Была и еще одна версия, оправдывающая пестициды и обличавшая родентицит зоокумарин, который использовали для обработки общежитий от грызунов. Вроде бы этим порошком просто посыпали полы в наших бараках, а надо было ссыпать его непосредственно в крысиные норы…
Еще кто-то рассуждал об авитаминозе, а кто-то на полном серьезе заявлял, что весь Красноуфимский район – сплошная аномальная зона природного происхождения.
В общем, комиссии выясняли, что произошло, захворавшие лечились, а новые студенты – и школьники! – отправлялись на поля Красноуфимска еще два года подряд, пока «колхозы» не были отменены окончательно.
Лена, как мне рассказала спустя годы все та же активистка, долго лечилась от бесплодия, но потом все-таки родила единственного ненаглядного сына.
Блондин занял не слишком высокий, но довольно удобный насест в местных органах власти.
Глеб окончил университет и уехал в Америку, где и живет по сей день.
Но все это случилось потом, спустя много лет после того осеннего дня 1989 года, когда я впервые вошла в здание родного университета не только маминой-папиной дочкой, но теперь еще и студенткой.
Я заглянула в аудиторию и увидела тех, с кем рассталась две недели назад в деревне Подгорной. Странно, но это был уже не единый дружный коллектив, а отдельные люди, у каждого из которых имелось свое имя, характер, судьба… Жуткий дух коллективизма рассеялся как страшный сон, из тех, что приходят с пересыпа, а существительное «борозда» перестало быть собирательным.
Состав времени менялся на глазах, а то, во что мы верили вчера, доживало последние дни.
Так начиналась жизнь.
Ирина Десятерик (Северодвинск)Как мы ездили на картошку
На смешанных отделениях – «завод-втуз» – Санкт-Петербургского государственного морского технического университета в Северодвинске учились, как правило, одни мальчики. Девочки поступали в основном на специальности дневного отделения. Поступила на дневное и я. После вступительных экзаменов в начале сентября нас, первокурсников, отправили на картошку. И поехали мы в дальнюю деревню своей родной Архангельской глубинки.
Не на край света, конечно, нас отправляли, не на целину, но рюкзак мой был неподъемный. Мама волновалась, как я буду одета, не оголодаю ли, а самое главное – что делать, если, не дай бог, заболею. Мамочка всю свою сознательную жизнь проработала медицинским работником в детских учреждениях, и вопрос сохранения здоровья собственной дочери ее волновал всегда. С детского сада я знала, какие лекарства помогают при головной боли, почему нельзя есть грязными руками, со школьной скамьи – как делать перевязки, что делать при отравлениях и т.д. К моменту студенчества я вполне прилично могла разобраться с несложными болячками, посоветовать «что делать?» и «куда бежать?». А поскольку моя мамуля была женщиной предусмотрительной и волнительной «за здоровье других детей», то я везла в колхоз целый пакет бинтов, таблеток и медицинских скляночек на «всякий случай».
Самое интересное, что ни маму, ни меня не волновал вопрос, а смогу ли я правильно принять решение при серьезных случаях… У нас с ней была абсолютно твердая уверенность, что я сделаю все как надо. Более того, эту уверенность я вселила в умы и сердца своих однокурсников и педагогов.
Наш быт в колхозе был прост и неприхотлив. Днем мы участвовали в битве за урожай на картофельных полях. С погодой повезло, поэтому мы чаще всего оставались победителями, а не побежденными. Преподаватель нам попался мудрый, на коротком поводке нас не держал, поэтому никто из студентов особо не нарушал обычный режим. И, как следствие, все были поначалу здоровы.
Время шло, начались дожди. Кто-то поленился вовремя высушить обувь, кто-то после бани не просушил волосы… Словом, через пару недель появились первые больные. Вот тут и пригодился мамин кулек с медикаментами. Вначале в ход пошли бинты с зеленкой, затем фурацилин, а затем и аспирин. Одним я ставила компрессы, другим банки. За полчаса до отбоя наступало время медицинских процедур. Лечение проходило оперативно, практически как на конвейере.
В тот день мы устали больше обычного. Очень хотелось спать. А так как все жили в одной большой комнате, то свет выключали по общей команде. Моя сокурсница Анжела разболелась, не температурила, но горло у нее болело сильно. Таблетками тогда особо не увлекались, поэтому я «выписала» ей полоскания теплым раствором фурацилина утром-днем-вечером, сухое тепло на ночь и смазывание миндалин люголем перед сном. Кто-то настойчиво требовал тишины и покоя.
Я взяла знакомую скляночку, привычно намотала вату на карандаш, от души пропитала все это содержимым баночки и скомандовала Анжелке:
– Шире рот, не дыши на меня!
Та была молодцом. Не капризничала, не ныла, как маленькая. Только после моих манипуляций как-то подозрительно на меня посмотрела:
– Вкус не такой, как обычно… Странный…
Мне стало нехорошо, почему-то заныло под ложечкой. Я поглядела на баночку. Мама дорогая! В ней был не люголь. Анжелкино горло я обработала клеем БФ…
Если бы нас с ней не торопили, если бы в комнате было бы светлее, ну и т.д. Я с ужасом смотрю на подопечную, та начинает прислушиваться к себе… Мои ладони вспотели, я растерянно смотрю на пациентку:
– Ну?!
Анжелка, повертев головой, бодро сообщает:
– Нормально!
– Точно, все хорошо?!
– Да! Ложимся спать.
Эх, молодость! Сейчас я бы, наверное, сидела у кровати потерпевшей всю ночь и с тревогой глядела ей в глаза. Да еще бы и молилась! А тогда… Она же сказала, что все хорошо! Все уснули, и я тоже. Наутро первым делом:
– Анжела! Как твои дела?! Как горло?
Та садится на кровать и в задумчивости говорит:
– Ты знаешь, а горло ведь прошло! Ночью, правда, просыпалась два раза, дышать тяжело было… А так, ничего.
Как хорошо быть молодым и здоровым! Нервы в порядке, сон крепкий. У всех… И у пострадавшей, и у виновной.
Самое удивительное, что мой авторитет Айболита не пошатнулся. Страждущие по-прежнему обращались за медицинской помощью, мамины запасы лекарств таяли. Правда, после этого случая меня за глаза стали называть «Горчичником»… Ну хоть не клизмой, и то хорошо!
Анна Вислоух (Воронеж)Как я в самодеятельности участвовала
Ленка сидела на кровати в позе лотоса, у ног ее стояла большая фарфоровая супница, а на стене косо висела репродукция с изображением генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева. Леонида Ильича. Когда мы ввалились в комнату нашего барака, она протянула руку к портрету и торжественно изрекла:
– Верной дорогой идете, товарищи!
Мы застыли на пороге, пораженные не столько явлением беглянки народу, сколько несоответствием исторической сущности момента и фривольным положением прекрасных Леночкиных ног. Лишь через несколько секунд пришло озарение.
– Ура-аа-аа! Ленка вернулась!!!
– Вернулась, – скромно потупила глаза наша факультетская красавица. – И не с пустыми руками!
С этими словами она жестом фокусника – вуаля! – сдернула с супницы крышку, и мы увидели, что там… селедка под шубой! Мама дорогая! Нам, студентам, после ежедневной битвы за урожай картофеля, после столовской перловки и пшенки Ленка со своим салатом показалась посланцем… ну если не с небес, то из знаменитого городского гастронома «Утюжок» точно. И все бросились ее обнимать и тормошить, расспрашивая – ну как там? – словно были оторваны от дома на долгие годы и провели их в нечеловеческих лишениях и героическом преодолении. И словно несколько дней назад не обиделись на нее насмерть, вынашивая план бойкота, когда, несмотря на грозные обещания руководства «принять меры» к самовольно покинувшим лагерь, она сбежала в город, гордо заявив – «навсегда!» и «в гробу я видала вашу картошку!».
Из-за этого вопиющего во всех смыслах случая было экстренно созвано собрание.
– Мы, значит, вкалывай за нее, – отличница Надя, считавшая Ленку вертихвосткой, была полна благородного негодования. – А она там… маникюр поехала подновить! Исключить ее из комсомола!
– Ну уж ты хватила, Хорошкина, – остудил ее благородный пыл наш комсорг Коля, безнадежно влюбленный в Ленку. – Не ты принимала, не тебе исключать! А вот бойкот ей объявить – это, пожалуй, можно.
И взгляд его затуманился мечтой о том, как заплаканная и раскаявшаяся Ленка упадет ему на грудь с мольбой о прощении. На этом собрании мы с Галкой скромно помалкивали, ибо были посвящены в Ленкины планы. Она просто решила дня на два смотаться в город, действительно почистить перышки. А еще – и самое главное! – она выполнила мою просьбу. Ленка привезла мне из города гитару.
Лагерь наш, летом принимавший, как и положено, пионеров, в сентябре заселялся студентами, десантированными на поля отечества для сбора картофеля. Располагался он в низине у подножия высоченного холма, поросшего довольно густым лесом. Поэтому мы с наступлением темноты собирались в лесу напротив лагеря, и холм покрывался огоньками от костров, как новогодняя елка – лампочками гирлянды. Они горели зазывно и жадно, притягивая к своему пламени даже тех, кто строго придерживался линии партии-комсомола. Мы сидели почти всю ночь у костра: мальчики-девочки, взгляды, прикосновения, гитара… Да, конечно, гитара, как же без нее! Игра на гитаре – это был высший пилотаж. Молодой человек, играющий на этом инструменте да еще более или менее сносно исполняющий популярные в те годы песни, как правило, купался в лучах славы. А уж если это была девушка…
Мы с Галкой играть на гитаре не умели. Зато мы умели петь. Да не просто, а на два голоса: за плечами у моей подруги была музыкалка, а у меня – солирование в хоре Дворца пионеров.
Научиться играть на гитаре – это была наша заветная мечта. И тут на сцену можно вывести ту личность, из-за которой Ленка вернулась в лагерь, несмотря на свои страшные угрозы. Этой личностью был вполне себе симпатичный паренек с архитектурного, который знал-то, может быть, три-четыре аккорда, да неплохо напевал пару веселых песенок тогдашней поры: «На старой кобыле, с ослом в поводу я еду в Монтану, овечек веду…» Мы дружно заводили припев: «Эгей, эге-ге-гей!» Звали его Димой, и между ним и Ленкой явно заискрилась взаимная симпатия, которая ежевечерне подкреплялась романтической ночной обстановкой полулегального клуба по интересам на лесном холме. Особенно любили мы, когда Дима, глядя задумчиво на яркие иголочки костра, отскакивающие в темноту, затяги