– Ничего, – секретарь хлопнул по плечу командира отряда нравственности, – им крышка. Пригрозим девке отчислением, и она все расскажет про своего дружка. Не волнуйся, Миша. Мы за тебя отомстим.
Следующим утром в дверь комнаты Михаила Ф. кто-то громко настойчиво постучал.
– Кто там? – спросил пострадавший за общее дело.
– Открывай, Михаил! – раздалось в ответ.
Миша подумал, что это начало триумфального возмездия, что сейчас он впустит милицию с арестованным япошкой, или кто он там, и… От радости он открыл дверь, не успев натянуть майку. Однако в комнату вошел не конвой с преступником, а комсомольский секретарь института с командой нравственного патруля.
– Это он, – без приветствия указал на Мишу дружинник со второго курса, – это он нас подговорил устроить драку в триста пятой комнате.
Ребята выглядели живописно. У каждого из них на лице красовалось по несколько ярких гематом. Недовольные парни явно желали сатисфакции.
– Уматывай в свой Мухосранск, если не хочешь за решетку. Исчезни навсегда. Ты исключен и отчислен. Все, тебя больше нет. И не будет. Никогда. Гони ключи.
«Как это? Что это? Почему? За что?» – Мишу снова накрыла волна недоумения.
Михаил Ф. выполнил указание секретаря. Он исчез. Уехал на родину. Навсегда. Больше его никто никогда не видел. Говорили, что он вроде сумел устроиться в милицию и дослужился аж до лейтенанта. Но это непроверенные сведения. Миша так и не узнал, что раскосый шоколадный студент на самом деле был принцем некоего юго-восточного королевства, типа Сиама или чего-то подобного. Сбежав из общежития, сиамский принц бросился в посольство, где сообщил, что на него и на его невесту только что было совершено покушение. Международный скандал удалось кое-как замять, но Мишина благополучная жизнь на этом закончилась. Был человек, а осталось одно недоразумение. Видимо, и по сей день Миша все недоумевает, недоумевает, недоумевает…
Александр Мовчан (Харьков)В ночном
Лучшие мои годы – несомненно, студенческие. В восемьдесят втором я поступил в ХАДИ – Харьковский автомобильно-дорожный институт – и, как пелось в известной песне, жил весело от сессии до сессии. Всего их было девять, но запомнилась, конечно же, первая. Точнее, прелюдия к экзаменам – зачетная неделя.
Зима. За окном – ночь и метель. Снежинки кружатся, как бобины Сашкиного олимпийского «Маяка»; приглушенный до минимума «Круиз» вторит вьюге хитом о волчке. Говорят, за одну ночь можно выучить хоть китайский, вот и Витек, настраиваясь на сдачу решающего зачета, попросил разбудить, если не услышит звонок.
– Мне в шесть выходить, чуток покемарю и на свежую голову закончу, – вскинув руку, он проверил фирменные «Сейко» и завел для подстраховки круглый допотопный будильник на четыре часа. Японский сигнал был слабоват, и мы каждый день слушали дуэт электронного писка и яростного металлического дребезжания; а Витьку хоть бы хны – повернется на другой бок и давай досматривать сон.
Мы – это четверо первокурсников, проживающих на четвертом этаже четвертого общежития. Если перемножить перечисленные четверки или возвести, выражаясь языком математики, в третью степень, то получится… нечто странное. Дело в том, что номер нашей комнаты тоже шестьдесят четыре.
На мои размышления вслух Витек хмыкнул:
– Нехорошая квартира, – и протяжно зевнув, отвернулся к стене.
– Бабак, а ты чего так поздно встаешь? – вынув из готовальни циркуль, прищурился абсолютно не близорукий Кирпич. Белобрысый второкурсник шепелявил, в точности как вор-карманник из «Места встречи».
Как-то так выходило, что с моей подачи прозвища к ребятам прилипали легко и без обид. Сашка за самопальные вельветовые джинсы «Вранглер» и любимое словечко «монтана» был назван Ковбоем, а когда студсовет назначил его старшим комнаты – с удовольствием переименовался в Шерифа. Чтобы исключить путаницу и не задваиваться именами, я согласился на Шуру (ну, не откликаться же, в самом деле, на Александра!). Забавно, но у Витька была фамилия, подчеркивающая фанатичную преданность сну и, соответственно, не требующая замены на кликуху: Бабак – производное от украинского «байбак», то есть сурок.
– Смотри… можешь не успеть, – продолжая чертить, растягивал слова Кирпич. – Мы все – в ночное… Глаз не сомкнем… Не отрывайся… от коллектива. – А Витек уже отрубился, откинув за спину руку.
Приблудился Кирпич случайно. Вынужденно взяв академку и вернувшись раньше срока, он как бы завис до начала следующего семестра в воздухе. Место в общаге ему светило лишь после зимней сессии, и Кирпич скитался по этажам в поиске ночлега. Бывшим сокурсникам он быстро надоел, мои были на буряках в колхозе; я, оставленный в городе на сборах институтской команды по баскетболу, один шиковал в четырехкоечных апартаментах – ну и пригрел бродягу. С ним, кстати, подружился наш четвертый сосед, добродушный толстяк Коля, в быту Пух.
Лежа на кровати, он листал конспект и все время ворочался. Общежитская кровать поскрипывала провисшей панцирной сеткой, будто кряхтела, Пух сопел и вздыхал в унисон. Но не от мудрености геодезии, а страдая по школьной любви, не поступившей в фармацевтический и оставшейся в родном селе – из конспекта выглядывал краешек ее фотопортрета. А еще Коля страдал от чрезмерной потливости и успехом у городских девушек не пользовался.
Кирпич выручал Пуха с черчением, взамен арендуя кровать. Он, как хирург, выверенно, до миллиметра, работал остро наточенным карандашом и рейсфедером, без помарок нанося коварную тушь на ватман; даже без пяти минут дипломники обращались за помощью – как положено, не бесплатно. Кирпич в основном вел ночной образ жизни, глотая на прокуренной кухне детектив за детективом, а днем, когда мы были на парах, отсыпался. Но случалось, что Пух и Кирпич спали вместе валетом.
– Слышь, Пух, хочешь, познакомлю с одной кралей? – сдувая крупинки стертой резинки с чертежа, спросил Кирпич.
Кровать, будь у нее уши, точно бы их навострила; скрипа как не бывало, а Коля не то что перестал сопеть – не дышал, казалось, вовсе.
– Но есть условие… – взял паузу Кирпич.
Пух захлопнул конспект.
– Это та светленькая, что тубус принесла?
Кирпич, словно не замечая, продолжал:
– …каждый день ты меняешь носки.
– Где ж я столько возьму?
Я, похрюкивая, уткнулся лицом в подушку, Шериф поперхнулся чаем и кашлял в кулак. Витек, само собой, дрых. Кирпич же похлопал белесыми ресницами и развел в стороны руки:
– А ты стирай чаще, родной! – и, помахав ладонью у носа, добавил: – Ну и ноги надо мыть с мылом. Тогда и светленькая, и темненькая – все твои будут! И усишки сбрей дурацкие. – Пух, кивая, потрогал густой пушок над губами. – Начинаешь сегодня.
Кирпич, быстро глянув на Витька, а потом на каждого из нас, не спящих в ночном, понизил до секретности голос:
– Мужики, подгребайте сюда.
Мы сгрудились возле стола…
Затрещал, подрагивая, задребезжал металлическим нутром будильник. Витек, не открывая глаз, скорчил недовольную гримасу и потянул вверх согнутую за спиной руку. Он тужился, приподнимая плечо, как будто «Сейко» потяжелели до пудовой гири, и мотал головой. Онемевшая рука медленно выворачивалась в естественное, природой данное положение, веки судорожно дрожали. Истошно взывающий к пробуждению будильник в конце концов выдохся, и Витек, размякнув, распластался на скомканном одеяле.
– Не, ну ты видал?! – изумленно восхитился Шериф.
– Горбатого могила… – Я запнулся и тут же, склонившись над неподвижным телом, прохрипел прямо в ухо: – Горбатый! Я сказал, теперь Горбатый!
Витек одним рывком уселся на кровати, держа прямо спину.
– Какой же он Горбатый? – улыбался нараспашку Шериф. – Вылитый Буратино!
Следуя утреннему ритуалу, Витек с трудом поднимал одеревеневшую руку с электронными часами; заспанные глаза внезапно округлились, и он переметнул ошалевший взгляд на будильник, показывающий четверть седьмого.
– Я ж просил! – взревел Витек и, краснея пятнами, начал бросать в «дипломат» тетради, шариковую ручку, карандаши…
Приоткрылась дверь. В кроличьей ушанке и какой-то чебурашковой шубе в комнату заглянул конопатый третьекурсник, живущий на другом конце этажа:
– А Кирпич где? Мне бы курсовой…
– На кухне смотрел? – Я закинул полотенце на плечо. – Может, в умывальной?
Конопатый захлопнул дверь. Витек, аккуратист и чистюля, спохватился, бросился к тумбочке, вытащил кулек с туалетными принадлежностями и рванул в коридор. Громко шлепая тапками, он в опасной близости проскочил мимо Шерифа, несущего парующий чайник, лихо обогнал меня на повороте и занял последний свободный умывальник.
Над порыжевшими эмалированными раковинами, открыв на полную холодную воду, обмывались братья Алиевы – борцы с параллельного потока; Кирпич, уворачиваясь от брызг, подбривал шею Пуху. Витек наверняка установил бы рекорд Гиннесса по скоростной чистке зубов, если б не остановился, когда боковым зрением заметил новое безусое Колино лицо. Витькино лицо, не знавшее ни станка, ни электробритвы, изменилось более чем кардинально – нижняя челюсть отвисла, мятная паста, разбавленная водой, белыми потеками рисовала клыки, как у оборотня.
Стряхнув оцепенение, Витек быстро привел себя в порядок, вернулся в комнату и, подхватив «дипломат», умотал.
Кирпич убрал со стола чертежную доску, и мы расстелили обеденную клеенку. А на первом этаже Витек бился в запертую дверь. На шум выскочила злая вахтерша. Она заверещала, что раньше шести утра никого не выпустит, если только не покажут билет на поезд или же не приедет по вызову «Скорая». Витек орал, что завалит зачет, и совал дежурной под нос «Сейко», никогда не отстающие и не спешащие, так как электронные и, вообще, японские. Вахтерша предъявила свои – «Чайка», золотые, на семнадцати камнях, – и ткнула пальцем в настенные кварцевые со знаком качества, тоже натикавшие полчетвертого, а никак не полседьмого.