Угощая меня завтраком, теща рассказывает о генерале — все, что слышала от его сестры сегодня на выгоне, провожая корову в стадо. Будто бы он, чтобы навестить Дивное, уехал раньше времени с морского курорта, где до сих пор жена его с дочкой и внуками. Договорились, что встретит их в Москве. Еще день-два — и уедет. Ночует на веранде. Адъютанта и шофера с машиной отпустил до завтра куда-то к их родне. Значит, чтобы пожить здесь вольно, без лишней опеки. По утрам ходит на озеро купаться. Жалеет, что сенокос прозевал — попрохлаждался, говорит, у моря, а так хотелось с мужиками литовкой помахать, молодость вспомнить. Ко всякому делу его тянет. На огороде подрезает яблони, прореживает смородину, малину, наводит порядок в палисаднике. Весь век, говорит, вот так бы возился! Увидел: Немко сидит на лугу, корзину плетет, — не удержался, подсел к нему и тоже занялся знакомым с детства ремеслом и рад, что не забыл, как выплести донце. Часто Сергею Ивановичу помогает на пчельнике — видели его в маске, с дымарем. На сегодня замышлял в лесу побывать.
Так сходны наши сельские пристрастия! Замечательно спать на веранде (а еще лучше — на сеновале, жаль, что он сейчас у хозяев доверху набит травой), намного уютнее, чем в городской лоджии. За окнами с трех сторон видны звезды, яркие, крупные, слышен каждый звук, каждый шорох сельской ночи — крики перепелов и цапель, стрекот сверчков и посвистывание жаб, вздохи коровы, жующей жвачку. Прекрасно проснуться под петушиное пение, перебранку уток и гусей, мычание, топот и шлепки выгоняемых в стадо буренок, под крики куличков и чибисок. Отрадно пройтись по утренним лугам, отвыкая от городского шума. Небо над головой высвечено рассветом. Высокие перистые облака — причудливыми полосами, узорным пером невиданной птицы. Ветер течет навстречу во всю ширь пшеничного простора.
…Сберечь одну простую радость мне бы: чтоб, выйдя в поле, чувствовал бы я, что мир не просто даль, земля и небо, я чувствовал бы — это жизнь моя! Чтоб непрестанно душу мне томили все звуки, все цвета в родном краю, и хоть кому-то, хоть чему-то в мире шептать в восторге: «Я тебя люблю!»
А в лесу, значит, он еще не был. Вот чего мне никак нельзя прозевать — побродить вместе с ним по окрестностям села, увидеть то, что более всего мной здесь любимо.
6
Вчерашний уговор остался в силе: сегодня с утра генералу показывают животноводческие фермы. Все мои великие люди в сборе. Полезно мне лишний раз среди них побыть.
Гость весел. Вокруг него шутки, смех. Даже досадую, что припоздал. Чувствуется: есть какая-то особенная новость. И слышу:
— Наши жатву начали. Жатву!
Рассказывают, возвращался вчера председатель с банкета, свернул к ячменям: глянуть, какая спелость. Сорвал с десяток колосков. Вроде еще с зеленцой. Значит, косить рановато. Но полежали эти колосья ночь на его столе, и он их не узнал. Сразу же бегом в правление. А через час в поле вышли все лафеты.
Сергей Иванович, Яхимка Охремкин, Ваня-Сибиряк, дед Сорока улыбчиво переглядываются. Умеют они радоваться всякому важному событию в колхозе, его ветераны и зачинатели, и, хоть давно отошли от дела, гордятся артельными успехами, как своими собственными.
Ото всех особняком — друзья детства: чем-то рассерженный Хныч и ухмыляющийся Рюх. Антиподы, а друг к другу их так и тянет. Где один, там и другой. Удивительна в них способность — в любой обстановке, даже сейчас, среди общего добродушия, сводить личные счеты.
— Вечно ты, Рюх, хвалишься: я, я… Корове на хвост наступил… Генерал — вот это человек! Он с самим Жуковым во время войны за руку. С Буденным дружбу водил.
— И с тобой, — хохотнув, вставляет бородач.
Хныч словно и не слышит, продолжает невозмутимо:
— А как ордена наденет, аж глазам больно.
— Аль завидуешь? У тебя у самого вон какой орден! Ха-ха-ха!
Хныч, прикрывая рукой знак дружинника, говорит с достоинством:
— Орден не орден, а почет!
И тут как тут — зубоскал Яхимка Охремкин:
— Хоть бы тебе, Рюх, дали такую-то награду!
Между тем генерал переходит от машины к машине. У последней останавливается:
— Кажется, все?
— Нет, Иван Михайлыч, еще не все, — говорит парторг. — А машину, что мы недавно получили при вашем содействии, разве не хотите посмотреть?.. Вот она!
Он показывает на установленный возле силосной ямы агрегат, напоминающий по форме самовар, только весьма внушительных размеров.
В металлическом нутре машины гудит. Генерал ладонью притрагивается к стенке и отдергивает руку: горячо. Ему показывают, куда засыпается по транспортеру картошка, где моется и перерабатывается.
— Не уходите! Сейчас мы вам покажем готовый продукт. Нет ли у кого газетки?
Протягиваю парторгу вырванный из тетрадки чистый листок. Минуту спустя несут на нем горячее, с пылу с жару, аппетитно дымящееся пюре. Генерал, удивленный, принимает, разглядывает с любопытством и, понюхав, стараясь не рассмеяться от собственного озорства, говорит:
— Вку-у-усно пахнет! Жаль, что позавтракал!
Улучив подходящий момент, к нему подходит томящийся все это время и не знающий куда себя деть Охремкин: наступает его очередь:
— Выводить?
— Выводи.
— А как выводить? С фасоном или без фасона?
Зная, что у Яхимки ни одно дело не обходится без чудачеств, генерал поощрительно взмахнул рукой:
— Валяй, как тебе нравится!
Веселое настроение его не покидает.
Охремкин подает сигнал кому-то, еще невидимому в темноте конюшни, слышится грохот копыт по деревянному настилу, и при первом же взгляде на мальчишек, выводящих одну за другой под уздцы лошадей, становится ясно, что старшим конюхом все заранее подготовлено и продумано.
Первой ведут большую чалую Маруську, тяжеловозку.
— Это, Иван Михайлыч, дочка одной из тех, что ты нам во время войны оставил. Одиннадцать жеребенков дала. Сильная! За сеном, за дровами, за глиной — все ее просят.
— Что-то она прихрамывает?
— Да наш председатель бывший в дрожки ее закладывал. Как-то поспорил с председателем-соседом, чья лошадь быстрей. А у того скаковая. Разве за ней тяжеловозке угнаться? Ну и запалил ее, дурак!
Других коней ведут нарами: пара серых, пара гнедых, пара соловых, пара рыжих. Охремкин их представляет: Март, Ветерок, Ланжир, Мальчик, Люська, Гуляка, Лыска, Меченая. Генерал некоторых сопровождает замечаниями, оглаживая или похлопывая по крупу:
— Этого хоть сейчас под седло! Что гнедой, что рыжий — любой будет хорош в строю… А вот этот, серый, в яблоках, — красивый, а что толку. Самая ненадежная масть! Вороные тоже хороши, только без нужды горячие, скоро взмыливаются. Караковые, игреневые — то же самое… Ого, вот это дончак! Глаз огненный, шея вытянутая, одни мускулы! Хорошие кони!
— Да что им не быть хорошими-то! — поясняет Яхимка. — Курортничают. Сбрую не знают, все на лугу да на лугу…
Лошадь, замыкающая строй, пегая, с белыми задними ногами от хвоста до копыт, в подштанниках, как говорят о ней конюхи, генерала насмешила:
— Вот это экземплярчик! Выродок. Всю картину портит… Будете выбраковывать?
— Да как-то жалко.
Гость, кажется, даже доволен ответом. В нем самом, как замечаю, доныне эта удивительная крестьянская доброта.
Еще не успели сойти кони с круга, как из конюшни на своем любимце Гнедке лихо выезжает сам Яхимка. К изумлению всех присутствующих, конь его весь в темных и светлых квадратиках, как шахматная доска.
— Ну и Охремкин! Вот учудил… Как он это сделал? Для сельчан это невидаль.
Значит, сна своего не пожалел забавник, готовя этот сюрприз, сахару не пожалел для чая, которым смачивал коня, труда своего не пожалел, чтоб сделать эти аккуратные квадратики, водя гребнем попеременно — раз вниз, раз в сторону, раз вниз, раз в сторону!
— И не лень ему было наводить марафет!
Всех досыта повеселил, а генерал хохотал дольше всех.
7
После полудня отправились в лес. Из стариков с генералом пошли только те, кто надеется на свои ноги: Сергей Иванович, Яхимка Охремкин, Хныч. Провожатым вызвался Бубила, неутомимый ходок, в прошлом объездчик и лесник, завзятый охотник. За время нашего знакомства поводил он меня по казеннику да садам сколько душеньке моей хотелось. Иногда, отправляясь в дальний утомительный путь, ставил условие: чтоб я носил его ружье. И я иногда это условие принимал. Зато перевидал все лесные красоты, узнал места, богатые грибами и ягодами. Часто дивил он меня своей заботливостью: вдруг, к полной моей неожиданности, принесет из чащобы и вручит по-джентльменски то пару-тройку изумительнейших боровиков, то пышный букет побуревший от зрелости, сладчайшей земляники.
— Через Дивью гору пойдем али как? — интересуется Бубила, прикидывая возможности стариков одолеть крутизну. — Может, через Косую либо Вилючую?
Деды повернулись к генералу: дескать, как он пожелает.
— Через Дивью!
И, не сговариваясь, уступают Ивану Михайловичу дорогу.
Проселок ведет на мост, в Заречье он разветвляется по многим направлениям, влево и вправо — к хутору Веселому, к Вилючей горе, к многочисленным логам, вклинивающимся в лесные массивы. На просторных лугах синеют озерца, оставшиеся от половодья, кое-где, подобные зеленым фонтанам, вздымаются деревья, группами и в одиночку. Над лугами возвышаются зеленые взгорья с кудрями — рощицами и проплешинами — полянами. За этими взгорьями — другие, еще и еще, чем дальше, тем синее, в самой дали уже неразличимые глазом, сливающиеся с горизонтом. Глядишь вокруг и чувствуешь, как обновляется твоя душа.
…Вижу повзрослевших — ощущаю бег времени. Вижу постаревших — ощущаю бег времени. Вижу небо, поля и воды — забываю свои годы…
Генерал не пропускает ни одно деревце, оглаживает ствол, оглядывает крону — о многом говорят ему эти немые свидетели его детства и молодости. Пристально всматривается в речные извилины, в ее берега, заросшие ивняком, в дальние холмы. Что он при этом думает и чем полна его душа, догадаться нетрудно. Я сам недавно побывал на своей родине, все еще живу встречей с моим родным краем.