Подруга-лаборант обещание выполнила, письма из Свердловска в пронумерованных конвертах приходили регулярно – и кто это тебе пишет все время, ревниво спрашивали однокурсники. В графе «Индекс предприятия связи и адрес отправителя» стояла одна лишь аккуратная подпись вчерашней отличницы. Конверты – с одинаковыми картинками – поезд, затянутый в перспективу, как в воронку, и надпись розовыми буквами: «XXV конгресс международной ассоциации железнодорожных конгрессов и международного союза железных дорог». Как я хотела, чтобы этот поезд вернул меня домой, к маме и папе, к любимому, который пока еще не знал, что он – любимый, к подруге, которая так безжалостно освещала в письмах городские события – обычные и недоступные…
Нас будили ни свет ни заря, везли в поле и оставляли на луковых полях. Я помню, что мне все время было холодно и очень хотелось есть, помню, как стыли пальцы в вонючих перчатках и как гремели ведра, до краев полные луковиц пополам с землею.
К концу первой недели большая часть «борозды» раскрепостилась и свела близкое знакомство с третьекурсниками-журналистами. Местная элита – грузчики, «грызлы»! Началось все это так: глубокой ночью один из третьекурсников зашел в нашу (так и хочется сказать – палату) спальню и включил свет. Бессмысленно разглядывая пьяными глазами сонных девиц, он, вероятно, воображал себя султаном в гареме – или поваром, выбирающим свежий кусок мяса на рынке. Кто-то из девчонок продолжал спать, кто-то начал хихикать, большая часть вполне оправданно пришла в возмущение. Я сказала, чтобы он убирался отсюда, и в один миг нажила себе врага. К счастью, судьба любит симметрию, поэтому тем же вечером у меня появился друг – неожиданно из сентябрьского тумана навстречу мне вышла печальная лошадь, да не одна, а со спутником, высоким молодым человеком по имени Глеб. Вовсе не лошадь, а Глеб стал моим другом, начиная с того туманного вечера – и на несколько последующих лет. Печальный брюнет, колхозный Пьеро с длинными тонкими пальцами – и такая же точно печальная лошадь, благородная и неуместная… Глеб тоже был третьекурсником, но в грызлы попасть не мог ни при каких обстоятельствах – поэтому ему доверили телегу и лошадь. Что возили на телеге, память-ножницы не сообщает, но это и неважно. Вечерами Глеб рассказывал мне про своих друзей из Свердловска – одного звали Граф, другого – Иванов, третьего – Вася Подтяжкин. Я делилась своими историями и зачитывала вслух самые жуткие фрагменты подружкиных писем – пока мы сражались с луком в Подгорной, она работала на скотобойне, собирая кровь для производства сыворотки.
– Ты, кстати, здесь не голодаешь? – спросил Глеб сразу после того, как я объяснила ему, что такое фибрин – подружка руками вылавливала кровяные сгустки из ведер: у нее тоже были ведра, наши судьбы тогда звучали в рифму. Наверное, Глеб не слишком внимательно меня слушал, а может, не успевал вставить словечко в мой бурный речевой поток: его словечки были как тот самый фибрин в ведре, до краев полном кровью.
Конечно, я голодала – мне всегда хотелось есть и спать, спать и есть. Глеб сказал, что договорится на кухне и девчонки будут меня подкармливать. Девчонки – накрашенные, как в городе, третьекурсницы – оглядели меня без всякой симпатии, но не решились отказать Глебу – раз или два мне действительно что-то перепало. Глеб был из тех мужчин, какие нравятся всем женщинам без исключения – «особенно меня почему-то любят цыганки», смеялся он. Глеб и письма из Свердловска – вот все, что у меня тогда было хорошего…
Как в любом коллективе, у нас имелись свои лидеры и свои неудачники, ведущие и ведомые. Руководящие роли играли исключительно журналисты, физиков к власти никто не подпускал – как объяснил мне спустя многие годы один приятель, «потому что журфак был факультетом идеологическим».
Пьяный грузчик, с которым я неосмотрительно повздорила той ночью, принадлежал к высшей касте – от него зависели какие-то очень важные обстоятельства студенческой жизни (здесь вновь вырван целый кусок из памяти). Его девушка тоже считалась влиятельной особой – по-моему, именно она руководила досугом студенчества. Была эта девушка (назову ее Леной, потому что настоящего имени все равно не вспомнить, а Лена – главное женское имя моего поколения) очень миленькой: таких не портят даже драные телогрейки и резиновые сапоги.
И вот однажды утром эта Лена прямо на утреннем построении начала клониться и падать куда-то в сторону – так что вокруг все завизжали, а блондин бросился на помощь подруге. Она не чувствовала ног – и когда пыталась идти, то подволакивала их так, будто это не ее собственные конечности, но совершенно посторонние.
(Впоследствии это назвали «утиной походкой».)
Лену забрали в медпункт, комиссар с озабоченным лицом громко говорил с кем-то по телефону.
К вечеру в Подгорной было еще три таких случая – у двух девочек и одного молодого человека повторились ровно те же симптомы. На другой день к нам приехали врачи из Красноуфимска и, осмотрев больных, велели срочно отправлять их в город.
Лену увезли накануне, ей было совсем плохо.
Лук был прочно забыт, на колхозном поле «борозда» бурно обсуждала события – как сейчас вижу одну из наших активисток: вот она, сидит на деревянных ящиках. Умное некрасивое лицо, руки в рабочих рукавицах, мы вновь – «под варежкой»… У этой девушки кто-то из родных был химиком, а кто-то из подруг нес колхозную службу в деревне Приданниково того же Красноуфимского района. Несколько лет назад у подруги проявились точно такие же симптомы, как у Лены, да к тому же она застудила придатки – и все, кирдык. Эти два слова – придатки и Приданниково – явно одного корня, во всяком случае, на слух. Еще неизвестно, чем закончится вся эта эпопея с Леной и другими болящими.
– Скорее всего, бесплодием. – Активистка рассекла воздух рукавицей. Где-то очень уместно каркнула ворона. «Борозда» призадумалась – не то чтобы прямо сейчас хотелось стать матерью, но навек лишаться этой возможности из-за сбора лука в СУО «Урожай» казалось как минимум странным.
В тот день мне впервые не принесли почту, и я решила, что это знак. Я твердо собралась дезертировать из колхоза и тем же вечером рассказала об этом Глебу.
– Не уверен, что это хорошая идея, – дипломатично сказал Глеб. – В конце концов, тебе с ними еще целых пять лет учиться.
Мама – не сомневаюсь – заявила бы точно то же самое. Но Глеб дал мне еще и совет – подойти к тому блондину-мяснику и аккуратно рассказать ему о своем желании покинуть поле битвы за урожай.
– Он обязательно поможет, – уверял меня Глеб.
Колхоз мне к тому времени уже так осточертел, что я готова была заключить перемирие с бывшим врагом. Блондин заметно шарахнулся от меня, но, выслушав просьбу, понимающе усмехнулся.
– Посмотрю, что можно сделать, – сказал он, пощипывая ус, или что там у него росло вместо усов, я не помню.
Он действительно сделал все что мог. На следующем утреннем сборище комиссар вызвал меня из строя и, буравя взглядом как банку, которую никак не получается открыть, спросил:
– Ты что, действительно хочешь оставить своих товарищей и урожай и вернуться в город?!
– Да, – сказала я, глядя в землю, которую предала. Кто-то в ближнем ряду шлепнул себя по бедрам, негодуя.
Комиссар тяжко вздохнул, лицо его выглядело уже не таким плакатным, как раньше. Будто бы этот плакат висел несколько лет в тесном маленьком помещении, покрываясь мушиным пометом и пылью…
– Кто еще хочет покинуть нас, не стесняйтесь, делайте шаг вперед, – устало сказал комиссар. В голосе его теперь уже не было злобы, и слова звучали отдельно, как если бы его кто-то озвучивал.
Из строя шагнули вперед трое физиков – два мальчика и девочка Алла. Я совсем не помню ее лица, кажется, она была высокая, с рыжеватыми волосами. Мальчики не сохранились в памяти ни единой чертой.
Позорные отступники, презираемые всей Подгорной дезертиры, мы вчетвером уезжали в Свердловск первым утренним поездом. Глеб поцеловал меня в щеку и обещал «найти в городе». Блондин отводил глаза, не зная, что будет отводить их много лет подряд, встречаясь со мной в коридорах университета.
Когда мы с Аллой и безликими мальчиками еще сидели на красноуфимском вокзале, в Свердловске было принято решение эвакуировать студентов из зоны предполагаемого заражения.
Цыганка на вокзале («Особенно меня почему-то любят цыганки!») долго кружила вокруг нас – соблазняла то гаданием, то предсказаниями, а в конце концов вырвала у Аллы прядь волос из головы и начала плевать на эту прядь, приговаривая:
– Дай мне денег, а то покойника дома найдешь, парализованная будешь, несчастная будешь!
Будущий физик изо всех сил старалась не расплакаться, но держалась молодцом.
– Я верю в науку, – объяснила она цыганке, и та, от отчаяния, выпалила последнее свое страшное проклятье:
– Беременная будешь!
– А вот это, в свете последних событий, звучит обнадеживающе! – приободрилась Алла, и цыганка, плюнув в нашу сторону, побрела восвояси.
Свердловск показался мне шумным и неестественно чистым. Подруга ответила на первый же телефонный звонок и сказала, что уйдет сегодня со своей кровавой работы пораньше.
Мама крепко обняла меня и спросила:
– Неужели ты вот так прямо перед всеми сказала, что хочешь уехать? Ой, я бы никогда на такое не решилась! Но гордиться здесь нечем, ты ведь это понимаешь?
Скандал с отравлением свердловских студентов в Красноуфимском районе вышел капитальный. Заболевших «токсической нейропатией» считали сотнями. Расследование вели комиссии Минздрава, Минобороны (во главе с полковником Лошадкиным), Минхимпрома и Госкомгидромета СССР, но к единому мнению так и не пришли. Официальная версия – студенты отравились импортными пестицидами пиретроидами, а именно цимбушем и сумицидином. Вроде бы эти пестициды применялись неправильно, да к тому же перед началом уборочной на полях Красноуфимского района шли проливные дожди – а значит, добровольцы могли получить токсический удар от пиретроидов, концентрирующихся в утренних росах.