— Мама, а это понарошку или не понарошку?
Она отвечала с уверенностью, что не ошибается, но все падали от смеха: как видно, всякий раз получалось у нее невпопад. И все ж она отстаивала свою правоту:
— Да разве бы звери его не слопали!.. Да разве ж может человек вертеться тах-то, как юла!..
Это только прибавляет смеха. И то сказать, они по большим городам жили, всего насмотрелись, а что довелось видеть ей, домоседке, — лишь село свое да поля, огород да скотину. Кажут в телевизоре всякое, разобрать не трудно, где человек, где медведь, волк либо какая другая зверюга, а правдашные они или неправдашные — кто их поймет.
После всех чудес в ящике что-то щелкнуло, и в нем появился сердитый мужчина с усиками и при галстуке, принялся читать по бумажке о копке свеклы, о севе, о навозе, о зиме. Зять подошел, нажал на ящике красненькую кнопочку, и усач сначала замолк, а потом и вовсе его не стало. Был-был и непонятно куда подевался.
— Микалай, ты его совсем выключил?
— Совсем.
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем. А что?
— И он нигде-нигде больше не гомонит?
— Говорит. А вон, слышите, за стеной, у соседей.
Прислушалась, и точно — не только за стеной, но и вверху, и внизу слышен голос усатого мужика. Вон оно что — значит, в каждом телевизоре такой-то…
Все уснули в квартире, лишь к Лявоновне сон не идет, хоть глаза выколи. То ей подушка не мягка, а это — та самая, что из дома привезла, то под боком жестко, хоть дома-то и вовсе на камнях спит, на печке. Мука мученическая: ведь за сто верст от своего жилья, а всеми своими думами к нему привязана.
Всплывают в памяти и обретают свой смысл даже такие мелочи, на которые и внимания-то не обращала.
Оженился Лешка зимою, а по весне усадьбой занялся — перестроил сараюшки, погреб, поставил водонапорную колонку, понасажал по всему огороду молодых яблонь, начал хату перекрывать. Кому выгребать мусор, кому деревья поливать? Матери. Из дочерей в доме никого, а молодая на сносях. Особенно сад мучил: покачай-ка день-деньской воды, потаскайся с ведром по бугру туда-сюда. Цибарка здоровая, тракторная — когда-то полную носила, посвежей была, — а тут и по половинке носить уморишься: столько кустов полить надо. Лешка шифер крепил, увидел с крыши, что мать льет под дерево не по полному ведру, кричит:
— Мама-а! По цельному лей!
Лишь усмехнулась на его замечание: «Высоко, парень, сидишь, далеко видишь. Тяжело, Леша, по цельному-то. Тут надо ведер двести перетаскать». И продолжает носить по половиночке. Лешка опять кричит:
— Мама-а! По полной цибарке лей!..
Тогда еще мамой звал. И сноха так звала. А как народилась Людка, оба матерью звать перестали: бабка да бабка. «Какая же я вам бабка?» — говорила им иной раз, выйдя из терпения. День-другой позовут как положено, и снова: бабка. Нинка-то ладно, какой с нее спрос, она чужая. Обидно, что сын так зовет. И поправлять всякий раз — не напоправляешься.
Противней всего, что они шушукаются за ее спиной. Нинка всем своим видом показывает, что в свекрови не нуждается. Если обратится когда, то лишь с упреками: и это ей не так, и то ей не так. Сын слышит, мо-ол-чит. Сама же не терпит ни малейшего замечания. Как-то, одевшись как в гости, стала у печи. Лявоновна, жалеючи ее наряды, и скажи, дескать, не по-людски это, надо переодеться в домашнее, а потом уже за рогачи браться. Сноха так и пырскнула. Спасибо Маруське, дочке, — выслушав очередную жалобу, надоумила мать:
— Да пусть в своем наряде она хоть через печную трубу лезет, а ты молчи!
После этого все неправды терпела, все наскоки. Но однажды, не выдержав, как-то само собой получилось, сказанула пару зряшных слов. Сидели всей семьей во дворе за обедом, в это время мимо прошла одна из бывших Лешкиных ухажерок, которая и прежде Лявоновне нравилась, а теперь, подросшая, раздобревшая, еще больше приглянулась. Ну и словно лешак потянул за язык-то.
— Не Нинку тебе, Леш, надо было бы сватать, а вон кого — Нюрку Знатцеву. Не девка, а ягода! Что ты на ней-то не женился?..
Маруся, узнав о новой ссоре, раздосадованная, выговаривала матери, чуть не плача:
— Разве ж можно так, мама? Он любит Нинку, а ты такое брякнула. И при ней. Зачем так?.. Кому это понравится, сама посуди… Как же теперь быть, не знаю. Может, повинишься?
Перед кем виниться? Перед ними? Это Лявоновне кажется неприемлемым. Они обижают, а ты молчи. Как бы не так! Был бы Федор жив, муж, разве он дал бы в обиду и разве в чем осудил бы? Да никогда! А что он сыну бы сказал?.. Мал ты был тогда, сынок милый, когда мать под бомбежкой днем и ночью тащила тебя на себе, уходя от немцев, собой прикрывала, пуще своей жизни берегла. Да если б знала, чем ты отплатишь за это, оставила бы тебя тогда где-нибудь, на дороге бы бросила!.. В чем сейчас-то не угодила? Или сложа руки сидела? Картошку на огороде выкопала почти что одна. Прибрала всю кукурузу, всю гичку, всю гудину. Торфу наготовила на всю зиму. Понатягала сена с чибисника и бураков, как приказывала Нинка, с колхозного поля — сколько ночей из-за них не доспала. И гусей, и утей, и курей, и овец, и корову — всю живность обихаживала. Двух кабанов вырастила, бычка. Для вас надсаживалась, не для себя. Жили за ней как за каменной стеной. И вот отблагодарили… Из-за подушки и вовсе Нинке не было причины сыр-бор затевать. Не ею она собрана, не ею сшита. А перьев там, в мешке, на потолке, еще на пять хватит: шей, не ленись…
Сон пришел где-то под утро. Но едва на балконе захлопал крыльями петух, готовясь пропеть зарю, Лявоновна быстро начала одеваться, думая, что она дома и пора идти доить корову, разжигать печь, готовить завтрак. Поблукала впотьмах по комнате, поняла, что торопиться ей никуда не надо, и снова забралась в постель. Почти с наслаждением представила себе, как сейчас Нинка ворочается в кровати, будит Лешку, как они сонно переговариваются, тягуче позевывая — ох, как не хочется им подыматься в такую рань. Плохо ли им было за матерью-то.
Петух еще раз прокричал, еще да еще, настраивая Лявоновну на домашний лад. Шибко хорошо поет, чертяка, молодой, видать, и вытягивает долго, и голосок сильный — такого, пожалуй, во всем Дивном нет. Хорошо бы этого певуна домой свезти, свой-то совсем старый стал, курей плохо топчет…
3
— Баб, давай выпустим петушка. Он жить хочет!
С этими словами Вадик, проснувшись и спрыгнув со своей кровати, забирается в постель к бабушке.
— Как это так выпустим? За него деньги плочены!
— Выпустим, и все. Пусть летит к себе.
— Я его домой увезу.
— А не будешь резать?
— Нет.
— Баб, знаешь, как я тебя люблю? Вот как я тебя люблю!
Даже слеза прошибла Лявоновну, когда почувствовала на своих губах нежные целующие губки внука. Давно ли собственный сын был вот таким же малюсеньким и вот так же, ласкаясь искренне и неумело, прижимался личиком к ее лицу. И тепло, которого ей уже давно недоставало, заструилось, заструилось где-то глубоко-глубоко в груди, словно какую ледышку подтачивая, томительно и сладко.
— Баб, я хочу петушка покормить!..
— Лежи еще.
— Тогда я папку позову.
— Его нету.
— А понюхай, слышишь, накурено? Значит, дома.
— Иди, проверь.
Малыш пробежался по квартире, шлепая босыми ножками, возвращается, всем своим видом выражая удивление:
— Странно! Пахнет папкой, а самого его нет… Баб, петуха надо кормить, вставай! — снова затормошил ее, присев на край раскладушки. — Вставай, баб! А то я, знаешь, что сделаю… Я буду стенку ковырять. Вот!
И не шутя, хочет, постреленок, исполнить свою угрозу — ручонкой тянется к трещине под окном, которую, видимо, уже когда-то ковырял. Ничего не поделаешь, приходится Лявоновне подниматься.
— Не трожь!.. Вот отцу-то скажу, он тебе всыпет ремешком.
— А папка меня совсем не бьет. Ага!.. Он только вот так ладонью мне по головке, по подзатыльнику. Но это ни чуточки не больно!
— Тогда матери скажу!
— Нет, мамке не говори! А то дружить с тобой не буду… Знаешь, как она меня однажды настегала? Аж вот здесь у меня на попке полосы были. Красные!
— Ври!.. А как ты полосы-то увидел?
— А я в зеркале смотрел.
Вот малый препотешный. Правда, в этом возрасте все они занятные. И Лешка таким был…
Дома только они двое, старый да малый, родители Вадика уехали куда-то за город, по делам.
Сперва они дали поесть петуху, потом сами пошли завтракать. Пока Лявоновна готовит еду, внук уже успел за ее спиной пошастать в буфете. Слышно, как причмокивает. Повернулась к нему:
— Ты, малый, никак уже успел пирожные полизать?
— Нет, я не лизал.
— Зачем же шкафчик открывал?
— А я, баб, только хотел поглядеть, как они там лежат-полеживают, живут-поживают, добра наживают.
— Вот молодец какой!.. Сперва яишенки поедим, потом уже примемся чаевничать…
Однако ни тому ни другому позавтракать как следует не удается. Как начали Вадика звать дворовые мальчишки, выходи да выходи, будем играть в футбол, — малыш заегозился, пойду да пойду, на чай только подул, так и не стал ждать, когда остынет, обулся, оделся и бегом к своим приятелям. Крикнула ему вдогонку:
— Только со двора никуда не бегай! Слышишь? Смотри у меня!..
Она принимается прибирать постели. Через открытую дверь балкона со двора летит гвалт играющих мальчишек. Как раздается чей-то возглас порезче, приходится всякий раз выскакивать: не внука ли обижают.
Вот что-то у них там всерьез не заладилось. Парнишка, чуть побольше других, видать, ихний заводила, Вадика толкает, прогоняя куда-то, прицепился, поганец, не отстает.
— Вадик! — кричит Лявоновна с балкона, силясь перебить ребячьи крики. — Иди в хату!.. Я кому говорю!.. В хату иди!..
Как у себя в Дивном ребятню свою домой закликала, так и сейчас зазывает внука по домашней привычке, даже не спохватилась, что это очень смешно перепутать хату с этим огромным каменным домом в пять этажей.
Слышит Вадик бабушку, нет ли — не понять. Но там, видимо, уже помирились, с прежним азартом гоняют мяч по двору.