И томят беспокойное сердце…
На лугу я срываю цветы
И на них не могу наглядеться…
6
Недели через две приезжает тетя Паша. Сама разыскала меня в доме отдыха. И вот, на правах ее родственника, я впервые захожу в дом бабки Лебедихи.
Еще в сенях, в полумраке, замечаю какие-то стопы и по запаху, свойственному всем библиотекам, догадываюсь, что это сложены книги, и, видимо, весьма давние, старинные. Их много и в самой избе — на всех подоконниках, на столе и табуретках, на шкафу и просто на полу, сваленные у стены как попало. Огромные тяжелые фолианты в кожаных, в деревянных и позолоченных металлических переплетах с застежками, с золотыми обрезами. Сразу столько древних книг мне еще никогда и нигде не приходилось видеть. Удивленный, я начал их разглядывать, перебирать, перелистывать. Старославянский текст был мне малопонятен, я выискивал иллюстрации, особо любовался заглавными буквами, выписанными художниками древности в красках, с затейливым орнаментом. Тогда, по малости лет, я не мог догадаться, что передо мной ценнейшее богатство, теперь-то я понимаю, что у бабки Лебедихи был настоящий книжный клад.
Хозяйка, еще довольно бойкая старуха — а ее до этого видел я и поднимающейся с ведром воды в гору, и возвращающейся с вязанкой дров из лесу, — проворно освобождает табуретку от книг, усаживает меня.
— А ты, внучек, видать, книжки любишь.
— Откуда они у вас?
— Спокон веку у нас в селе такой обычай: кого бог прибирает, всяк церковные книги отказывает самому старому человеку. А старее меня тут никого нет. Девяносто первый пошел с Параскевы-мученицы… И святых мне завещают. — Бабка распахнула передо мной дверцы шкафа: в нем снизу доверху сложенные стопами иконы. — Все иконы хорошие да красивые! Большой грех держать их вот так, взаперти. Отдать бы кому, да никто не напрашивается. Вот, глянь-ка! — Она снимает верхнюю икону, протирает ее рукавом: — Смоленская божья матерь. В господском доме висела когда-то. А привезли, говорят, из Парижа. А запах-то, слышишь? То ли роза, то ли резеда. Духи, что ли? Почему ж не выветриваются? Может, дерево такое пахучее?
Доныне помню и тот приятный аромат, цветочный, устойчивый, и позолоту оклада с мерцающими на нем синими, красными, зелеными огоньками, и сам лик божьей матери, мудро-спокойный. А также помню, как бабка Лебедиха выжидающе смотрит на меня, не попрошу ли я у нее святой образ, и, не дождавшись желаемого, со вздохом сожаления кладет икону на прежнее место. Кто он, счастливчик, нынешний обладатель той дорогой ценности? Не должна же пропадать такая красота!..
Тетя Паша скрылась в боковушке. Слышно, как о чем-то она разговаривает с Катей. За приоткрытой занавеской видны аккуратно застеленные койка и небольшой диван. Стены оклеены шпалерами. Чисто и уютно.
— Гость в дом пришел, — говорит бабка ласково, — готовь угощение. Хоть воды холодной да подай!
Смущенный, благодарю ее, говорю, что нас хорошо кормят.
— Тогда угощу тебя своим чайком! — Хозяйка идет к пышущей жаром плите, что-то наливает в кружку из чайника, подносит: — Чуешь, какой душистый? Отвар из сорока трав. Пользительный!
Обжигаясь, прихлебываю ароматную жидкость и, чтоб время шло не даром, листаю одну из бабкиных книг, пробую читать вслух. Хозяйка прислушивается:
— Видать, не все понимаешь… Почитала бы тебе, да некогда. Собираемся в лес. Хоть по палке да принесем. Зимушка надвигается… Траву пособираем.
Она потянулась руками к подвязанным над плитой связкам каких-то растений, пробуя на ощупь, не совсем ли подсохли. Такие же букеты и венички сушатся у нее и над печкой, и над окнами снаружи.
— Много набрали.
— А ты поглядел бы, сколько на чердаке! Весь увешан. На всякую хворобу травка есть. Людям помогаю… Болеть, конечно, не дай бог, но коль занедужишь, прибегай — вылечу!
Катя вышла из своей комнаты, уже одетая по-походному — в пестреньком платье, в голубой косынке, в башмаках. Поздоровалась со мной по имени. Слышала, может, как приятели меня называют или от тети Паши.
Я напросился с ними. Пошли налегке. Бабка прихватила лишь ножовку.
— Прошлый раз приметила две сухие осинки.
От стеснения перед Катей держусь поближе к старухам.
— Иль осина хорошо горит?
— Топили когда-то, горела неплохо. — Ответила на мой вопрос бабка Лебедиха и, перейдя на шутливый тон, прибавила веселой скороговоркой: — Раньше-то все хорошо горело. Раньше-то все сладкое было, да теперь кислое стало!
Бабка занимала меня все более: сноровистая во всяком деле, она и на язык шустра. Всему, что ни встретится в пути, у нее есть объяснение, присказка.
— Август, август — лета закат. До обеда лето, а после обеда осень. И всего-то он наготовил, месяц-щедровик. Собирай, не ленись! А скворчики уже в стаи сбились, носятся — крепость крыльев пробуют. И грачи готовятся к отлету — подкармливаются на полях и лугах: путешествие предстоит не близкое, и следует подкопить силенки…
Увидит при дороге душичку, зверобой или еще какую полезную траву, сламывает верхушки, приговаривая:
— Это от простуды, это от бессонницы, это от головной боли… А это гадость! — сказала она мне, когда я тоже начал срывать какие-то цветы. — Выбрось! Трава в лесу есть всякая: и для доброго дела, и для злого.
— А какой красивый! — говорю про выброшенный цветок.
— Зло тем и опасно, что бывает порой красиво. И яд тем опасен, что бывает сладким.
Выйдя на пригорок, бабка, явно опасаясь чего-то, поглядела по сторонам. Подшучиваю над ней:
— Знать, лесника боитесь?
— Не-е. Лесник человек хороший. Или не знаешь нашего Евсеича?! Он тут всех приезжих водит к каменной сосне. Не бывал еще там? Ну? Надо непременно сходить! Говорят, ту сосну рубили на святой праздник. А работать на святой праздник — большой грех. Уже начали ее сваливать, и тут как ударит молонья с неба. И сосна окаменела, и лесорубы окаменели. Сосна агромадная и, видать, такая тяжелая, что ни на чем не увезешь. Так и лежит там. А каменных людей, баяли, отправили будто бы в Москву, они там и поныне… Сам же Евсеич эту сосну нашел, еще при барине, тому назад лет шестьдесят, пожалуй. Медаль ему дорогая дадена от государства — за разведение лесов…
Рассказывает, а, вижу, беспокойство ее не проходит.
— Кого же боитесь?
— Калабуха-объездчика.
— А что, за деревья, видать, наказывают?
— Смотря за какое. Ежели живое срубишь — штраф пятьсот рублей. А ежели сухое, то обругает тебя Калабух по-всячески, как ему хочется, и боле ничего… Прошлый раз на него угодила с хворостом. Сначала-то, конечно, с матюками на меня: «Растуды твою туды!» — и в божаку, и в крестяку, и в клеточку, и в полосочку. А потом… тихо-мирно отпустил…
Не хотелось ей, как я понял, ругань его слушать.
— Ну да ладно. Собака лает — ветер носит…
Сухие деревца пилили по очереди, они были небольшими, под силу донести любому здоровому мужику. Одно взяли на плечи бабка с Катей, другое — мы с тетей Пашей. Они ушли раньше, а мы чуть погодя, чтобы, как сказала бабка, не идти кучей.
Из глубины леса до нас донеслось конское ржание.
— Спрячемся! — тетя Паша свернула с тропинки. Я поддался ее испугу. Мы сбросили осинку в кусты и отошли в сторонку, словно бы не имеем к ней никакого отношения.
Появился верховой — тощий, хмурый мужик. Оглядел нас молча: люди не здешние, в руках — зверобой, душица, не к чему придраться.
— А вы никого здесь не встретили?.. Кто-то двое мелькнули в кустах. Баба в голубом платке…
— Цэ ж, видать, мы и булы! — сказала тетя Паша. У нее и Кати косынки одинаковые. Сказала и пошла поискать опенков.
Мужика я узнал.
— Здравствуйте, — говорю, — товарищ майор!
Он заметно смутился.
— Или не помните? Вы меня с дружками подвозили со станции в дом отдыха. Вы со свадьбы возвращались.
— Возможно… И что, видать, здорово я тогда брехал?
— Да вроде бы… не очень.
— Ха! — Мужик тихо рассмеялся. — Какое там не очень, если столь высокий чин себе присвоил… О, я что угодно наговорю! По настроению. Я и лейтенант, и капитан, и майор. А бывает, что и полковник. Ха-ха!
Выгадывая время для Кати с бабкой, чтобы им уйти незамеченными по Глухому логу, предлагаю Калабуху закурить американского табаку.
— Да что в нем толку! Ваши ребята угощали. Баловство одно. Трава и трава! Никакой крепости… Закурим моего!
Он спрыгивает с седла и со мной идет по дороге, ведя коня в поводу.
— Говорят, где-то тут окаменевшая сосна? — спрашиваю с единственной целью — задержать мужика подольше.
— Она в другой стороне, в пятьдесят девятом квартале… Хочешь поглядеть? Тогда не прозевай. В начале сентября туда Евсеич-лесник каждый год водит школьников… Агромаднейшая, видать, сосна была. Такой толщины, сколько ни езжу по лесу, нигде не вижу… Говорят, жила она пятьдесят миллионов лет назад. Да я не верю. Вранье это! Неужто и в ту пору здесь был сосняк? Может, еще скажут, что и объездчики тогда были. Ха-ха!
И так получилось, что мы Калабуха от Кати и бабки отвлекли, а сами явились из лесу пустыми. С опушки, где мы расстались с объездчиком, возвращаться за осинкой было делом безнадежным: никаких ориентиров запомнить не удосужились, и, конечно, мы бы ее не нашли.
Бабка руками всплеснула:
— Надо же, принесла нелегкая этого Калабуха!
Было очень стыдно перед ней за свою несообразительность, мы оба молчали.
— Ну, ладно. Я-то видела, где вы бросили лутоху. Не пропадет!
Тетя Паша занялась опенками, я заторопился к себе: в доме отдыха наступило время обеда.
Возвращаюсь, глядь — из Глухого лога на пригорок к своему дому бабка Лебедиха с Катей поднимаются, несут ту самую, брошенную мной и тетей Пашей осинку. Обе довольные, улыбающиеся. Добились-таки своего. Уволокли две лутошки из-под самого носа Калабуха.
7
Любочка готовилась к отъезду, и ей хотелось в оставшиеся дни как можно дольше побыть со мной. Отоспавшись от вечернего свидания, я бежал на утреннее к озеру, где Любочка, листая в рассеянности учебники, поджидала меня. Не думаю, чтобы при мне ей удавалось что-то подзубрить к экзаменам: столь далеки были наши разговоры от географии и литературы, от математики и немецкого языка. И поскольку отлу