— Тах-то, девонька, тах-то! — поддакнула Лявоновна, думая о своей снохе.
— Думаю я, такими-то снохами бог меня покарал за то, что свекруху свою забижала.
— Однако ты, Гашка, остепенилась, — заметила Лявоновна с грустной улыбкой: горькое признание подружки ей по душе.
— Глупая была, молодая. К тому же в Дивном это исстари заведено — свекровьям-то не уступать, верх держать над ними. На язык-то я погана. Как сказану, да еще частушку приплету, ту самую, про свекровь-то: «Коль не лает, то бурчит, а все равно не молчит». Сами знаете, как это бывает: стоит заругаться раз-другой, там само пойдет. Завелись злыдни на три дня, не выживешь их довеку… Иногда спохватишься: что же это я делаю? Душой-то я отходчива. А подумаю, не будут ли надо мной подруги смеяться, и продолжаю свое. Дуреха! Сейчас-то ни на кого не оглядывалась бы, мирно бы жила со свекровью. Плохо ли это — угождать друг другу делами да речами. Ласковое слово мягче свежего пирога… Если б ругни-то не было меж нами, может, я никуда бы не вербовалась, жила весь свой век в Дивном и детей никуда бы не пускала!..
— А где лучше-то, в городе или в деревне? — спросил Николай с обычной для него шутливой подначкой, наверняка зная, каков будет ответ.
— Конечно, в деревне! — воскликнула гостья, явно обидевшись за неуместный вопрос, и Лявоновна тоже внутренне возмутилась, решительным кивком поддержала Богданиху: тут они как одна душа.
— Что хорошего в городу-то? То и гляди, машина задавит!.. Утром мне надо в магазин за молоком, а они идут, идут без конца и краю, а все больше легковые, целая прорва: начальники катят. Столько начальства развелось, проходу из-за него нет!.. А улица, как на грех, широкая — метров триста бечь. Сорвешься, ног под собой не чуешь. Перескочишь кое-как, перекрестишься: пронесло. Обратно бежишь — те же страхи. Наконец дома. Слава богу, жива осталась! А сердце опять ноет: ведь завтра опять за молоком идти…
Николай, раззадорясь, еще спрашивает, готовый расхохотаться:
— А что лучше: здесь за молоком ходить или в деревне по грязи дрова из лесу таскать вязанками?
— Конечно, дрова таскать!.. Хорошо в деревне. Ветру-у! Сколько душеньке твоей угодно. Что захотела, то и сделала. Я работать люблю. Вот у тещи своей спроси, как мы с ней торх-то копали на чибиснике!
— Как же вы торф находили?
— А просто. Где земля дышит, тут и рой… Лявоновна всем пример подала. До нее о торхе-то у нас никто и слыхом не слыхивал. Как полезли все в ямки. Роем, а сами тещу твою клянем: «Откуда она только взялась, окаянная! Сама мучается и нас втравила. Чтоб ей где-нибудь в копанке захлебнуться!..» А у меня с ней было вроде соревнования, целыми днями из ямок не вылезали. Я так иной раз возьму и спрячу ее лопату, чтоб она больше меня не накопала. Ха-ха-ха!.. Кляли-то мы ее, когда рыли, зато зимой, когда в трескучие морозы было чем хаты натопить, спасибо ей казали. Бедовали бы мы не знай как без торху-то, ну его к кляпам!.. Чего только работать в жизни не пришлось. Косить, молотить. Не видел, как в семь цепов молотят или как в шесть пестов коноплю толкут? Напляшешься! А кросна бить? А землю копать? А лес валить?.. Гля, руки-то у меня от работы какие. Ха-ха-ха!.. Расшлепанные!
— А у меня чи лучше? — показывает зятю свои ладони и теща. — Анады Рюх, нашенский мужик, пригляделся, дак расхохотался: «Ну, — говорит, — у тебя и руки, Лявоновна, большие, как у мужика!..»
— Как он там, Мишка-то Рюх? — неожиданно оживилась гостья. — Это же мой женишок. Доси как встренет, обязательно пытает: «Наверное, каешься, что за меня-то не пошла? Что тебе дал хахаль-то твой? Только детей настрогал да сгинул. Майся теперь. А за мной жила бы как у бога за дверью!..» Я же мо-олчу. Не пошла за него, потому что противен. Он и в парнях таким-то был: гугнивый, из ухов течет, глаза слезятся… Пусть мало я со своим-то прожила, зато в любови жила, душа радовалась — есть что вспомнить!..
Посидев немного с просветленным лицом, Богданиха заметно пригорюнилась.
— Это сейчас у меня паров-то нет. День-деньской сижу на вышке, как дурочка.
— На какой вышке?!
— Да на этом, как его, где петух-то у вас сидит… На балконе. Дочкина квартира на пятом этаже… Или уставлюсь в ящик в энтот-то, гляжу. А чем смотреть, как с дубинками-то бегают, лучше б я, если б в Дивном жила, в лес за хворостом слетала! Бывалыча, разов пять на дню сбегаешь. А до леса от нас версты три будет, если не больше. Говорят, там теперь все распахано. Я бы и по распаханному ходила! Для такого дела самое время: зазимье прошло, теперь будет долгое вёдро…
Презабавная эта Богданиха. Кому как, а Николаю она понравилась определенно. Просто ей в рот заглядывал, так интересны ему все ее побаски, и время от времени записывал что-то в тетрадочку. За обедом он усадил гостью на лучшее место, сам, чтоб ее видеть, сел напротив и даже поднес ей водочки, на что она пошутила, довольная:
— Наверное, такого-то человека и на свете нема, который бы винцо не любил!.. Одна бабка, кажут, рюмочкой полведра выпила!..
После второй стопки гостья даже из-за стола вышла подробить дроби:
Эх, лапти мои,
Четыре оборки!
Схочу — дома заночую,
Схочу — у Ягорки!
— В старухи меня записывают, а я хоть куда! Еще отец обо мне говаривал: плохо скроена, да крепко сшита!.. Эх, возьми двадцать, люблю выпить! Жила б в деревне, самогон бы гнала. В колхозе-то, чай, урожай бураков поспел?
— Нет, девка, — заметила Лявоновна. — Отошла самогонка. Штраф за нее триста рубликов. Это надо, чтоб корова хвостом болтанула или надо выходить на два центнера кабана. Чуешь?.. Анады шкодили по дворам, у Парани Знатцевой и самогон забрали и всю сбрую, у Рюха — тридцать литров запарки.
— Эко, шалава, сколь запарил! — возмутилась Богданиха. — Нет бы помаленечку… И то сказать, помногу нынче пьют мужики-то. Разве было когда тах-то? Очень уж много праздников дадено. Тут тебе и День учителя, и День железнодорожника, и День физкультурника. Да еще два выходных дня на неделе. Вот и пьют, вот и лодырничают. В деревне-то вон никто работать не хочет. Поди, из Дивного-то вся молодежь в город бежала? А почему? Деньга тут без особого труда дается. Одна моя знакомая в оборщицы нанялась: «Легко, — говорит, — тут, после колхоза-то: работаю, все равно что играюсь…» Детишков малых и тех при себе не держат, норовят к бабушке спихнуть в деревню. Посмотришь, у иной полон двор городской ребятни. Тах-то: в городу рубят, а в деревню щепки летят. Ха-ха-ха!.. Жизнь-то сейчас хорошая пошла. Не живет народ, а цветет. Цветет! Разбогатеть легко — только знай работай, не ленись. Достаток у всех, и большой достаток, но все как-то не то. Конечно, такой-то жизни, какой мы с Лявоновной жили, когда из-за единственной пары лаптишек в семье дрались и кусать было нечего, я ни себе и никому другому не пожелаю. Далеко она, старая-то жизнь, и нехай провалится еще дальше того, куда она провалилась! Но, Лявоновна, не дай соврать, тогда веселее было. Хоть голодная, хоть какая, а как заиграет на улице гармошка, бежишь со всех ног, кричишь частушки, и мать никак тебя не докличется, разве что палкой домой загонит. Правда ведь, признайся!
— Еще бы не веселей, мы же тогда молодыми были!
— Так, подруга, так… И все было тогда слаже. Вот взять хотя бы хлеб. Насколько он был тогда вкусней. Правда ведь?
— Конечно, вкусней. Потому что досыта его никогда не было, а сейчас полно — ешь, не хочу.
— Или вот лаврушку взять. Помню, когда еще маленькой я была, отец от кого-то принес домой один-единственный листик. Мы положили его в суп. Ох как пахло! На весь проулок! С тем-то листочком мы еще разов десять суп варили. И все пах! Пока не раскрошился и пока мы его не съели. А сейчас что? Хоть целый десяток этих-то листков положь, запаху такого-то нет. Да что там говорить, не та лаврушка стала, намного похужела!
— Да ты, Гашка, просто уже пресытилась этим-то листом! Дома-то он у вас, наверное, лежит пакетами?
— Пакетами. Да что толку!.. Или вот лимон взять. Бывалыча тонюсенькую, вот такусенькую долечку в чашку положишь. Пахнет! Да и не на один раз хватает, еще на другой день да на третий. А сейчас хоть целый лимон слопай, вкусу-то такого нет!..
Лявоновна слабо перечила гостье, но та и рта ей раскрыть не давала:
— И не говори, девка, и не говори! Все похужело!..
Николай и Невка не участвовали в споре, только смеялись и смеялись без удержу. С Гашкой и спорить было бесполезно: как ей ни доказывай, ничего не докажешь, ни в чем не переубедишь. Ведь выпила-то сколько, два наперстка, но и этого было достаточно, завелась бабка, и Лявоновна увидела в ней прежнюю Богданиху, забубенную, вздорную. Вот и Нинка такая же…
Пообедав, гостья стала собираться. Николаю явно не хотелось ее отпускать:
— Или уже уходите?
— Нет. Я только оденусь. На улице-то холодно, так я посижу в пальто, немножко душку наберу.
С полчаса так посидела. Николай, провожая ее, сказал:
— Хорошая вы бабка, очень занятная! Приходите к нам почаще!
— Приду, милок, приду. Вы люди приветливые, пригостливые. Мы же сватья!..
Богданиха и на другой день пришла, и на третий. Так и подмывает Лявоновну рассказать ей о своей беде. Да как-то неудобно: все-таки Нинка племянницей ей приходится. Не поймет, пожалуй, а может, позлобствует.
Некому излить душу. А обида точит сердце и точит. Все время крепилась, да не остереглась: подметила-таки Невка, что-то неладное с вей творится, вздох ли тяжелый услышала, по глазам ли поняла, начала тревожить материну боль.
— Что-то ты невеселая приехала… Или Нинка тебя обижает?
— А что мне Нинка…
— А если Лешка, так ты посади его перед собой, глянь ему в глаза да скажи, что, мол, ты делаешь, сынок милый, зачем Нинке в дурости потакаешь!
— А что мне Лешка…
— Так что ж с тобой?
— А ничего со мной… А наверное, девка, помирать мне надо…
— Или что болит?
— Нет, болеть ничего не болит…