Откуда-то издалека сверкнул свет, донесся натужный рык буксующего грузовика, плеск воды под колесами. Видать, Иван-гвардеец возвращался на своем «студебеккере» домой со станции. И к нему никакого чувства во мне не ворохнулось. Только подумал: как же далеко я отдалился от дороги! И стал забирать все правее, поближе к ней.
В душном вокзальном зале ожидания, битком набитом народом, я не увидел ни одного знакомого лица, да и не искал никого. Какой-то дедок потянул меня за штанину и отодвинулся, давая мне место прилечь. Его доброе участие было так кстати, что я растрогался чуть ли не до слез. Он подставил мне под голову свои ноги в валенках с галошами. Я лег, как будто так и надо. И дед продолжил прерванную беседу со стариком по соседству. В их разговор и не вникал. Через нас перешагивали. Чья-то голова касалась моей головы, чьи-то ноги касались моих ног, и кто-то даже норовил приспособить их вместо подушки.
Но вздремнуть не удается. Кто-то крикнул: «Поезд!», и все заспешили, засуетились, задевая друг друга корзинами, мешками, ойкая и ругаясь в тесных дверях.
Видимо, и вправду дорога лечит. Под стук колес понемногу я стал приходить в себя. Вспомнил, что еду домой. Поинтересовался, не опоздает ли поезд. Забеспокоился: через час пересадка. А успею ли к своему поезду? Он ходит раз в сутки, отправляется на рассвете, и если на него не сядешь, то придется загорать на вокзале до следующего утра.
Чего боялся, то и случилось: мой пятьсот-веселый пыхтел уже далеко за станцией, короче говоря, показал мне хвост.
Я облюбовал на вокзале пустующую скамью и, положив под голову коробку со своим добром, завалился спать. Уснул сразу же, словно куда провалился.
Разбудил меня крик:
— Эй, кто на пятьсот-веселый? Поднимайсь!
Я схватил коробку и выбежал на перрон. За лесом розовая полоска зари, светает. И не могу понять: спал я, нет ли?
— Откуда же, — говорю, — взяться пятьсот-веселому, он ведь только что ушел?
Надо мной смеются:
— Да ты же дрых со вчерашнего утра! Во дает!
Выходит, что я проспал целые сутки. Даже не верилось.
В полдень меня встретил родной город, и после обеда я уже сидел в приемной редактора газеты в ожидании своей участи…
Полгода спустя Иван-гвардеец и Татьяна Павловна прислали мне приглашение на свою свадьбу, в последующие годы звала погостить на лето Люба, приезжавшая домой на каникулы, но уже ни по каким делам — ни по своим личным, ни по газетным — побывать в тех краях мне ни разу не довелось.
А что с Катей? О ней я запрашивал Юру-культмассовика. Он написал, что она той же осенью от бабки Лебедихи уехала с тетей Пашей. Потом уже от своей родни я услышал, что тетя Паша неожиданно, распродав все свое хозяйство, покинула Криуши — направилась, как полагают, не то к дочери, не то к кому-то из сыновей. И Катины следы затерялись…
12
Сейчас, когда я делаю эти записи, передо мной лежит на столе подаренный Катей обломок окаменевшей сосны. Надо же, копался я в ящичке, где у меня хранятся памятные вещицы, и неожиданно он первым попался мне на глаза. Тут же, как-то сами собой, обнаружились осколок снаряда и винтовочный патрон с Мамаева кургана, шишка с пушкинской ели из Языкове. И давняя история повторилась в сердце за единый миг.
Время от времени я беру Катин подарок в руки, ощупываю, разглядываю — кусочек когда-то живого дерева. Как он бездушен! Каждая прожилочка, каждая ворсинка — все взялось кремнеземом. Режут ладонь зазубрины, острые продольные полосы от годовых колец. Чувствую его холод, каменную тяжесть. И все же в моем воображении встает перед глазами во всей своей красоте могучая, высокая, стройная сосна с ароматной смолистой розовой корой и густой зеленой кроной, полная жизненных сил, под стать пушкинской ели в Языково.
В открытые окна моей комнаты вместе с вечерней свежестью летит с Затона, с турбазовской танцплощадки, много раз повторяемая, тревожащая до слез песня с полюбившейся кому-то пластинки:
И до рассвета, и до рассвета
Звезда в окно светила мне.
А рядом где-то, а рядом где-то
Жила девчонка на земле.
Мелодия мне по душе, сам начинаю подпевать. И память меня уводит через все мирные годы в те два месяца, когда, оказавшись на одной из дорог Пушкина, гостил в собесовском доме отдыха, и дальше — через День Победы, через войну, к ранней моей юности, к первой моей встрече с Катей.
Ух, какая тогда была гроза! Как сверкнет да как грохнет над парком, как двинет тугой волной поднявшегося ветра — мигом танцплощадка опустела, все бросились искать убежище. Метнулась и Катя, танцевавшая со мной. Я не дал ей высвободить руку из моей. Мы побежали, подгоняемые ударами грома. Можно было бы спрятаться под деревьями, но в парке сплошь одни дубы, под ними в грозу опасно. Устремились по центральной аллее к выходу, надеясь перебежать площадь и юркнуть в первый попавшийся подъезд. Кто с хохотом, кто с визгом бегут и впереди нас и рядом. Где-то уже зашумела, начала катиться лавина дождя. По листве зашлепали первые капли. Вот одна ударила мне по лицу, другая пробила рубаху на плече — крупные, тяжелые. Зачастили, заплясали по асфальту, все дружнее, гуще. Над головой еще раз бабахнуло изо всех сил, и полило, на землю опрокинулось с неба целое море. Укрываемся газетой одной на двоих, она тут же расползлась. Пока бежим через площадь, промокаем до нитки, и уже искать укрытия совсем ни к чему. Да и медлить нельзя: Катины родственники, к которым она приехала из деревни погостить, живут в дальнем пригороде и к тому же всегда ругают ее за поздний приход. Мой дом — в другой стороне. В таких случаях у нас в городе говорят: «По пути — с Куликовки на Тути». Наши туфли полны-полнехоньки воды, хлюпают на каждом шагу. Катя свои снимает и несет в руках. Босоногая, она сразу же стала ниже ростом. Ее пышные волосы намокли. Она подставляет лицо дождевым упругим струям, и от этого ей необыкновенно весело. Крестьянской девчонке, ей ли не радоваться столь благодатному ливню! Радуюсь и я, как доброму другу моего деревенского детства. А он хлещет нас, хлещет и хлещет, с яростью, присущей летним грозам. При каждом ударе грома Катя инстинктивно прижималась к моему плечу, и всякий раз я пользовался случаем, чтобы обнять ее. Спасибо тебе, гроза! Страха нет, один восторг!
Я норовил поймать губами ее губы, веселая, хохочущая, она шутливо отбивалась от меня туфлями.
Прошли весь город. На окраине, на пустыре, гроза еще величественнее. Извилистой раскаленной проволокой молнии пронизывали всю вселенную, и громы раскатывались от края до края. И все происходящее в небе, с беспрерывно вспыхивающими и летящими вниз огненными ветками, с громадами подсвеченных туч, отражалось в безбрежном, от горизонта до горизонта залитом водой пространстве.
Катя меня останавливала, кричала: «Иди домой! Иди домой!» А я шел и шел за нею, хлюпая башмаками. Так хотелось мне поцеловать ее. Наконец она стала стучаться в калитку дома своих родственников. А пока ждала, когда ей откроют, сама неожиданно пригнула к себе рукой мою голову, по-девически нежно сжала мой рот мокрыми от дождя теплыми губами. И тут же меня оттолкнула: шли открывать. Кивком приказала: спрячься, чтоб тебя не видели! Я скользнул за угол. И прежде чем войти в калитку, она махнула мне рукой.
Как я был счастлив! И как благодарен этим громам, этим молниям, этому ливню! Весь обратный путь я шел, в восторге подставляя лицо бьющим с прежней силой водяным струям. И когда в город вошел, гроза еще бушевала. С крыш, перехлестывая водостоки, низвергались бесчисленные водопады.
Мама, увидев меня, обрадовалась, велела все с себя снять. Но, раздевшись до трусов, я снова выбежал на улицу. А там уже отшумело, отгромыхало. Светлел краешек неба, проглядывали звезды. Даже грустно стало от наступившей тишины. Мало мне было грозы, мало дождя. Еще и еще бы побродить под ливнем!
Редкие капли барабанили по крыше. Пар поднимался от асфальта, от обильно политой земли. Пахло теплом, перезревшей травой, тополиным клеем. Умытый дождем, умиротворенный, город еще бренчал водостоками, но уже негромко и все тише, тише, подобно поющим трубам удаляющегося оркестра. Наконец водостоки стихли, и лишь на земле вода еще не угомонилась: тут и там говорливо журчали ручьи, сбегая в низины.
Я стоял под звездами один, с сожалением провожая подарившую мне радость, уходящую за горизонт грозу, еще сверкающую, но уже совсем неслышную. И думал о Кате…
На турбазе в Затоне сегодня, наверное, танцы. Вновь и вновь звучит полюбившийся кому-то мотив с заигранной пластинки, грустно-щемящий:
И до рассвета, и до рассвета
Звезда в окно светила мне.
А рядом где-то, а рядом где-то
Жила девчонка на земле.
МОИ ВЕЛИКИЕ ЛЮДИПовесть
1
Хохлатые чайки-луговки пикируют на меня с неба, вопрошая настойчиво и сердито: «Чьи вы? Чьи вы?» А что я скажу? Я свой. Уже который год свой, наезжающий в Дивное каждое лето и всякий раз надолго, пока не выгонит осенняя непогода или не позовут домой важные дела. Но порой и самое неотложное дело меня дома не удержит, если в Дивном случается что-то из ряда вон выходящее: смена председателя колхоза, свадьба или приезд интересного гостя, о чем сельчане всегда считают нужным меня известить. Вот и сегодня ко мне в городскую квартиру забежал заведующий сельским клубом с новостью, которую я давно ждал:
— Генерал приехал! Третий день гостюет и, видать, отгостевывает. Смотри не прозевай! — И в доказательство извлек из портфеля фотографию: — Глянь, каков! Здесь я заснял его с друзьями детства. Узнаешь? Великие люди, ха-ха!
На снимке знатный гость в полной парадной форме, при наградах, с большими звездами генерала армии на погонах. По сравнению с фотографиями прошлых лет, виденными мной у его родни, когда на его плечах звезды были помельче, он значительно сдал, пышные усы поседели и сникли, но глаза по-прежнему молодые.