А в троллейбусе ехали по городу, вслух восхищалась и все никак не могла понять, как это водитель знает, где кому сходить. И, войдя в квартиру, заглядывала во все уголочки, всплескивала, как маленькая, руками, дивясь блескучим паркетным полам, ванной, туалету с кафельными стенками, балкону, газовой плите, всему. Лишь два дня пробыла: хозяйство же дома без присмотра! Только и успела с внуком посидеть да связать из тряпья половичок, который Невка при ней же постелила у дверей на лестничной площадке…
Сойдя с автобуса, Лявоновна сперва обежала шумящий тут же за углом базар. Час поздний, обеденный, все лучшее уже распродано. Есть гуски хорошие, утки, да жаль, в Невкиной семье ни гусей, ни утей не едят. А курицы такой, какая дома, уже не купишь — заморыши остались да петухи. Облюбовала самого рослого из кочетов, цена сходственной оказалась, взяла. Сразу ноша потяжелела, хлопотней стало: сесть в троллейбус, а затем и выйти на третьей остановке люди помогли.
Очумевшая от шума машин, от людской суеты, помедлила чуток, сложив добро на тротуаре, соображала, как дальше идти. Глядь, у газетного киоска Невкин мужик стоит, за руку держит малого.
— Микалай! Вадик! — вскрикнула обрадованно, и они оба заспешили к ней.
Прямо-таки повезло. Как бы она тащилась одна-то. И дом нашла бы, и в какой подъезд войти знает, а вот квартиру нужную могла бы найти лишь по своему половичку. А вдруг его Невка убрала, тогда ходи вниз-вверх по лестнице по всем этажам, гадай, в какую дверь стучаться — все они охрой окрашены, одна на одну похожи.
— Любенький, глянь-ка, что я тебе привезла! — хочет дать внучку горстку тыквенных семечек, привезенных для него специально, он их страсть как любит, но малыш, как увидел петуха, так и замер, тараща глаза и ничего не слыша — хоть чего ему дай! Эка для него невидаль!
— Баб, зачем у него ножки связаны? Ему больно!.. — Вадик теребит Лявоновну за подол. — Баб, а что мы с ним будем делать?
— Как что? Зарежем да съедим!
— Баб, не надо его резать!.. Он хороший.
И все время, пока они идут по улице, затем через двор и по лестнице, малыш упрашивает не переставая:
— Баб, не будем его резать. Ладно?.. Баб, не будем его резать…
— Да, наверное, не будем.
Все же вынудил, добился своего. А она-то тоже додумалась, старая, живую птицу приволокла, нет бы купить разделанную. И ничего теперь не поделаешь, надо как-то перехитрить мальца, а то будет реву. Огорчать ребятенка не дело. Вадик уже стучится в дверь, в ту самую, у которой половичок лежит, сплетенный Лявоновной, и, захлебываясь от радости, извещает мать громким криком:
— Бабушка петушка привезла! Ура-а!..
На Невкину семью Лявоновна не налюбуется. Все у них по-доброму, по-хорошему. Может, это потому, что по большим городам живут. С ней приветливые, обходительные. О дочери и говорить нечего: недаром на мать похожа. Зять — золото, ни единого слова дурного от него не услышишь, все мама да мама, иначе не назовет. Если б сын собственный был таким, не нагордилась бы. Вот уж правильно говорится: ежели плохое, так оно и свое плохое, а ежели хорошее, так оно и чужое хорошее. Сначала его стеснялась, а потом освоилась и даже нет-нет да прикрикнет на него за озорство, без которого он не он, не однажды, за столом, дурачась с Вадиком, схлопотал от нее ложкой по лбу, чего с другими затьями она себе не только не могла бы позволить, а даже на ум такое не приходило, хотя и те пустосмехи изрядные. Порой он расхохочется: «Ну, достались Лявоновне зятьки, один чище другого, а я так самый неудачный!..» В сынишке души не чает. Сведется с ним и ну играться, сам хуже маленького: греметь заводными игрушками, выстраивать башни из книжек, которых в квартире уйма, по всем шкафам, по всем полкам, дудеть в дудки, стрелять, с хохотом и криком кубыряться на ковре или, ни в чем не уступая малышу, гонять футбол в коридоре. А ведь уже не первой молодости. Партийным стал, очки начал носить, но все равно серьезности в нем ни на грош не прибавилось. От Невки слышала, что книжки он пишет, да что-то не верится. Такому только в клоуны. А этажом ниже живет не то его друг, не то приятель, в прошлый раз все к ним захаживал — тоже книжки пишет, не ему чета: важный, строгий, голова большая да лысая, ни единой волосинки — вот, наверное, умный. Николаю у него поучиться бы серьезности, но с ним он все хи-хи да ха-ха. Не поймешь, где у него всерьез, где в шутку. Вадик, видимо, в отца пошел, такой же мудреный. Еще совсем крошка, только-только лепетать начал, а уже скажет порой такое, что и взрослый не выдумает, и, если что просит, надо крепко подумать, прежде чем исполнить или не исполнить его каприз.
Внук и зять, как вошли к себе в квартиру, занялись петухом: разглядывают его да гладят, крошат хлеб, сыпят крупу перед ним, ставят блюдце воды — надолго им теперь хватит этой забавы.
Невка помогает матери раздеться, увлекает за собой. В комнатах у них стало гораздо лучше: кругом тюлевые и полотняные занавески, появились посудный шкаф, диван, телевизор, раздвижной стол, телефон, холодильник. Обжились. А по обеду, которым поспешила угостить дочка, по всякой провизии, набитой в холодильнике, поняла Лявоновна, что и питаются они неплохо.
Дочка расспрашивает о родне. Как Мария живет? Не обижает ли ее Иван? Как Лидка с Витюшкой, молодожены? Как Лешка с Нинкой?
Мать обо всем ей рассказывает, все новости сельские выкладывает, а про свою обиду на сына и сноху — ни слова. Уже пробовала она на них жаловаться — правда, пока лишь одной Маруське, старшей из дочерей, та хоть и не одобрила обидчиков, но и мать попрекнула. Так что и не рада была, что поплакалась. Перед Лидкой смолчала: зеленая она еще для таких разговоров, может, и вовсе беды ее не поймет. Невка другое дело, мать в обиду не даст никогда. Вот бы и высказать дочке все, что камнем на душе лежит. Однако, как ни велик соблазн, нельзя этого делать. Ведь откройся ей, она же все своему Николаю перескажет. Вот если бы сейчас на ее месте Наташка была, дочка, работающая колхозным агрономом, той бы все поведала без утайки. Она с мужем своим плохо живет, и о чем ей ни расскажи, все при ней останется. Терпение у нее материно. И когда приходит черед Лявоновны расспрашивать, в первую очередь она сверяется о Наташке, давно ли виделись.
— Да уже давненько. Где-то в июне заглядывала. А потом — жатва у них там, силосование, а теперь вот бурак. Пока не выкопают, председатель не отпустит. Ты же знаешь, он частенько ее за себя оставляет.
— Тьфу! Вот моду взял, чтоб ему провалиться!.. Наш-то никому ничего не доверяет, все сам, все сам. А этот ирод… Господи, прости мою душу за погрешение! — Лявоновна крестится.
— Да это же работа, мама… К ней и съездить можно. Тут недалеко. Часа три на автобусе…
Разговаривали, прибирая на кухне, потом купаясь в ванне. Побанились и легли на диване в комнате Николая. Столько времени с дочкой с глазу на глаз, а все же не рискнула Лявоновна сказать о томившей ее беде.
Вадик, оставив в покое петуха, который теперь сидел на балконе, забирается к бабушке под одеяло, обнимает крепко за шею — стосковался, с весны не виделись. Отец-то с матерью за это время не раз наезжали в Дивное, а он дома сидел, болел коклюшем, — не брали его, опасаясь, как бы Лешкину девочку не заразить. Бабушка и сама по нему сильно за лето наскучала.
— Баб, ты где будешь спать? Скажи, где? — донимает малый. — Хочешь, я тебе свою кроватку отдам? Хочешь?
— А я умещусь на ней? Она же маленькая.
— Тогда ложись на мамкиной!.. Мам, не обязательно тебе с папкой спать. Пусть он уходит на свой диван. Он тут, а мы там — как хорошо! Правда, ба?
— У вас же раскладушка есть…
Вечером смотрели телевизор, лежа в своих постелях. Лявоновне он в новинку, однако же, что происходило в ящике, долго не могло отвлечь ее от навязчивых мыслей, более того, раздражало непрестанным шумом, громкими криками, мешавшими вести разговоры. Там мелькали широкоплечие, здоровенные парняги в шлемах наподобие казанков, носились взад-вперед, размахивая палками, гоняя какой-то черный кругляшок. Вадик в восторге, даже Николай нет-нет да выкрикнет:
— Вот это игра! Вот это хоккей!
Мало-помалу и саму Лявоновну увлекло происходящее в телевизоре. Прежде всего ее удивило, как это можно так быстро бегать.
— Микалай, неужто это взаправду?
Оказывается, взаправду. Там лед, а на ногах у игроков коньки. А откуда льду взяться? Зимы-то еще нет. Да и зачем им играть на льду, на асфальте-то, наверное, лучше. И без коньков бегать легче, меньше бы падали. Это и многое другое было неясным, вызывало у нее вопросы и замечания. Что это у них, черненькое, что гоняют? И почему их вон сколько, а штучка только одна? Дали хоть бы две. Почему у всех дубинки, а у полосатенького ее нема? А почему вон тот, который бегать не хочет, лицо спрятал? Зачем так много людей за стеночкой-то, аж до самого потолка? Им, наверное, деньги платят, этим-то, что глядят и кричат. А за что игроки так стараются?
Когда кое-что выяснила, стало еще интересней — за всякий промах вслух выражала свою досаду.
— Вот чертяка! Лавит и лавит, треклятый, этот-то защитник!.. Все ноль да ноль. А тот, в маске, стоит да стоит на одном месте. Не хочет медаль заработать.
— А на что им медали? — захлебываясь в смехе, спрашивает зять, и чувствуя подвох, она отвечает уклончиво:
— Медали, чтоб люди видали…
Вдруг в телевизоре вместо людей забегали всякие звери, большие и маленькие, зарычали, и Лявоновна приняла их за настоящих, лишь одно она никак не могла понять: почему они говорят по-человечески.
— А это что, понарошку? — и рада, что сама догадалась.
Пока неправдашный волк гонялся за неправдашным зайцем, ей было скучно. Лишь Вадику одному было весело. Но вот снова появились парни с дубинками — снова гляди да переживай. А потом в телевизоре начались всякие чудеса, какие и во сне не снились. Вроде бы правдашный человек ходил с хлыстиком среди вроде бы правдашных не то тигров, не то львов, командовал ими, вроде бы правдашные девчонки на льду крутились волчком, и вроде бы правдашные люди сигали в воду в одних трусиках с вышки, что повыше городского дома, кувыркались вертушком, взлетали вверх на несколько саженей и всякое другое вытворяли, самое невозможное. Зять то и дело допытывался: