В десять часов утра Испания спит.
Оторвавшись от мудрого лица Хулии, я взглянула на Марию, сидевшую рядом. В ее облике читалось явное несогласие с позицией преподавателя. Гримаска недовольства не искажала красивые черты лица Марии. Ее точеный профиль казался идеальным: испанский разрез огромных темных глаз, красивый гордый нос, чувственная линия губ, длинные прямые волосы, строго собранные в пучок, – все это было таким испанским: страстным, колоритным. Мария заключала в себе какую-то огненную порывистость, скрытую силу, темперамент, которые всегда восхищали меня в испанцах. Мы были подругами. Перехватив мой взгляд, Мария прочитала в нем то, что ей хотелось прочесть: подтверждение своему несогласию с Хулией. «Хулия, – проговорила Мария, громко и категорично, не поднимая руки, не вставая с места, – Хулия, ты знаешь, я думаю, ты не права. По-моему, ты сильно преувеличиваешь роль монастырей в хранении манускриптов». Меня, русскую девушку, передернуло от такой фамильярности. Как будто бы Хулии было лет двадцать пять, а не в два раза больше; как будто бы она была студенткой, а не уважаемым преподавателем. Мое недавно обретенное испанское «я» недовольно шикнуло на свою русскую половину. Для испанцев такая форма общения была вполне уместной.
Выслушав возражения Марии, Хулия улыбнулась всем лицом. В ее темных глазах, обрамленных паутинками морщинок, не выразилось ни тени неудовольствия. Она принялась объяснять искренне и просто, как объясняют детям. Ее голос источал безграничное спокойствие. Сбившаяся с курса лекция постепенно возвращалась в свое прежнее русло.
Оторвав взгляд от конспекта, который по старинке вела на бумаге, я рассеянно огляделась. Студенческое сообщество, собранное в этой крошечной аудитории, было на удивление разномастным. Как будто какой-то шутник вытаскивал имена, как карты из колоды, наобум, рубашками вверх. И потому оказались зажатыми в чьей-то руке пики и трефы, бубны и червы, двойки и дамы, десятки и короли. Лишенное логики переплетение человеческих миров. Тут была черноволосая испанка Лурдес, без тени неловкости сообщившая на какой-то совместной вечеринке о том, что сделала пять абортов. И где-то рядом сидела белокурая парижанка Инес, голубоглазая и наивная, как дитя, выросшая в семье радикальных католиков, веровавшая в таинство брака и считавшая детей даром божьим. Бородатый черноволосый грек Хуан Мануэль, родившийся в Испании, крупный, напоминавший Хагрида. Он утверждал, что ни за что не женится, потому что не способен прожить вместе с девушкой и месяца. В то время как моя подруга Мария готовилась к свадьбе. Цветина, приехавшая из Болгарии, кивала в знак отказа и качала готовой в знак согласия. Японка Мигуми отвешивала поклоны по любому поводу. Немец Свен купался раз в неделю, в то время как каталонка Ана принимала душ минимум два раза в день. Американец Ден верил в то, что время движется в обратном направлении и что наше будущее мы уже прожили и храним о нем какие-то смутные воспоминания. Хуан Мануэль заверял его, что настоящее определяет будущее. И это была лишь вершина айсберга. Различия начинались с решения бытовых вопросов и заканчивались глубинными мировоззренческими. Казалось бы, эти люди друг друга и слушать не станут, но под палящим солнцем Испании они вступали в самые невероятные диалоги. И все же они как будто застряли в своих мирах и продолжали существовать в них, ощущая все прочие миры цветными миражами.
Кто-то, сидевший позади меня, выразительно чихнул и принялся церемонно и громко сморкаться. В Испании этот шумный ритуал – обычное дело. На сей раз мое русское «я» ничуточки не поморщилось, я уже привыкла. Лишь на стыках двух жизней такие отличия высвечиваются особенно рельефно. Позднее они становятся незаметными.
– Ты пойдешь сегодня на вечеринку, которую организует Хуан Мануэль? – спросила я у Марии, когда лекция подошла к концу.
– Хотелось бы, – отозвалась она, сосредоточенная на сборах. – Но не получится. Поеду к маме в Рекену на выходные. В эти субботу и воскресенье я не работаю.
– Понятно. – Я тяжело вздохнула. – Мне будет тебя не хватать.
Я в самом деле постоянно нуждалась в присутствии кого-то надежного и цельного, такого, как Мария, с четкими взглядами, с твердыми стенами внутреннего мира, стенами, похожими на кирпичные своды домика третьего поросенка из знаменитой сказки про поросят. Как бы я ни старалась, мой внутренний мир окружали лишь соломенные стены, легкие и пропускающие воздух. Их можно было взять и перенести на новое место. Они могли распасться от дыхания волка. Я была Наф-Нафом, и ничего уж с этим не поделать.
– Не расстраивайся, – сказала Мария. Ее голос был спокоен, в нем звучала уверенность. – Я думаю, тебе понравится.
– Кто знает, – усомнилась я.
Мой день набирал обороты, как разгоняющийся поезд. Долгий период утреннего ожидания на перроне закончился, медленное отправление тоже завершилось, события дня так и сыпались одно за другим. Это был слоеный пирог обычного университетского дня. Слой укладывался за слоем с такой скоростью, что я не успевала замечать. За медленной дремотной лекцией Хулии, в стиле буддистской медитации, следовала живая озорная лекция Энрике Мартинеса. Худенький невысокий сорокалетний Энрике отчаянно острил, отвешивал комплименты дамам, сыпал метафорами, именами, образами. Напоследок он проанализировал «Транссибирский экспресс» Блеза Сандрара. Уже покидая аудиторию, он бросил мне на прощание: «Прекрасная Оли! Нам следует обсудить это произведение за чашечкой кофе. Интересно было бы узнать ваш русский взгляд». В предложении не было ни капли кокетства, обычное деловое предложение в испанском стиле, но моему русскому «я» оно пришлось весьма по душе. В нем было что-то душевное и немножечко личное…
После лекций меня ждала библиотека. В двух шагах от университета, она поражала своим мраком: в толстых молчаливых стенах виделось некое подобие склепа. Затем следовал поздний обед на лавочке, залитой солнцем, в скверике с лилиями, обволакивающими своим душным густым ароматом. Из университетского двора узенькие улочки вели меня к ученикам. Урок у худенькой, полупрозрачной, воздушной Лурдес, которой только-только исполнилось девять лет, бесцветной и лишенной всякой способности к иностранным языкам, но при этом очаровательно-застенчивой. Урок у большеглазого смышленого Карлоса. К вечеру – еще одна паутинка дороги: дороги домой. А ночью – на встречу студентов, которых собирал Хосе Мануэль. И уже в глубокой тьме немного пьяная, с растрепанными волосами цвета моего соломенного домика, в белом платье, в котором я походила на большую белую птицу, и в сапогах на шпильках, я отправилась не домой. Я ехала на велосипеде по ночным улицам, освещенным неестественно ярким пламенем фонарей, туда, куда меня звала природа, куда просилась моя душа, к моему истоку, к началу всей земной жизни, к чреву матери – к ночному морю. Оно чернело огромным пятном, затягивало меня, как в черную дыру. Оно дышало покоем. Оно спало. Раскаленные головы фонарей нарушали интимность свидания с ним, но я все равно была счастлива. Мой день был полон, наполнен до краев людьми, событиями, образами, голосами, чужими мирами. И на вершине его, как на десерте – вишенка, была встреча с морем.
Это был мой один из многих, обычный и при этом удивительный день.
Комната – на троих, кухня – в конце коридора…Истории о студенческом быте и досуге
Александр Мелихов (Санкт-Петербург)Тени в Биржевом
Тысячу лет я не заглядывал в этот Биржевой переулок – смесь складских задворок со скромным классицизмом. На месте сарая, которому вечно требовались загадочные галтовщицы и каландровщицы, возводится что-то фешенебельное, помесь сундука с аквариумом, но Славка с Женькой предстали передо мною как живые. Мы шагаем из общаги ко всем Двенадцати коллегиям и, перемигнувшись со Славкой на углу Среднего и Тучкова, вопреки очевидности уверяем негодующе фыркающего слюной через сломанный передний зуб Женьку, что в обход по набережной Макарова короче, чем по Биржевому. Ударив по рукам, мы со Славкой немедленно ударяемся в галоп и выскакиваем на мою теперешнюю позицию метров на пятьдесят впереди честно шагающего Женьки, и он долго дивится этому странному феномену. Он всегда и привирал-то прежде всего из-за своей доверчивости. Вот из-за этой-то доверчивости к себе Женька с забытым в наш век достоинством (образец – Жерар Филип в «Красном и черном») отбрасывал как бы черные волосы как бы скрипача (завершить азы ремесла помешал абсолютный слух и стремление иметь дело только с музыкальными шедеврами) и единственный