вал напоследок: «Ночь притаилась за окном, туман рассорился с дождем…». И так он задушевно выводил про свечи, которые, сгорая, пели «о чем-то дальнем, неземном, о чем-то близком, дорогом», что мы готовы были слушать об их страданиях снова и снова… Мы долго приставали к парню, чтобы он научил нас хотя бы тем трем аккордам, которые знал сам. Наконец Дима сдался, и по вечерам мы по очереди с Галкой терзали его гитару, а он с грустью поглядывал на часы, отсчитывая драгоценные упущенные минуты свиданий с Ленкой, которой игра на гитаре была до лампочки в связи с полным отсутствием слуха. Ленка же, изнуренная томительным ожиданием кавалера и уже готовая сменить его кандидатуру на другую, не обремененную музыкальными талантами, вдруг пообещала найти мне в городе гитару и привезти в лагерь. Чтобы мы отстали от Димы и мучили несчастные струны самостоятельно.
И вот вожделенная гитара была у нас в руках! Уж где ее Ленка достала, я до сих пор не знаю, потому что дефицит это был страшный. Помню только, что стоила она 18 рублей и была сделана в славном городе Боброве. Сегодня бы ее, бедняжку, презрительно обозвали «дровами». А в семидесятые… У меня потом были другие гитары, в том числе знаменитая чешская Cremona, но переплюнуть мою первую шестиструнку по значимости не смог ни один из этих инструментов. Через пару вечеров девчонки, жившие в нашей комнате, пообещали выселить нас с Галкой на улицу – гитару из рук мы практически не выпускали. Если одна дергала струны, то другая что-то ей подвывала, и наоборот. Через неделю этих мучений мы довольно сносно могли пробренчать пару незатейливых песенок, но вершина исполнительского творчества – песня о свечах – нами еще достигнута не была.
Приблизительно в это же время комитет комсомола озадачился проблемой нашего досуга, то бишь выведения гитаристов и их поклонников из темных лесов на свет божий и легализации их полуночного творчества. Словом, решили провести смотр самодеятельности факультетов. Кому тогда в голову пришла идея, чтобы Дима сыграл, а мы с Галкой спели про эти несчастные свечи, не помню. Но факт остается фактом: решили петь именно эту песню. И все бы ничего, да только мы почему-то запомнили первый ее куплет, а второй и третий как-то не зацепились за память и проскальзывали мимо сознания, теряясь в той самой романтичной дымке, окутывавшей сие лирическое произведение. Куплеты нужно было, кровь из носу, выучить до завтра. Репетировать особо некогда: картошку никто не отменял. На поле пару раз мы песенку промурлыкали, вроде помним слова, да ведь и Дима с нами рядом, в случае чего подхватит, подпоет, если где-то запнемся. Но Димка вдруг петь отказался наотрез, сказал, что будет только аккомпанировать, мол, стесняется на публике. А Галка меня честно предупредила:
– У меня со словами проблема, я их плохо запоминаю. Так что вся надежда на тебя!
– Ой, да что там запоминать, – отмахнулась я. – И потом, у меня память, сама знаешь, стоит повторить разика два – и все, на всю жизнь отпечаталось!
На концерт нас снаряжали всей комнатой. Как же – честь факультета доверили защищать! И упасть лицом в грязь мы не должны были ни при каких обстоятельствах. Надя Хорошкина, тяжело вздохнув, отдала мне свои небесно-голубые джинсы, которые тогда только что появились у фарцовщиков, стоили неимоверно дорого, и обладатели их, а особенно обладательницы, получали значительную фору в привлечении внимания противоположного пола перед теми, кто такими джинсами не обзавелся. Еще раз прорепетировав свою коронную песню, мы дружной гурьбой двинулись в столовую, где смотр самодеятельности и должен был проходить.
После песенки конкурирующего факультета про комиссаров в пыльных шлемах должны были выходить на импровизированную сцену мы. То, что наше появление произвело неизгладимое впечатление, стало ясно сразу. Небесно-голубые джинсы были надеты явно не зря – по залу пронесся вздох восхищения. «Щас еще как запоем, погодите», – успела подумать я. Но тут Дима взял первые аккорды песни. Мы бодро завели: «Ночь притаилась за окном, туман рассорился с дождем…». Первый куплет благополучно спели. В зале стояла благоговейная тишина. Еще несколько аккордов и – начало второго куплета. И тут я понимаю, что напрочь забыла слова! Ну хоть убейте, не помню даже, про что там дальше речь идет… Гляжу на Галку и вижу, что и она судорожно вспоминает хоть какую-то зацепку, и надежды на нее никакой. Так ведь она и предупреждала! Тем временем Димка с абсолютно непроницаемым выражением на лице заканчивает еще один, повторный проигрыш между куплетами, и я прыгаю в ледяную прорубь, не придумав ничего лучше, как запеть: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла…» Галка с облегчением подхватывает это «ла-ла-ла», Дима в полуобморочном состоянии бьет по струнам, и мы в полной тишине бросаемся вон из столовой. Подальше от нашего позора!
…Через час, когда, закрывшись в комнате, мы уже нарыдались вдоволь, кто-то робко постучал в дверь.
– Девчонки, откройте! Очень нужно!
Галка нехотя оторвалась от подушки, промокшей насквозь.
– Вот они, пришли полюбоваться на наши страдания…
– Да уж, – уныло согласилась я. И подумала: «А все равно – джинсы на мне сидели классно!» Про симпатичный профиль брюнета-архитектора я старалась даже не вспоминать…
– Девчонки! Да откройте же! – за дверью уходить не собирались.
Я сползла с кровати и, скорчив как можно более скорбную физиономию, приоткрыла дверь. На пороге стояла целая делегация из параллельной группы.
– Девчонки! Какую красивую песню вы пели! Спишите слова, а?
В комнате раздался истерический хохот. Это у Галки окончательно сдали нервы…
На гитаре мы играть все-таки научились. Правда, бобровская шестиструнка уже в этой истории не фигурировала. Прибежав в комнату после нашего дебюта в институтской самодеятельности, закончившегося таким фиаско, я в приступе гнева на саму себя швырнула ее об стенку… Хотя гитара-то как раз ни в чем не была виновата. И песню о свечах поем на встречах с однокурсниками.
Алексей Панограф (Санкт-Петербург)Эффект Мессбауэра
В один из первых учебных дней на перемене между парами ко мне подлетел Аркашка:
– У вас уже была первая лекция по химии?
– Не было еще. Сегодня последней парой.
– Отлично. А кто у вас – Чувиляев?
– А черт его знает. Еще же не было.
– Да точно он будет. На физмехе он уже лет десять бессменно читает.
Я учился с Аркашкой в одной школе. В одной известной питерской физматшколе. Довольно много народу из нашей школы традиционно из года в год поступало на физмех. Аркашка был на год старше и учился уже на втором курсе.
– Обязательно отправьте ему записку с вопросом про эффект Мессбауэра.
– Чего-чего? А что это такое?
Зазвенел звонок, и Аркашка скрылся так же внезапно, как и появился.
Дело было в первых числах октября, так как наше знакомство с институтской жизнью в сентябре началось в колхозе в Ленобласти. Вытянутый деревянный барак. Вход с торца. С двух сторон, подкрепленные столбами через каждые пять метров двухъярусные двухметровые полки. На них мы спали плечом к плечу, голова к стене, ноги к проходу.
По утрам пристроившийся работать на кухне Фрумкин заходил и орал:
– Рота, подъем!!!
С теми же словами он заходил и в женский барак. Правда, к ним он так заходил всего три дня. Потом наши тургеневские барышни хорошенько оттаскали его за чупрун и объяснили вежливо, но доходчиво, что если он еще раз появится утром в их бараке со своими солдафонскими замашками, то пострадает не только его шевелюра.
Еще пару дней он заходил к ним в барак и вкрадчиво сообщал:
– Просыпайтесь, пожалуйста, графини, баронессы и просто сударыни, вас ждут великие дела и скромный завтрак.
Потом его поперли с кухни в поле. В поле требовалось ползти по борозде с ящиком и собирать в него картофелины. Большинство выполняло именно эту работу. И было еще три вида элитных работ – на кухне, грузчиком и в КСП (картофелесортировочный пункт).
Наверное, Валентюк, прибывший в Ленинград учиться из города Северодонецка, никогда не стал старостой нашей группы, если бы мы не поехали в сентябре в колхоз. Старосту назначали кураторы групп от кафедры. В нашей выбор пал на Полянского.
Видимо, чуйка у преподов с кафедры работала неплохо. Они его «раскусили» сразу. Полянский закончил институт с красным дипломом и лучшим рейтингом, получал с третьего курса Ленинскую стипендию и студентом вступил в ряды КПСС, а на пятом курсе съездил в Югославию в стройотряд. Но вот старостой он пробыл у нас всего полмесяца. А может, именно это фиаско на поприще старосты и подстегнуло его совершить такую блистательную студенческую карьеру.
Сгубило его излишнее рвение в поле. Как староста, он отвечал за участок поля, выделенный нашей группе для сбора картофеля, и, стремясь к хорошим показателям, подгонял остальных бодрыми окриками.
Как уже говорилось выше, девушки-красавицы на физмехе хоть и были в большинстве своем из интеллигентских ленинградских семей, но в обиду себя давать не собирались, тем более чтобы их кто-то понукал ползать по полю побыстрее.
Мальчики из нашей группы, как-то быстро поняв, что к чему, в большинстве своем разошлись с полевых работ. Валентюк и Гуревич ушли в грузчики, Воронин – на кухню, а я на КСП. В поле, как и говорилось в одном анекдоте, остался народ, то есть девчонки.
Вот тут-то карьера Полянского как старосты и закончилась. Сначала простым бойкотом и саботажем, а потом и прямым заявлением, что не намерены работать под предводительством Полянского, девушки добились его отстранения от должности. А по окончании колхоза прямыми демократическими выборами в нашей группе всенародным старостой был избран Валентюк. Опять же девушки за него единодушно голосовали, а нам было просто пофиг.
Работа на КСП, помимо того, что была явно менее обременительной, чем в поле, имела еще одно преимущество. Нас отвозили туда на двенадцатичасовую смену, зато получалось так, что через каждые четыре дня выпадал перерыв на двое суток. И нас, каэспэшников, отпускали съездить в город, домой.