— Что за привычка! — ворчит кто-то из родни. — И раньше так бывало: наладит веселье, а сам незаметно уйдет… Может, у соседей сидит.
— Нет, он туда пошел, — Груня-песенница кивает на темнеющие в сумерках леса.
Конечно, если он и мог уйти куда-то от гостей, то лишь туда, к садам и казеннику. По себе сужу. Вечер — самое подходящее время побродить наедине со своими мыслями по излюбленным местам. А перед отъездом это даже необходимо.
Мне и самому завтра в отъезд. Спускаюсь по огородным тропкам на луга, намереваясь пройти по Заречью в другой край села. А впрочем, во время своих хождений я всегда предпочитаю этот путь: пусть даю большого крюку, лишь бы не топать по пыльной дороге. Сейчас же мне нельзя не побывать там. Может, и генерала встречу.
Перейдя через мост, огибаю болотца и канавы, оглядываю лесистые взгорья с кривыми тропками: не покажется ли на какой из них знакомая приземистая фигура. Пробегаю глазами по лугам — то в одну сторону, то в другую. Кругом уже пусто. На прогоне, входя в село, пылит последнее стадо. Осматриваю речные кручи — и на них никого.
На свертке дороги, у зарослей молодого ракитника, останавливаюсь, прикидывая, куда же идти. И тут, приглядевшись к высоткам, я увидел генерала. Он спускался по Косой горе, не выискивая тропок, прямо по высоким вызревшим травам, помахивая перед собой палочкой — видимо сбивая колючки татарника. Шел не спеша и, оказавшись в низине, остановился у старой яблони, закинув руки за спину, позабыв о палочке, — залюбовался взгорьями. Может, вспомнил, как в детстве и юности катался с них на салазках и лыжах, сбирал здесь орехи, грибы и ягоды, проказничал со сверстниками. Пройдя по направлению к дому еще метров сто, вновь остановился.
Сколько раз доводилось мне самому уезжать из Дивного. И сколько раз перед разлукой я вот так же, уходя из леса, не мог налюбоваться вдоволь на эти, казалось бы ничем не примечательные, взгорья. Почему-то непременно тут всегда настигает меня грусть расставания с Дивным. Весной она еще не так велика. Все полыхает белым: рябины, терновник, боярышник, калина, дикие груши и яблони — и просто уходишь, любуясь пышными весенними цветинами. Летом, как сейчас, расставаться труднее: деревья и кусты кое-где уже тронуты желтизной увядания, и ты чувствуешь, холодея душой, неминуемую, хоть еще и не близкую осень. А чем ближе осень, тем разлука грустнее. Тогда, идя из лесу, я множество раз оглянусь и остановлюсь, чтобы крепче запомнить эти горящие всеми красками радуги склоны — своеобразными цветинами осени, что ярче весенних. Так они красивы тогда — глаз не отвести! Иду и любуюсь. Не думаю, видит кто меня в это время или нет. Иду более чем полпути задом наперед и порой, представьте себе, реву. Не плачу, а реву самым натуральным образом: так мне милы эти вечные холмы, эта вечная земля и так больно уезжать, зная, что какое-то время, пусть самое краткое, не буду видеть их, красивых даже в зимнем убранстве, и что без них любое горе мне будет тяжелее, любые минуты счастья будут без них у меня неполными…
Памятуя о том, как когда-то в войну генерал входил в Дивное без провожатых, чтоб никто не мешал ему побыть при встрече один на один с родиной, не захотел и я мешать ему в столь же святые минуты прощания с нею и затаился в ракитнике.
Небо чистое, в мягких тонах зари, как голубое стекло, за которым неоновый свет. Деревья вверху глухо шумят на легком ветру, подрагивая макушками. А тут в низине по всему пространству тишина, чуткая и упругая. Малейший звук — татаканье мотоцикла, промчавшегося где-то на большаке, выстрел пастушьего кнута, стрекот сорок, крики перепела, чибисок и коростеля, блеяние овцы, скрип ползущей где-то по улицам телеги, — все отдается эхом у лесных чащоб, у Дивьей горы, у меловой матово-белой Албины. А за рекой, на огородах, та же баба, что и в прошлый раз, кличет отбившуюся от хозяйских рук буренку:
— Доля, Доля! Долюшка, Доля!..
Генерал прошел совсем близко от меня. Лицо его мне показалось грустным и одновременно торжественным. На щеках блестели слезы. Он их не утирал…
11
…Наутро уезжаю — погостевал, пора! Родня за мною следом выходит со двора. Садимся, по обычаю, на лавке у ворот. А конь нетерпеливо копытом в землю бьет… Кто знал бы, как в разлуке мне пропадать с тоски по каждой малой вербочке на берегу реки! Глазами обнимаю всю ширь земли родной, где мною все исхожено и все любимо мной. Хотел бы я остаться на этом берегу — хоть ветром за околицей, былинкой на лугу!..
До свидания, Дивное!
УТРЕННИЙ СВЕТРассказ
1
Из Города бабушке написали, что привезут ей Вовку, внука. И маленькая Людка ждет его, никак не дождется. Часто взглядывает на фотографию, что висит на стене, под стеклом. Там он, необутый и неодетый, лежит на животе: руки и ноги разбросаны по-лягушачьи, рот смеется, круглые глаза блестят, волосы растрепаны. Она мечтает:
— Одену его, обую и волосики причешу!
Он и по ночам ей снится. Утром, чуть свет, когда у нее только один глаз проснулся, а другой еще спит, спрашивает:
— Бабуля, а где он?.. Где Вовка?
Не поймет, куда он подевался. Ведь только что был на ее руках. И она крепко-крепко зажмуривается: пусть снова будет Вовка. Но он больше не появляется. А с фотографии все глядит, глядит и глядит. Ишь, развалился, смеется!
— А вот я ему что-то скажу!
Людка, спрыгнув с кровати, лезет на табуретку, с табуретки на стол — как раз до Вовки рукой достает, стучит по стеклу:
— Эй ты, бесштанный рак! Скоро ли приедешь? Приезжай скорей! — смотрит на него сердито, словно он перед ней провинился. — Ух, я тебе и нахлопаю!..
Он и послушался, приехал. Да как быстро, в этот же день. Сперва-то она и не подумала, что это он, когда увидела его у крыльца. В матроске, в бескозырке, он остановился перед ней, чистенький, повыше ее ростом, с удивлением разглядывая выбежавшую на крыльцо голубоглазую девочку. Так и подумала, что чужой. Но тут бабушка выглянула из дверей:
— Вот и Вовка твой! Дождалась…
Людка не верит: разве это Вовка, он же маленький!
И тут к девочке подходит красивая и нарядная Вовкина мама, целует в щеку и подталкивает к ней мальчика:
— А ну, поцелуй и ты свою сестричку!
Тот оглядывает девочку — и босоногая, и растрепанная, и чумазая. Нет, он целовать ее такую не будет.
— Люда, тогда ты его поцелуй сама!
Вовка сразу нахмурился, даже отступил на шаг, сжимая кулачки. Девочка потупилась, улыбаясь застенчиво:
— Да разве он дастся! Вот если б кто его подержал…
Хоть и разочарована, что он не такой, как на фотографии — ни на руках его носить, ни нахлопать ему, но и такому она рада. Такой-то, пожалуй, еще лучше!
Тетя подталкивает его к двери:
— Ну, Владик-оладик, входи смелей!
Людка усмехается удивленно и, переборов свою робость, трогает Вовку за руку:
— Почему тебя так зовут? Оладик… Ведь это же который пекется! — и прыскает в ладошки.
Мальчик ничуть не смущается, он лишь приглядывается к ней внимательней, что-то трудно обдумывая. Видно по всему, что хоть и чумазая, непричесанная, а ему она нравится.
— Я — Владик, а ты — Людик! — говорит он весело. — Людик — значит маленький человечек. — И оборачиваясь к матери, теребит ее за подол: — Плавда, ма?
— Плавда… — передразнивает его девочка. — Эх ты! Говорить «р» не умеешь! А я умею. Р-р-р-р-р… Хочешь, научу?
И окончательно смиряется с тем, что Вовка не такой, каким его себе представляла. И пусть не такой, зато она его научит «р» говорить.
2
Вовка всегда думал, что на свете есть только Город и больше ничего нет. А оказывается, еще есть Море, куда папа и мама едут в отпуск, и есть Дивное, где бабушка живет. Хотелось побывать на Море — Вовка и панамку отыскал, и круг резиновый надул, но папа сказал, что самых маленьких детишек на Море не пускают. Ну что ж, в Дивном тоже хорошо. Там хлеб растет колосками, по траве гуляют коровы и лошадки и яблоки висят прямо на ветках. Отец, провожая его с матерью на автобус, говорил с завистью, как хорошо сейчас в Дивном: все цветет, воздух душистый, птички поют. Будет Вовка с Людкой бегать, есть ягоды да попивать парное молоко. И еще папа сказал, что все детишки должны проходить бабушкину школу. «Да, — поддержала и мама, — бабушкина школа полезна всем детям!» А бабушка у Вовки геройская, в обиду никому не даст. Еще когда он совсем маленький был, ходить не умел, она спасла его от гадюки: змея ползла к нему, а бабушка увидела и зарубила ее топором. Ни у кого нет такой бабушки!
Всю дорогу Вовка думал, что же это такое — бабушкина школа, которую он должен пройти. И вот, увидев бабушку, он был уже готов ко всему: должен — значит, должен, он не против, но лучше бы ходить в школу, где учатся большие мальчишки. И войдя в хату, стал ждать, когда же бабушка начнет его учить. А она словно бы забыла о своих прямых обязанностях — сажает Вовку себе на колени и целует, приговаривая:
— Большой стал! Лапочка моя золотая! Мой сладкий!
Он утирает щеки в смущении:
— А это я всю дорогу конфетки ел.
— Ну-ну, мой внучок любимый! Людка, принеси-ка Вовке яблочек!
Девочка бежит на кухню, несет два румяных яблока. А Вовка ей из своего кармана дает городских конфет. Оба довольны — едят, слушают, о чем взрослые говорят.
— Дочка, денька три побудешь? Вот и хорошо! Поможешь мне на огороде.
— А я что буду здесь делать? — интересуется Вовка.
— И тебе найдется занятие, — говорит бабушка. — А как же! Тут все работают!
— Тогда давай мне молоток! Я буду гвозди забивать.
Не успел сказать, как Людка и гвозди ему нашла, и молоток двумя руками несет.
— Вот тебе!
Молоток тяжелый, одной рукой не удержишь. Вовка смотрит, где бы гвоздик прибить. Надо, чтобы всем виден был. Пожалуй, лучше всего на шкафу. Только примерился, бабушка забранилась:
— Да что ж ты, родимец, делаешь? Нас же с тобой тетка Нина заругает. Нельзя!