Прошел по городу, побывав и на Новом Венце, там поэт, видимо, простаивал подолгу, очарованный бескрайним волжским простором, и у здания, в подвале которого некогда томился пленный Пугачев и где на слова царского сановника: «Как же смел ты, вор, называться государем?» мятежник ответил: «Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает…»
С поездкой мне открылась заманчивая возможность навестить нашу дальнюю родственницу, тетю Пашу, в Криушах, именно там, где Пушкину повстречался злополучный заяц.
О тете Паше говорили много странного и загадочного. Имея шестерых, уже семейных детей, старенькая, она жила одна в волжском затоне, в котором и жизнь-то оживала лишь к зиме, когда заканчивалась путина и суда сводились на ремонт и стоянку. Там нет у нее никакой родни, и Криуши ей совсем чужие — родом она с Кубани, сказывают только, что заехала она туда на втором году войны погостить к своему младшему сыну, военному моряку, который несколько месяцев спустя сложил голову под Сталинградом.
2
Над городом висела пепельная туча августовского зноя. Я предпочел добраться до Криуш по реке. «Джон Рид», пригородный пароходик-работяга, каких на Волге много, обвешанный, по выражению местных остряков, словно сушками, спасательными кругами, споро летел вниз по течению. Пассажиры — жители прибрежных деревень, привозившие на базар ягоды, грибы, птицу, молоко, яйца и возвращающиеся с городскими покупками. Везде, где можно поставить или повесить, — корзины, бидоны, сумки, авоськи и, конечно же, связки баранок. Каждый норовит подальше спрятаться от палящего солнца — даже на реке нет прохлады. Все на нижней палубе, и никого на верхней. Но и в тени нет спасения. Думал, будет лучше, выпил в буфете стакан морса, однако это было совсем уже некстати, еще более разморило, и я, обливаясь потом, долго слонялся по обеим палубам, пока не оказался над колесом, пахтающим воду лопастями. Здесь приятно освежала водяная пыль, изредка летящая в лицо, в ней переливалась радуга. Волга навевала впечатления детства, укачивала, успокаивала. И вдруг — словно кто меня по сердцу ударил — голос, прямо надо мной; раздраженный, хрипловатый, знакомый:
— Гражданин, это место занято! Или не видите?
Я резко обернулся, но обращались не ко мне. В распахнутом окне салона увидел ее (а узнал еще до того, как увидеть глазами), мою школьную подругу, невесту, вышедшую замуж, когда я был на войне. К своей потере я уже притерпелся, но еще не верил и вот убедился воочию и, словно побоялся ослепнуть, отвернулся, только остался навсегда моментальный снимок памяти: бывшая моя одноклассница, с желтыми пятнами на лице, выпроваживающая взглядом незадачливого пассажира, кормит полной, доверчиво обнаженной грудью ребенка.
Устремляюсь прочь от окна, чтобы она меня не заметила…
Криуши располагаются одной длинной улицей по крутому берегу Воложки. Еще с парохода, пока швартовались, мне показали дом тети Паши — на дальнем краю поселка, на бугре, за которым начинаются леса.
В судоремонтных мастерских, черных от копоти, грохот кувалд, острый запах окалины, трескотня и слепящие всполохи электросварки. Покрикивают буксиры и катерки, снующие по затону, вспенивающие воду в радужных пятнах мазута.
Пока поднимаюсь в гору, шумы все тише, а тут, на самом верху, слышны лишь гудки пароходов. Отсюда видны как на ладони многочисленные речные ответвления и образованные ими островки. Простор бескрайний. А над ним — живописнейшая панорама города на высокой горе с извилистыми спусками-лестницами до тысячи ступенек. От бурлаков дошло присловье: «Идём семь дён — Симбирск видён».
Воложка, омывающая поселок, кажется, спит: рыбачьи лодки, поплавки удочек на воде недвижны. Каждый звук отчетлив: свист забрасываемой лески, всплеск жирующей рыбы, взмах весла, звон косы где-то на островках.
Думал, не узнает меня тетя Паша: виделись, когда я был мальчишкой. А она сразу же угадала, кто такой:
— Ты — Енин сынок?.. Як же не помнить. Я у вас гостевала… Трошки изменился. Гарный парубок стал! — обрушила на меня целый поток лестных и ласковых слов, произносимых непривычно для наших краев, по-казацки.
Если я, по ее мнению, изменился мало, то тетю Пашу трудно узнать: так согнули ее и состарили годы войны. Пока я изучаю разительные перемены в ней, она с теплотой и грустью оглядывает меня, приехавшего налегке, в застиранной гимнастерке под ремень, в гражданских брюках, в дешевеньких брезентовых башмаках, и наверняка догадывается, что это моя единственная и неизменная после возвращения с фронта обувка-одевка. Марлевая повязка, на которой болтается изувеченная рука, и та госпитальная.
— Писали, що ты до мене наведаешься… Рука-то чи робит, чи нет? Жаль, правая пострадала. Ну ничего, могло быть и хуже…
Глаза ее потемнели, сгустились морщины на всем лице. Какие-то слова забулькали у нее в горле, но только короткий всхлип выдал ее душевную боль. О чем она хотела сказать, известно — о своем материнском горе.
— Що же мы тут стоим, у порога? Идем в хату!
Входя, она постучала пальцем по барометру, висевшему у двери:
— А погода обещается быть ясной…
В доме тети Паши чистота и порядок: на окнах шторы и занавески, полы выскоблены до золотистого блеска, скатерка на столе, половички под ногами. Две кровати, обе застелены: одна скромная — видимо, самой тети Паши, а другая, двухспальная, с горкой подушек и красивым пикейным покрывалом. У меня вырвалось:
— Ды вы не одна живете?!
— Як видишь, одна…
— А другая кровать для кого же?
— Да хотя бы для тебя!
Но я уже искал по комнате приметы, подтверждающие мою догадку. Взгляд мой остановился на большой фотографии над столом: два удивительных лица, парня и девушки, смеющиеся, открытые, глядели на меня. Он в бескозырке и тельняшке, она в белой кружевной кофточке. Я сразу ее узнал и чуть было не назвал вслух по имени. Катя — навсегда запомнившаяся мне озорная девчонка, хоть и провел я с ней один только вечер, познакомившись на танцплощадке городского парка. Как она попала сюда? И не мог я ее не запомнить: тот единственный наш вечер оказался необычным — с грозой, теплой и благодатной, такой сильной, какой мне больше никогда видеть не приходилось.
Годов с пятнадцати я повадился со своими сверстниками бегать на карнавалы, на бал-маскарады и просто на танцы, где бы они ни были — в своей школе или в чужой, во Дворце книги, в Доме Красной Армии, в городском парке культуры и отдыха, в домах у приятелей и знакомых девчонок в дни именин, школьных каникул, всяких праздников. Были партнерши постоянные, а более всего — на один вечер. Что ни девчонка — неповторимое чудо. Глаз не оторвешь от ее глаз, в твоей руке ее рука. Сближенные музыкой, окрыленные, летим то в фокстроте, то в вальсе, то отдыхаем в медленном танго, когда можно досыта наговориться, шутливо и непринужденно.
Танцевали тогда не то что сейчас. Чувствуешь каждый изгиб тонкой девичьей талии, аромат развевающихся на ветру и касающихся твоего лица шелковистых волос, тепло полыхающей жаром румяной щеки. А сам вполголоса подпеваешь любимой пластинке:
Мы так близки, что слов не нужно,
Чтоб рассказать вам вновь и вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь.
Зазвучит новая мелодия, и ей ты с удовольствием вторишь:
Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой.
Все для тебя — и любовь, и мечты.
Танец — объятие, танец — откровение. А какой толк от теперешних танцев — топтуном — от разных шейков и твистов? Просто смешно смотреть: каждый танцует сам по себе.
Кажется мне, что, если задаться целью, я всех своих партнерш припомню и назову по имени каждую, с кем успел познакомиться. Все ли они меня вспомнят при встрече? Едва ли. Но Катя, думаю, если вдруг встретимся, обязательно меня узнает…
— Це мой младшенький, Герочка, с жинкой. — Голос тети Паши теснит мои воспоминания. — Городскому фотографу заказывала, и он их с двух карточек переснял на одну. Вместе-то сфотографироваться им не довелось…
Тетя Паша заспешила меня покормить. Вынула из печи борщ и картошку. Когда над тазом сливала мне на руки, балагурила:
— Рука руку моет, обеи хотят чистенькими быть!.. Больная, видать, трохи оживает… У тебя и левая не очень-то. Хоть бы покрепче була!..
Может, вот так же сливала своему сыну-моряку, вспомнила его руки и мои сравнила с ними…
Меня оставила за едой, сама выбежала корову встретить из стада. У двора заблеяли овцы, замычал приведенный с луга теленок. Потом донесся звон подойника.
Сидел я за едой и думал: ради кого она здесь? И искал ответа, оглядывая избу. Из-под кровати виднелись босоножки, модные туфли на высоком каблуке. В шифоньере на плечиках висели совсем не старушечьи платья, костюмчик и кофточки, а одна — белая кружевная, та самая, в которой Катя на фотографии. И пришел к выводу, что Катя где-то неподалеку и, возможно, иногда сюда заглядывает.
Тетя Паша напоила меня парным молоком, сказала:
— Може, на вулицу идти думка е? Твое дило молодое. А мне так спать пора. Утром в лесе наберу груздей да засолю. Моя невестка, — кивнула на фотографию, — их страсть как любит! Треба и мясця ей заготовить, и маслица сбить.
— А где ваша невестка?
— Катерина-то? — Тетя Паша устало склонила голову и вздохнула: — Беда с ней. Долго, милок, рассказывать…
3
Последнее дело — донимать страдающего человека расспросами. И толку в этом никакого. От навязчивого любопытства он еще больше в себе замкнется и, может, так и не раскроется перед тобой никогда, для своих исповедей изберет другого слушателя, недокучливого, терпеливого.
Перед сном поговорили только о том, где мне спать. От кровати я наотрез отказался, сославшись на духоту, и попросил постелить на деревянном диванчике. Тут лучше, это и тетя Паша поняла: в изголовье из открытого окна текла ночная с