Евсеич, а в ту пору еще не звавшийся по отчеству, просто Ванька, совсем молодой барский лесничий, а по совместительству кучер, обнаружил ее после спада вешних вод, которые в тот год были особенно бурными, подкрепленные дождями, и вызвали повсеместно оползни и обвалы. Пятьдесят миллионов половодий и вдобавок с полмиллиарда дождей потребовалось для того, чтобы сосна темной, глухой доисторической эры вдруг, теперь уже в качестве чудо-дерева, заново явилась миру.
Дед увлекся рассказом о находке: приятно было вспомнить ему свою молодость. Может, поэтому он и приезжает сюда вместе со всеми, кто ни попросит, в любое время, когда ни позовут.
Разговаривая, мы отошли в сторонку, подальше от галдящей ребятни, поднялись на кручу, с которой виднелись необозримые сосняки: и те, что внизу, и те, что над кручей, — все деревья, а им уже по пятьдесят — шестьдесят лет, посажены им, любое в его руке побывало, за них он заслужил золотую медаль, которую в эту войну отдал в фонд обороны.
— А за кучера-то я бывал всего несколько раз, — говорил дед, удовлетворяя мой интерес, терпеливо перенося надоедливые расспросы. — Возил барина к Бестужевым и Ознобишиным, его друзьям, в их поместья. Гостевать он любил. Зато и сам был хлебосольным. В дни рождения, на праздники у двора, бывало, стояло разом не менее десятка карет и фаэтонов. Особенно к нему зачастили, когда он завел у себя музей. Замечательный музей в специально для этой цели построенном двухэтажном здании! Говорили, что такого не было во всей губернии… А всего памятней, как возил я барина в Языково. Юбилей тогда ожидался, не то языковский, не то пушкинский. Барин рассказывал, что братья Языковы дружили с его отцом и часто сюда к нему приезжали. А с ними еще и Денис Давыдов, и Соллогуб, и много еще других знаменитостей. Так вот барин хотел написать о селе, где жили друзья его отца и где бывал сам Пушкин…
Как кстати был мне этот рассказ деда Евсеича! Я не перебивал, боялся сбить рассказчика с подробного спокойного повествования. Каждая мелочь, замеченная тогда Евсеи-чем, его впечатления от поездки были мне бесценны, крайне необходимы для завершения очерка, подсказанного редактором газеты, о пребывании Пушкина на Волге. Я заимел представление о родовой усадьбе Языковых, давно несуществующей, о внутренней планировке дома, о комнате, называвшейся «пушкинской». Для полного успеха дела теперь не хватало лишь собственных впечатлений, для чего достаточно, как и планировал я в начале поездки, ненадолго заглянуть в знаменитое село по пути домой.
Нас окликнули. Не видно ни учительниц, ни школьников. Одни мои приятели у телеги. Мы спустились. В телеге каждый занял прежнее место. Поехали.
— Тут, ребята, есть другая дорога, — сказал дед. — Зато привезу я вас прямо к вашему дому. Не возражаете?..
Через час он высадил нас в парке и сам слез с телеги размять ноги, покурить. Видимо, и тут было много милого его сердцу. Засиявший взгляд его переходил от дерева к дереву.
— Вот этим дубам больше двух веков. Клены, ясени, липы — эти мной посажены. Березкам лет по сорок. Когда сажал, не надеялся, что примутся. А они вон как вымахали!.. Я говорил тебе про музей, — дед тронул меня за рукав и показал на бугры, заросшие бурьяном. — Вот где он стоял, лицом к озеру. Место тут самое красивое, не правда ли? Конечно, озеро уже не то. Раньше мельница была, уровень воды регулировался. Жаль, не сохранилось здание. Гражданская война тут колесом ходила. При пожаре кое-что успели спасти. Сколько-то картин — они теперь в областном музее. А бумаги и книжки — кого они могли тогда интересовать? Но был тут в имении один конторщик, который в них, видимо, что-то кумекал, попользовался. Сам я видел, как он в голодный год какие-то листочки, будто бы рисунки и рукописи Лермонтова, обменивал на хлеб и муку. После будто бы их приобрело государство за крупные деньги. А кто знал, что барские музейные бумажки окажутся в столь высокой цене?..
Мне довелось держать в руках размноженный типографским способом путеводитель по этому музею. На обложке длинное белое здание, в классическом стиле, с колоннами по всему фасаду. Озеро, хорошо мне знакомое, подступает к самому крыльцу. В путеводителе названо до сотни художественных полотен: Левитана, Клодта, Клевера, Васнецова, Репина, Пузыревского, мастеров фламандской, голландской, французской, немецкой живописи. Большой перечень скульптурных работ: бюсты Петра Первого, Пушкина, Языкова, Крылова, Ивана Грозного, гипсовые маски Пушкина и Белинского, бронзовые мифологические божества, статуэтки. Кроме художественного, в музее еще десять отделов. В отделе рукописей — шестнадцать писем Гоголя, сотни писем братьев Языковых, неизданные рассказы Соллогуба, письма, записки, рисунки, альбомы, автографы Карамзина, Пушкина, Жуковского, Вольтера. В специально отведенном «Лермонтовском уголке» — как ценнейшие семейные реликвии — памятные вещи великого поэта, друга Лафы, однокашника по Московскому университету и юнкерской школе, автографы, рисунки, портреты знакомых, собственные его портреты, альбомы. Много ценного в нумизматике, этнографии, краеведении, археологии. И среди всякой всячины — бивней мамонта и белемнитов, мечей, стрел и кольчуг, древних украшений и обломков утвари, добытых из курганов, как и следовало ожидать, осколки окаменевшей сосны, той самой, с пятьдесят девятого лесного квартала…
Вечером я обнаружил одну свою досадную оплошность. Ребята закуривали, и за отсутствием спичек Колька Косой пробовал добыть огонь при помощи кресала.
— Ого, да она здорово искрит!
Трут разгорелся, начали прикуривать. Я сразу понял, что это за камень. Осколок окаменевшей сосны. Оказывается, ребята ухитрились отбить несколько кусочков от чудо-дерева, прихватили с собой. И вот теперь кто-то повезет эти кусочки домой — на память, а я проразговаривал с Евсеичем и остался ни с чем.
В доме бабки Лебедихи, придя, как обычно, посумерничать, я посетовал на свою оплошку. Катя ушла в свою комнату, долго там возилась, похоже, искала что-то. После подсаживается ко мне и вкладывает мне в ладонь что-то холодное, тяжелое и жесткое. Сразу же догадываюсь, что это такое.
— Когда-то сама ходила к той сосне. Возьми. Дарю!
И рука ее, хоть и было прикосновение мгновенным, показалась мне столько же холодной, как и подаренный ею кусочек окаменевшей сосны.
В полумгле разглядываю камешек — плоский, почти квадратный, небольшой, в пол-ладони, на нем хорошо видны и даже на ощупь чувствуются прожилки от годовых колец.
Пришел Иван-Гвардии, бабка, относившаяся к нему с особенным вниманием, засветила лампу-семилинейку, висящую под матицей. В нашем клубе шла трофейная картина «Девушка моей мечты», она ничем не могла повредить Кате, наоборот, доставит ей удовольствие, и я не преминул пригласить жениха с невестой в кино.
— Да зачем вам кино? — вмешалась в наши разговоры бабка Лебедиха и, увидев, что я перелистываю один из фолиантов на столе, придвинулась ко мне. — А давай-ка, внучек, я тебе лучше почитаю! — И с раскрытой страницы, водя пальцем, чтоб не сбиться со строки, начала читать что-то сразу же меня захватившее необычностью мысли и поэзией.
«…И вот навстречу к нему женщина с коварным сердцем… Ноги ее не живут в доме ея. То на улице, то на площадях, и у каждого угла строит она ковы… Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостью уст своих овладела им. Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой, и как пес на цепь, и как олень на выстрел…»
Я живо представил себе описываемую ситуацию и поежился от неудовольствия, словно бы все это грозило мне самому.
И еще мне понравилось из чтения бабки:
«Скажи мудрости: ты — сестра моя. А разум назови родным братом».
«Ходи путем добрых и держись стезей праведников».
«Во всяком деле верь душе своей, и это есть соблюдение заповедей».
«Человек милосердный боготворит душе своей, а жестокосердный разрушает плоть свою».
Казалось, что бабуся все эти поучения специально для меня подбирала.
Ни я, ни Иван не надеялись, что наш поход в кино состоится, но Катя, незаметно приодевшись под бабкино чтение, сама же нас заторопила. Она вся вдруг преобразилась, посветлела лицом — такой здесь ее еще не видели. И мои приятели по дому отдыха, когда мы появились в клубе, с изумлением разглядывали, как бы узнавая и не узнавая, таинственную, непонятную для них Катю-монашку…
9
Ивану-Гвардии выпал рейс по каким-то колхозным делам в Языково. Я не мог не воспользоваться случаем побывать в местечке, куда Пушкин наведывался дважды. Бабка Лебедиха посоветовала и Кате поехать: как раз попадали на базарный день, можно кое-что купить к свадьбе, а главное, люди сказывали, по дешевке добыть хорошего сукна на пальто. Мать Ивана тоже настроилась на поездку, сетовала:
— С сестрицей своей года три не виделась. Все некогда. А еще беда: петуха хорек задушил. Коршун цыплят таскает, а иной раз и курицу. Уйдут в озимь, увлекутся. Он и выследит исподнебесья. А чтобы убежали, некому им скомандовать. Поеду, кочета куплю!
Я поделился с ней опасением, как бы погода не подвела.
— А что нам дождь? Ванюшкина машина вездеходная. Она не понимает грязи… А укрыться что-нибудь возьмем…
Скупое сентябрьское солнце застало нас уже в дороге. Катя, уступив будущей своей свекрови место в кабине, ехала со мной на борту. Ветер бил нам в лицо, мы не отворачивались, любуясь меняющимися ежеминутно картинами полыхающей всеми красками осени. Держась за кабину, мы словно бы летели над изумрудным раздольем озимых полей, ныряя порой в березняки, в сосновые боры, в дубравы. Наши плечи соприкасались. И так хотелось напомнить Кате, что такое у меня с нею уже было — в счастливый, один-единственный наш вечер, в тот самый, в грозовой. Но ни словом не обмолвился, не сделал ни малейшего намека и только слушал ее возгласы восхищения проплывающими по сторонам хороводами деревьев, извивами речек, озерами, приютившимися на взгорьях селами и хуторами, радуясь, чт