— А может, он дурноезжий! Намаешься ты с ним, хлебнешь горюшка. Попомни мое слово!..
Но никаким наговорам молодой казак не придал значения.
— Беру!
— Ох и упрямый ты, Гуржий!.. Ну, как знаешь. Мое дело предупредить…
Теперь каждое утро для Вектора начинается с ожидания Хозяина. Чуть заслышит его шаги, вскрикивает нетерпеливо. А если голос раздастся, готов оборвать повод и мчаться навстречу. Его волнует даже всякий чужой оклик: «Гуржий!», всякое упоминание этого имени в разговорах казаков.
Пока Гуржий идет от двери, дончак ржет, не переставая, делая паузы лишь для того, чтобы слышать певучее, ласковое «оле, оле!», обещающее непременную радость: Хозяин с пустыми руками никогда не приходит, и, дождавшись его, Вектор тычется мордой по карманам в поисках ржаной корочки и сахара.
— Ну и хитрюга, ну и сластена!
Слыша эти слова, Вектор про себя улыбается и, поедая лакомства, мотает головой и прищуривается от удовольствия.
Гуржий заглядывает в кормушку и торбу, приговаривая: «Молодец, весь корм проел!» — хлопает по холке и берется за скребницу. От прикосновения конь играет мышцами, чувствуя прибавление сил, изгибает шею, следя за движением рук Хозяина. При этом он видит свои бока, пополневшие за эти несколько дней, как подружился с человеком. Хоть корма все те же, но как они теперь вкусны! Раньше он весь овес рассыпал по деннику. Хозяин, заметив эту дурную привычку, стал давать его в торбе, постепенно увеличивая порцию, и, сколько б ни дал, Вектор выбирает все до единого зернышка. Гладкий стал, шерстка на груди погустела, круп залоснился. Хозяин доволен: за чисткой он балагурит и насвистывает что-то веселое. Вектор послушен: надо поднять ногу — пожалуйста, дает себя чистить везде: в пахах, под брюхом, в местах самых нежных, только под грудью не дозволяет касаться скребницей, заранее начинает всхрапывать и биться от нестерпимой щекотки. Нельзя — значит, нельзя. Хозяин снимает с руки скребницу, надевает варежку. Варежкой можно — ничуть не щекотно, даже приятно.
И всякий раз он полон ликования, когда Гуржий, взяв за недоуздок, ведет его к выходу. Идет с приплясом — так хочется быстрее выскочить и помчаться: сытый, сил девать некуда, молодой, в самом соку.
На корде Вектор бегает с удовольствием. Сначала на кругу ничего не было, затем появилась жердочка, положенная поперек. Недоумевал: к чему она? Перемахнул, чуть тронув ее, для контроля, задним копытом. Хозяин тут же подошел, похлопал рукой по изгибу шеи, приговаривая привычное «оле, оле!», и дал с ладони корочку хлеба. Понял: в чем-то угодил ему, иначе бы не приласкал. В другой раз жердочка оказалась повыше — Вектор прыгнул и опять получил корочку хлеба. Благодарность Хозяина подбадривала, и конь прыгал через препятствие все охотнее. Стал доверчивее: с Хозяином ему нечего бояться.
Как-то поутру, прежде чем вывести коня на круг, Гуржий положил на спину седло, словно бы случайно, без всякой цели. Вектор встревожился. Спокойное «оле, оле!» и прикосновение ласкающей руки уняли волнение, дали понять, что и на этот раз никакой опасности нет. Запах сыромятной кожи, хруст ремней, затягиваемых на боку живота, металлический холодок стремян воскресили полузабытое — так седлал Старшой когда-то. «Оле, оле!» — слышалось, и конь не перечил, ничему не мешал. Только железный трензель закусить отказывался. Но Гуржий протиснул палец между десен, и челюсть пришлось разжать. Когда Хозяин вспрыгнул в седло, хотелось кричать от возмущения, освободиться от тяжести, но по спокойному шепоту «оле, оле!» и ласковому прикосновению руки почувствовал: так надо, все в порядке, послушно побежал по кругу следом за скачущими лошадьми, вовлекаемый в общее движение. Легкое прикосновение шенкеля — и перешел на галоп. Впереди жердочка. Хозяин правит на нее, внушая свою волю шпорой и хлыстом, — значит, надо прыгать. В момент посыла поводья ослабевают, всадник, привстав на стременах, пригибается к шее коня, и, слившиеся воедино, они перелетают через перекладину. «Оле, оле!» — благодарное похлопывание руки по загривку. Позади подрагивает жердь, тронутая копытом.
Перед закрытым препятствием Вектор заробел: а нет ли кого за этим заборчиком? Хозяин разрешил глянуть: там никого не было. А прыгнуть труда не составило.
Тот же страх перед земляным валом, перед канавами и рвами. Хочется и туда заглянуть, но Хозяин дает посыл — и конь взмывает над препятствием, целиком полагаясь на всадника. И ни разу не был обманут в доверии к нему. Крепко усвоил, что нет у него друга надежнее, чем Гуржий. Щедро вознаграждается им за послушание, за ум и хороший характер. А если уж наказывается, то за дело и вовремя. А не вовремя накажи или не вовремя поблагодари, то и не будешь понимать, что от тебя Хозяин хочет.
Дончак многому научился. Умеет ложиться: почувствует настойчивое подергивание повода и шпору под правый бок, останавливается, подгибает ноги и, как только Хозяин сойдет с седла, валится на бок, откидывая голову на траву, — замрет, не подавая признаков жизни, а Гуржий тем временем, лежа за ним, ведет огонь из карабина.
Стрельбы дончак сначала жуть как боялся. Выстрелит Хозяин, сидя в седле, а он метнется, не зная, куда бежать, готовый сбросить всадника. «Оле, оле!» — слышал и смирялся. Новый выстрел — и вновь успокаивающее «оле, оле!». Понял, что никакой угрозы нет. И теперь от выстрела даже не вздрогнет, лишь ушами чиркнет — трык!
Привык и к свисту сабли при рубке лозы.
А что по-настоящему полюбил, так это скачки. Они ему напоминали далекое мирное время, оставшееся лишь в сновидениях, когда каждое утро, вырвавшись из варка, мчался в табуне с Гнедухой наперегонки к речке и зеленому лугу. Всякий раз срывается со старта раньше времени, за что Хозяин грозится хлыстом. И терпеть не может, чтобы кто-то на кругу его обгонял, — сейчас же, прижав уши, оборачивается, делает вид, будто хочет укусить поравнявшегося с ним коня.
Слушаться человека — дело немудреное. Лошадь понятлива и безотказна — пожалуйста, запрягайте, наваливайте груз, скачите верхом. А случись какая беда — из воды вытащит, из огня вынесет, и все бескорыстно.
День в полку начинается с пения трубы: ра-ра-ра. Значит, кончай кони есть, сейчас прибегут люди. В полдень голос трубы совсем иной, мягкий и веселый: ти-а, ти-а, ти-а-та. Дневальные несут овес в торбах, а казаки, оставив лошадей у коновязи, бегут с котелками к походной кухне. На заходе солнца труба еще спокойнее: ти-та-ата. Значит, конец занятиям. Хозяин спрыгивает с седла и, бросив поводья, ослабляет подпругу, избавляет от надоевшего трензеля: отдыхай! И куда бы он ни пошел, Вектор, весь мокрый, в пене, направляется следом и будет за ним ходить весь вечер, не отставая ни на шаг.
— Вот это конь! — восхищаются казаки. Среди голосов один, издавна знакомый:
— Спасибо тебе, парень, за коня! И как ты с ним поладил?
— А он меня, дядько Побачай, как-то сразу признал. Я ему: «Вектор, оле, оле!» — он: «Го-го-го!» Даю сахар, он: хруп-хруп-хруп. И головой замотал, вот так. Дескать, спасибо… Ха-ха-ха…
У казаков на отдыхе только и разговору — о лошадях.
Всегда весело там, где Гуржий. В эскадроне он всем пришелся по нраву отзывчивостью, озорной неунывностью — любит почудить, забавник, плясун, песенник. Не надивится на него старый Побачай:
— Гарный хлопец. Ишь, рэгоче!..
А каков Хозяин, таков и конь. Вектор сам иногда затевает игру с Гуржием: увидев его с уздечкой, взовьется на дыбы и начинает, озорно взлягивая, кружить перед ним: дескать, попробуй-ка поймай. А когда чует у него в карманах какое-то лакомство, то ни к сену не прикоснется, ни к траве, ни к овсу, вытянет морду и ждет, настроенный решительно: мол, с голоду издохну, а на своем настою, и Хозяин, всякий раз посмеиваясь, его одаривает.
Однажды на утренней разминке вдруг Вектор слышит голос, когда-то окликавший его с неповторимой нежностью, по которому в глубине души испытывал постоянную тоску. Он вздрогнул в счастливом изумлении: «Н а т а ш а!» — и не мог сдержать рвущегося из горла крика. Хозяин, удивленный его поведением, замахнулся было плетью, но, увидев спрыгнувшую с брички и поспешившую к ним девушку в военной форме, вовсе опустил поводья.
— Это ты, Векторушко? Узнал!
Наташа поднесла руки к губам коня, прижалась щекой. Запахи от нее удивительные — хлеба, луговых цветов, свежего ветра и тепла. Достала из вещмешка половинку домашнего лаваша, дает по кусочку с ладони, кормит и гладит, шепча что-то ласковое, а глаза у самой полны слез.
Гуржий спешился, смотрит в растерянности.
Кажется, только тут она и очнулась, заметив парня, — быстро утерлась кулачком, встряхнула белесыми кудрями, улыбнулась виновато.
К лагерю они шли рядышком, Вектор — посередине…
Последующие дни как сон. Наташа не пройдет, не проедет, чтобы не заглянуть к ним, не угостить Вектора кусочком сахара, хлебной корочкой или морковкой. Видать, и Хозяин не остается обделенным: ждет не дождется встречи с ней, а как она появляется, сразу веселеет. Разговоры у них игривые, бесконечные. Делятся друг с другом присланными из дому гостинцами, читают письма, а иной раз и книжку, что хранится Хозяином среди прочего добра в кобурчатах, кожаных мешках.
Сладостны ночные выезды украдкой в открытую степь, где Вектор с новым своим другом, таким же золотистым, как сам, строевым дончаком Орликом, конем Наташи, расседланные, пасутся, как дома когда-то в ночном, под широкой луной, в тишине, чутко прислушиваясь к шорохам, — надежные стражи своих хозяев. Не подпустят к ним ни собаки, ни зверя. А если заслышат человеческий голос или топот скачущих всадников, поднимают тревогу — ржут и бьют копытами о землю, зубами стягивают со спящих бурку: дескать, вставайте, надо уходить.
Все былые свои печали забыл Вектор. Казалось, что счастлив.
Сменяются дни и ночи, солнце все жарче. Вымахали по брюхо луговые травы, выколосились хлеба. К погромыхиванию, доносившемуся все это время откуда-то из-за горизонта, и к вою пролетающих над головой самолетов стали примешиваться стрекот сенокосилок, а затем и жаток, скрип груженых телег, шум молотилок и триеров, мирное рокотание трактора, лошадиное ржание и людской переклик с полей. Каждого, кто с душой хлебороба, лишают покоя приметы уборочной страды. У сабельников на занятиях то и дело срывы: то всадник забывает вовремя подать команду, то конь промедлит с исполнением. Вектор чутко прислушивается к звукам, летящим с поля, ржет — просится к привычной крестьянской работе. Хозяин грустный и злой, на себя не похожий. Иногда спешится на полдороге, зайдет в шелестящую на ветру пшеницу и гладит колосья.