— Ведьмак жил у нас в деревне. Лошадей заколдовывал. Бывало, если на свадьбу его не позовут, сделает так, что тройка с молодыми встанет посреди пути, а то в воротах застрянет: сколько ни бей — никакого толку. Так и стоит, пока ведьмак не расколдует… Вот он и говорил.
— Брешет твой ведьмак! Лошадь не потому подчиняется, что боится, а потому, что доверяет, любит… Дывлюсь я, Ершов, зачем ты тут?
— Ха! Буду рад избавиться от этой мерзкой животины. Скоро, что ль, приедет Гуржий?
— Пишет, что скоро.
В угоду Побачаю Чужой потянулся к дончаку приласкаться, но Вектор отфыркнулся: дескать, а ну тебя!..
Невзлюбили они друг друга с первого же дня. Конь ни за что не подпускал новичка к себе, не давал оседлать, норовил укусить и брыкался.
— Гад! Зараза! — кричал Чужой.
— Экой ты! — укоряли его казаки и советовали: — Ты бы ему сахарку, хлебца с солицей… Обойдешь да огладишь, так и на строгого коня сядешь!
Тот послушался — то с одной стороны, то с другой подкрадывался с конфетами на ладони. Вектор их подбирал губами и разрешал погладить себя по носу, по подбородку, по холке. Условие это было непременным: дозволю все, если ты с подарком, а без подарка — не подходи.
По опыту своему горькому Вектор знает, что не всякому седоку можно довериться. Чуткий к добру и злу он по-своему судит о человеке. Кто такой — рядовой или командир, ординарец или ездовой, — значения для него не имеет. Не делит людей на красивых и некрасивых, на молодых и старых. Любого оценивает, подобно коноводу Побачаю: если человек любит коня, то он хороший.
От новичка добра не предвиделось — дончаку это было ясно. И если он к себе подпустил его с седлом, то только потому, что труба пела свое сердитое «ра-ра-ра», воспринимаемое Вектором как зов того высшего, неизбежного, всемогущего и непостижимого, что оторвало людей от привычного дела, от родных сел и станиц и теперь властвует над ними, обрекая скакать сквозь грохот и огонь.
Неприязнь к Чужому становилась сильней. Казалось, он даже нарочно все делает так, чтобы позлить Вектора: чадит махоркой, плюет рядом. А чистить примется — одно мучение: не догадывается, когда коню больно, когда щекотно, дерет скребницей по самым нежным местам. На проверке дадут Чужому нагоняй за грязь и нерадивость, он после каждого такого разноса злость свою срывает на коне, стегая его плетью по крупу, по голове, по ногам, по низу живота. То забудет накормить-напоить, то воды принесет нечистой. «Не хочешь? — буркнет. — Ну, как хочешь!» А жажда мучает, еда не идет. Седлает кое-как: ремень перекрутился — не замечает. Не то что Хозяин — у того все подогнано, тщательно проверено, аккуратно привьючено, приторочено. Даже в седло сесть Чужому проблема — ищет возвышение или просит кого-нибудь, чтоб подсадили. В седле крутится все время, болтается из стороны в сторону, натягивает неизвестно зачем поводья. На рыси сползает к шее, тянет за гриву. А что коню больно, не догадывается. Нога ли зашиблена, саднит ли наминка под седлом, подкова ли отлетела — ничего этого не видит, не знает, на что конь жалуется, что ему требуется, что он любит. А как ему втолкуешь? Стремена под ним то слишком длинны, то слишком коротки. Казаки регочут: «Чи у тоби ноги, чи макароны!.. Сидишь по-обезьяньи, хлопец. Го-го-го!.. Як собака на заборе!..» Он злобится. А конь-то тут при чем? Любит шпорами тыкать. Бывает, вгонит шпоры где-то под брюхом — больно коню: хочется ему сбросить седока и топтать ногами. Иное препятствие всего-то с полметра, а Чужой такой посыл дает, словно предстоит перепрыгнуть, по меньшей мере, сарай или хату. А иной раз вовсе не понять, что он хочет. Сам страдает от собственного неумения — натирает икры и коленки. А как заслышит поблизости тарахтение мотора, Чужой покидает седло и туда-сюда на мотоцикле носится. Вернется — бензином от него разит. Но пуще всего любит покрасоваться перед девчатами из санбата. Шпорами звенеть, щегольнуть, пофрантить — на это он мастак. И более других мучает своими ухаживаниями Наташу, проходу ей не дает. Она отворачивается и не то что разговаривать, знать его не хочет, и опять он зло срывает на коне. Привык вымещать на нем все свои неудачи. А в бою из трусов трус. И это в нем Вектор более всего не любит. Не угодишь паникеру, легко растеряться: по крупу ударит, это ясно — значит, мчись вперед, а зачем по груди бьет, по голове? Издергает всего. Беда великая — конь не понимает всадника, всадник не понимает коня. И как тут не тосковать по Хозяину!..
— Не забувай его годуваты. Вин же тоби возе. Спасиби кажи! — наставляет Побачай парня.
— Обойдется! — усмехается Чужой, дохнув в глаза коню клубок табачного дыма.
Дальнейшего их разговора Вектор не слышит: его вниманием завладевает звук шагов, все четче и четче доносящийся с дальнего конца конюшни. Так ходит только один человек. «Х о з я и н!» Из двух сотен коней никто не подал голоса, только он один, и ржет, не переставая, пока Гуржий идет эти полтораста метров от двери до его станка.
— Оле, оле, милый! Ну, как ты тут?
Вектор тянется губами к лицу, к груди и рукам Хозяина. Ревниво косится на Побачая, поспешившего с объятиями к любимцу эскадрона.
Хозяин ласково проводит рукой по храпу, по губам, под ганашами. Что-то дает ему с ладони — ага, самый лакомый, ржаной сухарик. Еще и еще — весь остаток дорожного пайка. Напоследок хрупнул на зубах пропахший лекарствами кусочек сахара. Лекарствами пахнет и сам Хозяин. И это ничуть не отталкивает. Чем бы ни пах Гуржий — случалось, и табаком, и водкой, было и бензином, — все запахи, исходящие от него, Вектором любимы. Потому что Хозяин сам любим. И вообще, если конь любит всадника, он от него все перетерпит, все провинности простит, с кем не бывает промашки — конь на четырех ногах, и то спотыкается. Лишь одного никогда не простит конь человеку — его нелюбовь.
Пока Хозяин ощупывает коня, натыкаясь руками то на болячку, то на рубец или проплешину, Чужой, сникнув, следит затаенно за каждым его движением, ищет слова оправдания:
— Ну и скотинка божья! С капризом. Не плюнь, не закури. Чистить не дается. Клял я его.
— Ты его клял, а он тебя, может, еще хлеще!
— Замучил меня, сатана!
— А не ты ли его?.. — Хозяин раздражен и сердит. — Да имел ли ты раньше-то дело с конем?
— Никогда. Машины люблю!
— Что ж тебя в казаки поманило?.. Красивая форма — газыри, галифе с леями, пояс с насечкой. Так, что ли?
Осмотр копыт приводит Гуржия в еще большее негодование:
— Эх ты, горе-кавалерист! Конь-то босой!..
Тут в конюшню под шумный топот ног врываются веселые голоса. Это идут друзья Гуржия. Оттеснив Чужого, затормошили гостя. Объятия, поцелуи, смех, шутки. С радостным криком «Ванечка!» прибежала и счастливая Наташа, повисла на шее Хозяина.
Побачай приносит какой-то сверток.
— А це — твоя казачья справа.
Хозяин, отстраняясь от Наташи, вскрикивает с изумлением:
— Мой клинок! О, дядько! Вот удружил!.. Я-то думал, не видать мне моей сабли. Спасибо тебе!
Вынув из свертка шашку, он любовно ощупывает рукоять, обшитые зеленой материей ножны, затем, обнажив клинок и держа его на обеих руках, припадает к нему губами.
— Еще отцовская! Гурда!
Вложив клинок в ножны и толчком руки дослав его, Гуржий развязывает вещевой мешок, наделяет всех гостинцами: казаков — пачками папирос, Наташу — конфетами и пряниками, которыми она тут же начинает угощать Вектора. А разговор не умолкает.
— Слышал, жарко было тут у вас без меня.
— Жарко! После Перекопа никак не очухаемся… А ты вовремя прибыл. Дней через десять корпусной смотр и снова — вперед, на запад!.. Как твой конек? Не попортил его Ершов?
— Как не попортил? Где наминка, где подпарок, всего хватает. Но к смотру, думаю, будем в строю!
— А не отметить ли нам вечерком твой приезд, Гуржий?
— Обязательно! И нашу встречу, и еще кое-что… Наташа, скажи-ка!
— Мы с Ваней решили пожениться.
Казаки возрадовались этой новости:
— О, давно бы вам пора сыграть свадьбу! Молодцы! Добре! С удовольствием выпьем за вас чарку!.. Тогда до вечера!
Вектор все это время не сводит глаз с Хозяина — ждет, когда он снова подойдет к нему.
Проводив друзей, а затем, несколько минут спустя, и Наташу, Гуржий, весело посвистывая, занялся уборкой в станке. «Оле, оле!» — заигрывает с конем, поглаживая его, задавая корм. И конь благодарен ему за ласку, за каждое прикосновение руки, за каждую былку из принесенного им вороха сена.
Хозяин снимает со стены седло, кладет на скамью, придирчиво осматривает, проверяя надежность, что-то подбивает, подшивает, порой ругаясь сердито. Вектор вздрагивает при этом, тревожно вскидывает голову, но потом успокаивается, снова тычется носом в кормушку. Кого ругает Хозяин, известно, Чужого. Невдомек было тому обновить потники, тренчики, поднять повыше луку. Сделай он это, не было бы на холке болячки.
Посвистывания уже не слышно. В угрюмой задумчивости Гуржий обминает больные места на спине коня, кладет на холку кусок войлока, примеривает, обрезает. Затем он отлучается на минуту, приносит ведро воды. Дончак, почуяв запах влаги, просит коротким ржанием попить. Хозяин, напоив коня, принимается рыться в кобурчатах, что-то выискивая и матерясь. И вот все необходимое найдено: скребницы, щетки, суконки, гребень. Окуная щетку в ведро. Хозяин приятными движениями проходится ею по крупу, от гривы до хвоста. Моет грудь, бока, брюхо и ноги. Какое удовольствие! Прикосновение влажной суконки еще приятнее. Добрая рука обходит болезненные наминки. Напоследок, тщательно расчесав гриву, Хозяин чистой портянкой вытирает всего досуха. Снова отлучается куда-то, приносит карболку и мази. Конь фыркает, не дает мазать себя жгучими лекарствами, но дружеское «оле, оле!» смиряет его.
Наконец свершается главное, чего Вектор ожидал: Хозяин кладет на его спину седло. У Вектора холка высокая, и надо еще выше поднять луку, чтоб она не упиралась в загривок. Гуржий еще что-то там подсунул, чуть сдвинув седло. Теперь хорошо. Подгоняет подбрюшник, тренчики, а как начал стягивать подпругу, дончак сразу же бросает есть, верный привычке, и то одно ухо насторожит, то другое в ожидании команды. Не помчатся ли они, как прежде, на свидание с Наташей в степь, где Вектор с Орликом попасутся вволю при долине или на опушке леса.