Не успела пол подмести, опять во дворе ссора, и внук вроде бы даже слезами голосит. Ну что за народ!
— Вадик, иди в хату!.. Я кому говорю! Иди в хату!.. Вот я матери скажу!
На этот раз внук не смеет ослушаться. Лявоновна выходит на лестницу встретить малыша. Снизу, как из глубокого колодца, долетают его плач и вперемежку между всхлипами выкрики: «Балан! Балан!» — это, видимо, прозвище такое — «Баран». В одном-единственном слове, пока добирается до своего этажа, он выражает то обиду и жалобу, то злость и беспомощность, то угрозу и вызов.
— Ну что вы там не поделили?
Малыш торопится припасть к бабушкиному подолу, пожаловаться:
— Этот Баланяла… Он гадкий, гадкий! — И захлебывается: слезы ему говорить не дают.
— Ну что тебе сделал этот-то Бараняра?
— Он говорит: «Я из-за тебя гол не забил, и за это, говорит, ты мне должен купить мороженое!»
Лявоновна уводит плачущего внука с лестницы, приговаривая:
— Ну, будя, будя… Да на вот тебе двадцать копеек, кинь ему, паршивцу, с балкона! Только не реви!
— Это он сам гол не забил. Балан!.. Я ему не мешал… Был бы Селгей, мой друг, мы бы ему дали!
— Как подрастешь, ты и один Бараняру поодолеешь! Ешь побольше — силачом будешь!
— Буду-у… Папа говорит, что я уже маленький силачоночек. Ведь правда, баб?
— Правда!..
И уже на его разгоряченное, румяное личико набежала светлая улыбка. У малого и обиды малые: чтоб успокоиться, много ли ребятенку надо. Не то что взрослому…
Слез у малыша как ни бывало, и совсем иные думы гнездятся в его головенке.
— Баб, а есть такая болезнь: свинья?
— Наверное, не свинья, а свинка.
— Ага, свинка. Эта самая свинка на Сережку напала, он дома сидит. И мне гулять не с кем.
— А хочешь, я с тобой пойду гулять?
— Хочу!.. А ты мне купишь чего-нибудь?
— Куплю.
— Купи мне, пожалуйста, вот такой же, как у тебя, кошелек с денежками! Ладно?
— Эка ты шустрый! Вот вырастешь большим, узнаешь, как денежки-то даются. За них надо хрип гнуть.
— Хрип гнуть?!
— А как же! За них надо работать. Где же ты будешь деньги брать?
— А я, как папка, буду выписывать в сберкассе. На почте есть такое окошечко. Знаешь? Эх ты! А я знаю!..
Лявоновна сама наскоро оделась, принимается за внука, обтирает ему личико.
— Ну ты и чумазый, идти с таким-то стыдно. Нос грязный. Ты что, с курами клевал?
— А это меня Витька Заикастый толкнул, я и упал. Прямо в клумбу!
Видать, забавно упал, ему и самому теперь смешно.
— И пуговицы на пальто нет. Ведь только что была! Да, тут-то!
— А я ее крутил, крутил… Вот так… Она и оторвалась.
— Куда же пуговицу дел?
— А она… Она куда-то сама подевалась…
Сколько ни искали, оторвавшуюся пуговицу не нашли, пришили другую. Пока Лявоновна складывала нитки, пока обувалась и ключи искала, Вадик выбежал на лестницу. Заперла дверь, оглядывается: где же малый? А он протиснулся между стойками перил и, держась за них, стоя на самом краешке площадки, наклонившись, вниз заглядывает. Так и обомлела: внизу-то пропасть, три этажа! Скорей выхватила его оттуда.
— Ах ты, родимец! Ведь упадешь!
А ему, постреленку, и страха нет, беды не чует. Смеется:
— Ну и что ж, что упаду! А я по ступенечкам — раз-раз-раз — и снова сюда взбегу!.. Мы каждый день с мальчишками отсюда плюваемся…
— Ремня бы вам всем всыпать! Вот я отцу-то скажу!..
Непременно сказать надо Николаю, чтоб место это опасное чем-нибудь заделал…
Выйдя во двор, Лявоновна огляделась — она всерьез замышляла купить по мороженому Вадиковым приятелям, но вокруг никого уже нет, ни Бараняры, ни Витьки Заикастого — ушли в кино.
На улице довольно-таки холодно, сиверко студит. Гуляют они по глухому переулку, где за домами безветренно и тихо. Едят купленные в магазине конфеты, довольны друг другом. Увидят что-либо интересное, стоят, разглядывают. Все мысли Лявоновны сейчас при нем, при внуке, им одним заняты. Слушает его неумолчный лепет, сама молчит, готова исполнить любую его прихоть. Вот он увидел: две собаки в чужом дворе играют — большая и маленькая. Сам остановился и бабушку задержал:
— Баб, смотри, смотри! Это — мамка и сыночек, правда? А где папка?.. Вон-вон какой-то песик побежал. Видишь? Далеко-далеко.
— Нет, не вижу. Зрение плохое, старая стала. А ты глазастый.
— Я вижу все-все — и небо, и тучи, и деревья, и вон тот столбик, что далеко-далеко на горе. А вот комарика, который сидит у него на макушке, не вижу…
Вскоре набежала туча, с неба закапало, и они заспешили домой — мимо кино и киосков, мимо троллейбусов и машин, идущих сплошным потоком. Вадик расхныкался: не хочется ему домой, а что поделать, если непогода гонит. Остановил он бабушку напротив милиционера, стоящего с полосатой палкой на перекрестке, просит чуть ли не со слезой:
— Баб, скажи дяде милиционеру, чтоб дождику идти запретил!
И, уже плачущего, она подхватывает его на руки, уносит домой.
Вновь содрогнулась всей душой, поднявшись на свой этаж и глянув вниз с того места, где Вадик легко просовывается за перила. Бога надо благодарить — за то, что сохранил малыша целым и невредимым.
Дома никого еще не было. Они посыпали петуху пшена и хлебных крошек, сами пообедали, затем прилегли спать, каждый на своей постели.
В коридоре раздались звонки, малому сон перебили.
— Баб, кто-то по телефону звонит!
— Я сейчас!..
Как люди разговаривают по телефону, Лявоновна видела в колхозном правлении: ручку надо крутить и трубку снимать, сама же дела с ним никогда не имела. А тут аппарат какой-то незнакомый, совсем не понять что к чему. Подождала: может, бросит звонить. Нет, не бросает. Звонит, чертяка, и звонит. Трубку подняла, из нее голос какой-то незнакомый: «Мама!.. Мама!..» Положила молча и осторожно ее на прежнее место, и тот, что в трубке, сразу замолчал.
— Кто звонил? — спрашивает Вадик.
— Да так, дурачок какой-то. Заладил: мама да мама. Видно, не туда попал…
Только прилегла, вновь телефон трезвонит. Вышла, подняла трубку: все то же. Теперь трубку положила не так уж осторожно, даже резко и сердито.
— Зачем они телефон-то этот завели, только спать не давает!
Внук опять интересуется:
— А это кто звонил?.. Тот же дурачок, да?
— Тот же. Спи, спи!..
К вечеру вернулись Николай и Невка. Зять спрашивает, не звонил ли кто. Лявоновна поспешила сперва высказать свое недовольство телефоном, дескать, одно беспокойство с ним, потом уже ответила:
— Два раза звонил ктой-то. Одно свое заладил, как дурачок: мама да мама, мама да мама!
— А ты молчала?
— А что ж я ему скажу!
— Да кто мамой-то тебя тут зовет, этого не подумала? Ну кто еще, кроме Невки и меня!.. Это я звонил… Подала бы голос: алло, слушаю!
— А я откуда знала, что надо тах-то!..
Досыта посмеялись все над оплошностью Лявоновны. Даже Вадик ее осудил:
— Эх ты! Надо было бы мне подойти…
Однако и его наступила очередь ответ держать.
Осторожно, исподволь Лявоновна рассказала, какая беда могла в любой день в доме случиться. И не столько она об этом поведала, сколько сам малыш, вовлекаемый ею в разговор: на него нашел задор похвастаться, что он и его приятели вытворяют на лестничной площадке.
— Ты же можешь упасть, негодник! — подступается к нему отец.
— Ну и что ж, что упаду! А я, как зайчик в телевизоре, раз-раз-раз — ножками по ступенькам и обратно прибегу!
— Ты же убьешься, глупенький, и тебя совсем-совсем не будет.
— Да что ты с ним разговариваешь! — возмутилась Невка. — Разве добром ему ума вставишь! Скинь-ка ему штаны да влепи как следует!.. Глянь-ко, еще оскаляется. Смех ему!..
Малыш думал, что с ним шутят, а как отец шлепнул раз да другой по задку, вмиг вся веселость с него слетела, заверещал что есть мочи:
— Ой, больно!.. Больше не буду! — и залился плачем, подняв глазенки на отца и упрашивая его слезно: — Папа, не бей меня по попке, бей по голове-е-е!
Тут уж Лявоновна не могла оставаться и далее безучастной. Подхватила внука, сама чуть не плача, прижала к груди, унесла его в другую комнату. Мать и отец подходили, он от них отворачивался, не принимая ласки, не желая глянуть и говоря сердито:
— Я с вами не дружу!..
С детьми надо построже, — думает Лявоновна. — Можно и шлепнуть, если заслужил. Ничего не сделается. Зато впредь будет умней. Эка важность, разок-другой по попке досталось. Зато жизнь лишний раз не ударит: урок на пользу пойдет. А жизнь пощады не знает: это родители бьют жалеючи, по мягкому месту, она же бьет по голове, и бьет страшно. Пусть сейчас малый в обиде на мать-отца за излишнюю строгость, после спасибо скажет. А не приструнь вовремя, неизвестно, как оно в будущем-то обернется, не пришлось бы локти кусать. Вот Лешка, к примеру… Ох, недоглядела за ним где-то, когда маленьким был, напрасно его баловали!..
— Ну, не плачь, ягодка моя! — успокаивает она внука. — Отца с матерью надо слушаться!.. А как мы с тобой сегодня славно гуляли. И завтра пойдем гулять!..
— Баб, мне вот здесь больно!
— Ничего, ничего. До свадьбы все заживет!
— До какой свадьбы?
— До твоей. Ты же будешь жениться, когда большой вырастешь!.. Девчонки-то во дворе у вас есть?
— Ну их! Они нехорошие. Мы с ними деремся… Я на тебе, баб, женюсь!
С лестницы доносится стук молотка по железу. Это Николай перилами занимается. Давно бы так!
Качая на руках внука, Лявоновна думает, что в сравнении с бедой, которая могла бы случиться здесь, у Невки, ее своя, домашняя ее беда — ничто. Вовремя она к малышу подоспела, когда он над пропастью-то наклонялся, и вообще вовремя она приехала — без нее-то, может, и не углядели бы за ним.
4
Идут день за днем, а они без работы длинные-предлинные. Была бы Лявоновна дома, сейчас чистила бы сараюшки, навоз на огород возила бы, пошла бы в лес грибов набрать либо груш диких, нарубить хворосту, наломать калины. Да и забылась бы ото всего. Не привыкнет к безделью, хоть пропади. Решила почаще на улицу выходить. Невке наказала: