— Почему понарошку?
— Когда же я буду учиться в бабушкиной школе?
— А ты уже учишься! А ну-ка скажи, что ты вчера делал?
— Уток кормил, гвозди забивал, теленка пас… А еще с Людкой огород поливали, червяков с яблонь снимали… Дяде Вите обед возили…
— Видишь, сколько ты сделал полезных дел! А кто всему этому тебя научил?
— Бабушка. А еще — Людка.
— А Людку кто научил? А ну-ка, Людик, скажи!
— Бабушка!
— А Людка, значит, тоже учится в бабушкиной школе?!
— А как же! Она — умница, уже много знает и многое умеет. А ну-ка, скажите, кто из вас в бабушкиной школе лучше учится? Кто из вас бабушке больше помогает?
— Она, — Вовка показывает на Людку.
— Нет, Вовка! Вовка!
Он даже повеселел, засмеялся, довольный Людкиной похвалой.
— А мы вместе бабушке помогаем. Правда, Людка? В бабушкиной школе мне нравится! Я здесь еще многому научусь!
— Вот и молодец! — хвалит его и мама. — Чего же тебе с Моря привезти?
— Папку привези!
— А еще чего бы ты желал? Ну, чего ты больше всего хочешь?
— Хочу, чтоб Людка в гости к нам приехала. Я ей Город покажу! А потом мы ее возьмем на Море. Ладно?
— Обязательно возьмем! Значит, ты любишь сестричку?
Вовка смущается, смотрит на Людкино милое личико. Еще бы не любить! Только говорить об этом как-то неудобно. Так любит, что никому не даст ее в обиду — ни клевачему петуху, ни кусачему псу, ни щипачему гусаку, ни волку злому, никому.
— А что хотел бы папке передать?
Многое хотел бы Вовка сказать отцу. И о том, какая Людка хорошая и как они крепко дружат, как помогают бабушке. И о том, что он клевачего петуха побивает, что научился «р» говорить, что большой стал, что работать любит и скучать ему некогда. И как умеет конем править, и как лягушку спас, и как хорошо забивает гвозди, и сколько железячек насобирал для дяди Витиного трактора. Рассказал бы ему про Настоящее Чудо… Видел бы папка, какие здесь жуки, божьи коровки и вертолетики. А какие муравьи — сам маленький, а такое здоровенное бревно тащит! А еще сказал бы, как скучает по нему. Но ничего, он потерпит. Скоро поспеют ягодки, вырастут стручки и, может, сладкие груши. Там и отец приедет, тогда ему Вовка все и расскажет. А пока надо сказать лишь самое главное, чтоб не беспокоился.
— Передай папке, что в бабушкиной школе я хорошо учусь!..
Тут и машина подъехала ко двору. Мама целует Вовку, потом Людку и бабушку, берет чемодан и садится в кабину:
— Будьте здоровы, Владик и Людик! До свидания!..
Машина ушла. Всем грустно. Бабушка походила, походила молча по двору, думая о чем-то, затем взяла метлу, начинает мести. Вовка, прижавшись к плетню, смотрит на нее. Невесело ему. Глядел, глядел и заплакал.
— Да ты что? — спрашивает бабушка. — Или по мамке? Вернется, никуда не денется!
— Нет, не по мамке… — Хочется Вовке, чтоб никто не знал, что он по мамке плачет.
— Так о чем же слезы?
— Хочу двор метлой мести.
— Мести хочешь? Ишь, что ему обидно! Метлу я ему не дала. На, мети!
Вовка, размазывая слезы по лицу, принимает метлу, бурчит недовольно:
— Еще бы не обидно! Сама метет, а мне не дает. Тут любой заплачет. Да, Людка?
— Конечно, любой заплачет! — Людка берет с крыльца веник и тоже принимается мести двор, озорно взглядывая на Вовку. И он благодарен ей: она его хорошо понимает, Людик — маленький человечек!..
ЛЯВОНОВНА ЕДЕТ В ГОСТИПовесть
1
Еще в Дивном, на своем подворье, когда только что замкнула хату и вскинула на плечи поклажу, Лявоновна сквозь душевную боль, ни с кем не разделенную, которая гнала ее теперь из родного дома, смутно почувствовала, будто какое-то дело остается не сделанным, и в руках словно бы чего-то недостает. А чего — никак не вспомнить. Да и некогда: солнце-то вон уже где, на целый аршин поднялось над полем, времени — только до автобуса добежать. Кинулась было по закуткам, но, заметив во дворе мусор и беспорядок, вспомнила все зло, причиненное ей Нинкой-снохой, и недоверчивость сына к материнским жалобам, махнула рукой:
— А нехай теперь сами все делают, коль не гожа!..
И после, когда шла через Утицу и Гусек, все четыре длинных километра, до самой Журавки не покидало Лявонвну все то же ощущение чего-то несделанного, какой-то неприятной легкости — такую испытала однажды, когда у коровы неожиданно пропало молоко: все бабы с луга шли с полными подойниками, а она с пустым, — вот и сейчас словно с порожним ведром идет. Этакое наваждение! В недоумении ощупывала перекинутые через плечо туго набитые авоськи и кожаную сумку на ремне. Все тут: яблоки и цибуля, тыквенные семечки и яички — кажется, ничего не забыла. И подушка тут, из-за которой вчера весь сыр-бор в семье разгорелся, — горькая радость Лявоновны:
— Как ты на меня, сношка, ни злилась, как ни топотала, чертяка, а подарочек Невке, дочке своей любенькой, я все-таки везу!..
Протяжный гудок летит от журавского магазина.
— Ох ты, уже ревить! — И все печали на время забыты, одна думка: успеть бы! Лявоновна прибавляет шагу, срезая путь через огороды, с которых, кроме капусты, все уже убрано. Она машет рукой, давая знак, чтоб не уезжали, и автобус ее ждет, голубой, с квадратной латкой на боку.
— Вот спасибо, вот спасибо! — шепчет, влезая на подножку, еле переводя дух. — Паняй!
— Ха, как села, так и паняй! — усмешливо замечает шофер, вызывая всеобщее веселье.
Лявоновне достается местечко в заднем ряду, хорошее местечко у окна, она довольна. Приняв еще несколько пассажиров, автобус зачихал, застукотал. Новая вспышка радости: поехали!
Всего лишь несколько минут душа спокойна. А потом засосало, засосало. В первую очередь, конечно, от обиды. Но и еще отчего-то. Вглядывается Лявоновна в лица сидящих перед ней сельчан, молодых и старых, и раз и два проходится глазами по всему автобусу. Протерев вспотевшее стекло, смотрит на пустынные поля с перелетающими по ним грачами, на луга в белых хлопьях тающего тумана, на лесистые взгорья в радуге осенних цветин, спрашивает безмолвно: отчего же, отчего же? А ответа нет. Ровно катится автобус, вскидывая задком на ухабинах, ровно урчит мотор. Люди — кто коротает время в тихой беседе, кто читает, кто дремлет. Все те же спокойствие и тишина за окном. Хоть бы кто шепнул, хоть бы что надоумило…
Вдруг шофер на полном ходу резко тормознул. Не успели подумать, что там за беда, как в тот же миг снаружи донеслось отчаянное кудахтание зазевавшейся рыжей хохлатки, взлетевшей с облаком пыли из-под колес. Только тут Лявоновна свою оплошность обнаружила:
— А курица-то… Батюшки вы мои!.. — от горести даже привстала с сиденья, заломив руки и покачивая головой. Лицо ее болезненно морщится, рот страдальчески кривится. Видя это, пассажиры, что поближе к ней, наперебой спешат успокоить:
— Цела твоя курица, бабка! Ничего с ней не случилось. Глянь-ка, опять к дороге подалась… Она и думать забыла, а ты переживаешь!
— Да я не о ней, ну ее к лешему! — Лявоновна готова заплакать от досады. — Горюшко мое — курицу я дома забыла. Хотела дочке в город отвезти. И попалила, и разделала, а взять не взяла… На погребице лежит…
Людям забавно, весь автобус грохочет над старой:
— Ишь ты! Шофер чуть курицу не задавил, она и вспомнила!
— А если б не курица, она бы до самого города не спохватилась!
— Эх, шофер, надо бы тебе раньше курицу давить. Может, бабка и вернулась бы, а теперь далеко, пропала курица!
— Хватилась, когда с горы скатилась!
— Девичья память у тебя, бабка!.. Ха-ха-ха…
Отмахнувшись от насмешников — ишь, ляскают, весело им! — и смирившись со своей бедой — да что уж теперь поделаешь! — Лявоновна опускается на сиденье. Вот так промашка! Придет Нинка с работы, увидит курицу и запустит таких чертей свекрови вдогонку, только держись. Ух, запалючая! Еще и в толк не возьмет, что к чему, пошла шуметь, пока не одумается. Чисто Гашка Богданиха, тетка ее, одной они породы. Та, бывало, вспыхнет ни с того ни с сего, наговорит, наговорит, а потом, как схлынет дурь, к тебе же поддабривается как ни в чем не бывало. Обожжет и тут же спешит погладить, а того не поймет, что опаленное от этого свербит еще сильней, боль еще невыносимей. Ну а сынок-то что? Он же родная кровь! Всегда был добрым, учтивым, с малых лет радовал. Особенно был хорош, когда из армии вернулся. А женился — и как подменили, горой стоит за Нинку, хоть права она, хоть не права. И сдается, стал он таким не сразу, а лишь после того, как съездила Нинка в Кучугуры. Не разжилась ли она там у бабок-знахарок зельем каким да не опоила ли его. Соседка, та давно твердит, что на Лешку напущена порча. Наверное, так и есть, потому что и сама кое-что подметила… Достанется же от них сегодня Лявоновне, когда вечером сойдутся, все косточки переберут, язычки свои почешут. А у нее на душе такое жжение от вчерашней ссоры, что, кажется, к этой боли уже ничего и прибавить нельзя. И лекарств от нее пока никаких нет, кроме злорадства: пусть-ка они там помотаются. А то обихаживала их, обихаживала, все хозяйство на своем горбу тянула и, вишь ты, негожа стала. Только Людку жалко, внучку: принесут ее из садика, увидит, что бабушки нет, заплачет… «А может, подумают, что курочку-то я для них разделала! — мелькнула мысль у Лявоновны. — Вот так-то было бы ладно. А курочку Невке я с базара прихвачу!..» На том и успокоилась.
2
Лявоновна в городе не впервые. Как только Невка весной этого года, переехав с мужем и ребятенком из Поволжья, получила в областном центре квартиру, она сразу же съездила за матерью. До сих пор от той поездки смутная неловкость на душе, хоть, кажется, и не сделала тогда ничего плохого. Стыдно за восторженность, за наивность, которые она, вечно привязанная к дому, к хозяйству, и впервые увидевшая город, выказала перед дочкой.
— Ой, девонька! — взахлеб говорила она. — Какие агромадные дома! А там живут?.. Да как же туда заходят?.. И не страшно?.. А на улицах так хорошо кругом — зелено, весело. Цветов-то сколько! Вот говорят: рая нет. А это чем не рай? Настоящий рай!..