По мнению одного из крупнейших специалистов в области студенческого фольклора Юань Линь Волжанина-цзы, указанная категория надписей служит своего рода способом подчеркнуть мощность собственного статуса путем инфернализации условий своего местопребывания и наделения его как можно более ужасными атрибутами. Что напоминает принятые в военной среде самообзывания.
И раз уж мы заговорили об армии, то нам следует перейти к надписям, отражающим армифобию. Множество надписей, как, например: «Если хочешь стать солдатом – обругай декана матом», «Лежит на дороге солдат из стройбата – не пулей убит, задолбали лопатой» или «Лежит на дороге солдат ПВО – не пулей убит, задолбали его», выполненные, по всей видимости, мужской частью аудитории, свидетельствуют о ее достаточно мощном чувстве страха, испытываемом перед службой в Вооруженных силах царства «Р». Как очень верно заметил Сергей Переслегин, «и в этом смысле армия играет роль “контура турбонаддува”» – для вуза, конечно.
Естественно, что ни одна парта не обходится без архаических граффити личностно-бытового характера вроде «Петя – казел» или «Надя – дура», в которых выплескивается либидиозное бессознательное учащихся, вследствие неумения раскрыть последнее в более сложной и конструктивной форме. У нас не царскосельский лицей и сочинять стихи (или хотя бы более или менее связно выражать свои чувства в прозе) для понравившейся девушки, юноши, женщины, мужчины, преподавательницы, Родины «школоту» уже давно не учат. Хотя бывают и некоторые исключения вроде: «Не могу держать без смеха грудь девчонки политеха».
К характеризующим сексуальную сферу учащихся также можно отнести и граффити ЛГБТ-фобской направленности. Типичнейшим из которых является: «убей транса, гея, лесбиянку (нужное подчеркнуть)» и т.д. Ну и, естественно, хорошо знакомое со школьной скамьи эпическое полотно: «Если ты не голубой, нарисуй вагон другой!» Объемный состав, как правило, сопровождающий данное провокационное заявление, характеризует, с одной стороны, по-прежнему доминирование среди населения царства «Р» консервативных взглядов на взаимоотношение полов, а с другой стороны, величайшую любовь к системе железнодорожного сообщения. Последнее в контексте психоаналитического подхода, вероятно, указывает на либидиозный символизм паро-, электро-, тепловозов.
Культурные предпочтения учащихся раскрываются в изображениях имен любимых актеров, музыкальных групп, исполнителей и т.д. Среди них стабильно фигурируют такие, как «Цой жив», «Курт не умер – он вышел покурить» или «Все идет по плану», зачастую сопровождаемые текстами песен и рисунками, копирующими оригинальные постеры альбомов.
Таким образом, графический материал напартных изображений я бы выделил в особое направление искусства. И запретил бы стирать любое изображение со столов. А столы через каждые десять лет изымать из аудиторий и хранить в музеях как артефакты. Мне непонятно, зачем необходимо совершенно по-варварски драить их тряпками с мылом. Это глупо, неэффективно и наносит непоправимый вред культуре.
В дорогу все, кто молоды!Истории об освоении целины, работе на колхозных полях и в стройотрядах
Анна Матвеева (Екатеринбург)Так и ты
Мама считала, что я непременно должна ехать. «Как все, так и ты».
Любимая подружка, пролетевшая в тот год мимо университета и работавшая лаборантом на ветеринарной станции, сочувствовала и обещала писать письма.
Я пребывала в глубоких раздумьях: тратить месяц юной жизни на откапывание клубнеплодов казалось делом крайне сомнительным, но способов избежать этого добровольного наказания я не видела. Здоровьем родители наградили меня, тьфу-тьфу, крепким, а вот искусству убедительно врать не обучили – может, и хотела бы получить освобождение по болезни, но даже приблизительно не знала, к какому врачу идти на поклон с шоколадкой. Потому и оказалась в назначенный час «под варежкой» – так по сей день называется вокзальное место встречи всех свердловских путешественников. Руку в варежке (точнее, в рукавице) простирает вперед скульптурный рабочий, символизирующий тружеников тыла, рядом с ним – статуя танкиста, коллективный образ фронтовиков. Я смотрела на них обоих снизу вверх и страдала. Мне совсем не хотелось ехать в Красноуфимск – тем более стоял такой красивый сентябрь. Желто-красный, как свердловские трамваи… А в воскресенье будет концерт, на который я мечтала попасть.
Все полезли в электричку – и я вместе с ними. Все занимали места на жестких деревянных скамьях – и я плюхнулась на ребристое сиденье. Рюкзак медленно оседал на полу, откуда-то сзади запахло колбасой и крепким чаем.
Сливаться с коллективом у меня всегда получалось плохо. Термином «социализация» в 1989 году еще никто не щеголял, но «роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». Я и теперь избегаю многолюдных посиделок и круглых столов, не люблю свадьбы и всенародные праздники, а в той электричке прямо физически ощущала, как моей индивидуальности надавали по шее. За окнами летел, издеваясь, осенний пейзаж. Моя знакомая (у нее была странная привычка бить себя наотмашь по бедрам в момент возмущения), с которой мы симпатизировали друг другу на абитуре, басом хохотала в конце вагона. Рядом с ней сидели мальчики, и один, о ужас, доставал из чехла гитару.
Если бы на меня кто-нибудь посмотрел в этот момент, я закатила бы глаза в знак возмущения, но я в этом вагоне – и во всем поезде, и в целой жизни! – вообще никого не интересовала. Странно все устроено – оканчивая школу, кажешься себе взрослым, умудренным жизнью человеком, но в университете заново проваливаешься в несмышленое детство. Особенно в сравнении с однокурсниками, которые живут в общаге и накрепко спаяны своим нелегким бытом в единое целое. Я была в общаге на Большакова один только раз – на приеме у спортврача, который, как считалось, «лапает» студенток. На мою честь спортврач не покусился – с одной стороны, меня это обрадовало, с другой – озадачило. Если я даже спортврача не привлекаю, так чего ждать от того, кто мне мучительно нравится?..
Университет, в отличие от общаги, был для меня родным домом с самого детства. Здесь работали мама и папа – и еще дошкольницей я выучила дорогу из корпуса на проспекте Ленина в здание на улице Тургенева. Проще простого: выходишь с папиной кафедры (на двери – гладкая черная табличка с золотыми буквами: А.К. Матвеев, заведующий кафедрой русского языка и общего языкознания), поворачиваешь направо, спускаешься по широкой лестнице на два пролета вниз, стараясь не дышать (там стоит высокая ваза-пепельница, похожая на дымящийся вулкан) – и снова направо, по узкой лестнице со смешными стеклянными стенами поднимаешься наверх, попадая в длинный холл. Здесь спустя много лет университет будет прощаться с моим отцом, но пока мне всего пять, и я бегу со всех ног по этому холлу в «новое здание», на первом этаже которого работает замечательная университетская столовая. Мы обедаем здесь вместе с папой – и он всегда берет мне сразу две порции желе, красное и желтое.
Мамина кафедра современного русского языка – на одном этаже с папиной, но я бываю там реже, чем у папы. У папы меня все любят и, кажется, только и ждут моего появления, а маминым коллегам я, по-моему, мешаю – ну и мама, честно говоря, не приветствует моих сольных выступлений (в детстве я любила рассказывать анекдоты, фамильярничать и рассуждать на отвлеченные темы), а папу они только забавляют. Вот я и рада стараться!
…Мы еще до Ревды не доехали, а я уже соскучилась по родителям – хотя именно маме обязана тем, что трясусь теперь с рюкзаком в электричке. Могла бы пожалеть любимую доченьку! Но мама – вполне оправданно, как я теперь понимаю, – опасалась упреков в том, что, дескать, семья использует служебное положение в личных целях. Профессорской дочке предписывалось стать рядовым абитуриентом, неотъемлемой частью коллектива будущих журналистов, которых традиционно отправляли в колхоз вместе с будущими физиками. Для этого было жизненно необходимо целый месяц собирать лук на полях СУО «Урожай» в деревне Подгорной, потому что «как все, так и ты».
А я, повторюсь, всегда чувствовала себя отдельной личностью и упрямо не вписывалась ни в один коллектив – даже в хоре пела с трудом. Взрослые изо всех сил пытались добавить меня в общую массу, но я не умела смешиваться и растворяться, а мрачно торчала посреди общего веселья как дерево, которое забыли срубить.
Теперь, спустя много лет, я вижу те же черты характера в своем сыне – даже на коллективных школьных снимках он всегда стоит на расстоянии от всех, и это в том случае, если вообще соизволит фотографироваться…
Кстати о фотографиях. У меня, к счастью, нет ни одного колхозного снимка, хотя кто-то нас, конечно же, снимал, и мое угрюмое (а другого я в тот месяц не имела) лицо, вполне возможно, украшает чей-то памятный альбом.
Мы приехали в Красноуфимск поздним вечером. Хотелось есть и спать, но больше всего – вернуться домой той же электричкой. На перроне моя знакомая обнималась с неизвестным юношей, басовито всхохатывая. В детстве у меня была подруга по переписке из Красноуфимска – она присылала в конвертах картинки, вырезанные из старых почтовых открыток, и я пыталась прочитать слова на обратной стороне: «рогая, поздра, жела».
Вот и тот сентябрь вспоминается теперь такими же обкромсанными фрагментами – время и память хорошенько прошлись по нему тупыми ножницами, вырвав с мясом целые куски. Помню наши общежития, помню широкий двор, где совершалось построение, помню даже комиссара с плакатным лицом – увы, ножницы памяти оставили его безымянным. Еще вчера нас, первокурсников, называли «абитурой», как вдруг мы в один миг стали «борозда». Собирательное существительное, проклятый коллективизм. В столовой поздно вечером устраивали дискотеки.
Мы с утра до вечера ходили в штанах и куртках цвета колхозной земли, пользовались зловонными сортирами, ели маловразумительную стряпню, и даже то немногое, что осталось от нашей индивидуальности, линяло с каждым днем.