Но, оказывается, у Хозяина не это на уме. К луке он пристегивает кобурчаты — с одной стороны и с другой — укладывает в них отдельно свое и отдельно Векторово от скребниц до деревянного ножа для чистки копыт — у Чужого все это было рассовано по переметным сумкам как попало, без должного порядка. Занимают свое место в тороках саквы с овсом, привьючивается сетка с сеном. Значит, в поход собирается Хозяин. Ну что ж, в поход так в поход. Вновь и вновь проверяет Гуржий седловку, передний и задний вьюки, кажется, остается довольным: снова весело насвистывает. Значит, пора отправляться в путь. Вектор ставит уши свечками, готовый к скачке.
Однако хозяин, словно забыв о коне, медленно отходит в сторонку, садится на чурбачок, закуривает и задумывается о чем-то. Покурив, он подходит к Вектору и, еще раз проверив снаряжение, начинает не спеша отстегивать ремни, подбрюшник, снимать вьюки. Освободившись от седла, дончак опять потянулся к сену. Все-таки это лучше всего — никуда не скакать, знай пожевывай да дремли.
5
На первой же выездке Вектор почувствовал, что Хозяин им недоволен: из того, что умел, многое позабыто, а дурных привычек при Чужом нажито изрядно. С кем поведешься, от того и наберешься.
— Не узнать коня! Как подменили, — жаловался Гуржий друзьям.
Дончаку было неприятно, вроде бы он виноват. К еде не прикасался, пока Хозяин не приласкает, не уговорит.
Чем бы все это кончилось, неизвестно. Не было бы счастья, да несчастье помогло. На утренней пробежке, мчась на рыси по хутору, Вектор задавил выскочившую из подворотни собачонку на глазах у ее владельца-старика, тот даже топором погрозил (тесал бревно) и крикнул что-то сердитое вслед. Пришлось Гуржию ехать с повинной.
— Простите меня, дедушка! Так все молниеносно произошло, не мог я свернуть коня. Вот вам червонец, купите себе другую шавочку.
Дед, чем-то очень похожий на Старшого, седобородый, с прокуренными усами, отстранил руку с деньгами:
— Ни, уважаемый! Собака сама виновата. А скакун твой молодец: вдарил ее передним копытом, а с ноги не сбився.
— О, вы коня понимаете!
— А як же! Двадцать пять рокив в кавалерии був — и в уланьском полку, и у Щорса… А ну, стой, гнедко! — Старик, погладив Вектора по щеке, примерил кулак между трензелями под нижней челюстью, сказал восхищенно: — О це ганаши! Скильки сил в коне. Хорош! Береги его!
— Конь хорош, да есть у него один порок, — сказал Гуржий, вздыхая. — Попортил мне его один прощелыга, пока я в госпитале лежал.
— Бывает. Хорошо наезженный и напрыганный скакун попадет к пьянице або к трусу и становится дурноезжим… Який же порок?
— Не выдерживает паркура.
— Не журысь, це дило поправимо! Вырви из хвиста десяток волосинок, свей веревочку. И цию веревочку в рот ему вместе с трензелями. Тогда шо хочешь, то и делай с ним. Подчинится. Правду тебе кажу, не брешу!
— Вот спасибо, дедусь! А то просто беда, хотел коня сменить… Чем же я вас отблагодарю? Вы, наверное, курите?
— А то як же!
— Может, табаку вам дать?
— Да хоть бы трошки! Пропадаю без тютюна.
— Вот и добре!.. Сам я редко когда побалуюсь папиросой, а махра только место у меня в кобурчатах занимает…
К вечеру того же дня, опробовав волосяной трензель, вновь заявились к деду, и Гуржий вытряхнул ему из торок завалявшиеся без надобности пачки табаку — ни много, ни мало, полнаволочки, к великой радости старика…
Наступает день, поразивший Вектора своей необычностью. Он даже растерялся, услышав в утренней тишине не одну, а сразу множество поющих труб и не узнавая в их пении ни одного знакомого сигнала. Эти звуки веселят и радуют. Кажется, что ночные сновидения, в которых он снова скакал по родному раздолью, незаметно перешли в явь: та же, что и во сне, легкость в каждой мышце, во всем теле. Под копытом тонко звенит земля, прихваченная легким морозцем.
Хозяин ведет его под уздцы на площадь, исполосованную колесами тачанок. Солнечно поблескивают медной оковкой новенькие седла. Повсюду казачий певучий говор, неожиданные выкрики «Эй, станичник!», смех и ржание, щелканье шпор и звон трензелей.
По сторонам площади собираются эскадроны, отличающиеся один от другого по масти коней: строй вороных, строй серых, строй гнедых. На всадниках соответственно черные, серые и коричневые кубанки.
Гуржий, как и все казаки, в парадной форме — в ярко-красном бешмете, в темно-синих брюках и такого же цвета черкеске. Газыри и наборный кавказский ремешок с насечкой отливают серебром. На поскрипывающей портупее кинжал и клинок. Алеет звезда на папахе. Сапоги сдвинуты гармошкой, шпоры начищены до зеркального блеска. Поверх парадной одежды — бурка, черная, как грачиное крыло, мохнатая, за плечами пламенеет башлык.
Им навстречу Наташа с Орликом в поводу, ласковая, смеющаяся. Поговорив немного, она спешит занять свое место в строю. Тоже во всем парадном, только бешмет и отвороты у нее голубые, издалека различимая среди подруг-санинструкторов по золотистым прядям волос, выбивающимся из-под кубанки, и высокому росту.
В сторонке среди коноводов — Побачай, выкрикивающий напутствия всадникам. Встречные казаки перешучиваются с Гуржием.
У плетней и дворов — местные жители: дети, женщины, старики, и среди них — знакомый дед-хуторянин. Сейчас он в буденовке и френче попыхивает трубочкой, кричит:
— Здоровеньки булы! Вот прийшов подывыться… Конь як? Выправився?
— Все в порядке, дедусь! Спасибочки! — весело отвечает Гуржий.
Отзывается и Вектор на знакомый голос приветливым ржанием. Нет уже во рту у него надоевшей, щекотавшей язык волосяной веревочки. Научился понимать Хозяина, все вспомнил, что умел, и теперь она ни к чему. Он свеж и бодр, седловка аккуратна, копыта заново подкованы, ноги в бабках туго обмотаны белым бинтом.
Трубачи играют построение. Казаки засуетились, устанавливая лошадей в один ряд.
— Равнение-е!.. Смирно!
Строй замирает. Слышно, как на фланге, двигаясь вдоль строя, кто-то сердито отчитывает конников. Бубнящий голос все ближе. Коротконогий толстяк остановился напротив Вектора, окидывает коня с ног до головы колючими, как репьи, глазами, жесткой пятерней щупает бока, лезет в пасть. Вектору боязно: что хочет от него этот чужой? И что в нем за власть, если даже сам Хозяин стоит перед ним навытяжку?
— Прекрасный конь! — говорит толстяк сопровождающим. — Одни мышцы, ни капли жира. В ребрах широк, и бабки у него надежны… А впрочем, надо смотреть, каков он в деле. — И дальше двинулся, говоря со вздохом: — Никак себе коня не подберу. Начкон, а езжу на какой-то кляче… Конь — человеку крылья. Казак без коня — что яблоня без цвету…
Обеспокоен Вектор, обеспокоен и Гуржий.
Долго не покидает их тревога. На проводке, на проминке, на походном марше сабельных эскадронов, на рыси и галопе, а затем при открытии конно-спортивных соревнований — всюду они чувствуют на себе изучающе-внимательный взгляд толстяка. Это и сковывает. И в какой-то миг, словно рассердясь на себя и приняв важное решение, Гуржий вдруг преображается, становится таким же, каким бывает всегда, — веселым и смелым, и все страхи Вектора тают.
Объявляются скачки. Хозяин — любитель конных состязаний, и они первыми выскакивают из строя. С гиком и свистом к месту старта мчатся еще несколько всадников. Кони под ними самых разных мастей. Рядом с Вектором — голова к голове — становится гнедая кобылица. Сухая, мускулистая, тонконогая, с высокой холкой и лебединой шеей, с точеной, маленькой, чуть горбоносой гордой головой. Лоснящиеся плечи и грудь, на которой шрам от осколка или пули. В крупных карих глазах по маленькому горячему солнцу. Густая рыжая челка, белое переносье, белые ноздри и губы. Вдруг Вектор замирает в изумлении: Г н е д у х а! Он узнал бы ее даже в темноте по ароматному ее дыханию, по голосу, по доброму нраву. Они потянулись друг к другу, прижались щекой к щеке.
— Что это они?
— Знакомые, не иначе. Может, в одной станице выросли… Сам-то ты чей?..
У коней всплывает в памяти все, что было вместе пережито: как играли, когда были сосунками, гонялись наперегонки вокруг своих матерей и как после, уже повзрослевшие, ласкались на лугу, забывая о сладкой траве. Вспоминаются все весны, встреченные вместе в родной стороне, все дороги и поля, пройденные в одной упряжи в посевную, в сенокосную пору, в уборочную страду, все дни и ночи в родном табуне, Старшой, его забота и ласки. Ничего не забыто, и все мило.
Гнедуха внешне почти не изменилась, какой была, такой и осталась, только и прибавились шрам на груди да осанка, отличающая строевых коней. Но глаза выдают душевные перемены, затаенную усталость, нет-нет да и проскользнет в них как тень жалоба и печаль.
А как желанна пора, когда знали только плуг и косилку, оглобли телег и не надо было скакать по зову трубы. Как бы ни было хорошо возле Хозяина, а тоска о тех днях никогда не проходит, томит неполнота жизни, какие-то радости, самые сладкие, ускользают неизведанными. Хочется зеленого раздолья, тишины лугов и полей, пахнущих свежей бороздой, поспевающими хлебами, хочется совместной с людьми работы на земле-кормилице и пастьбы в ночном среди степенных коней-работяг и резвящихся жеребят.
Раздается какая-то команда для людей, Гуржий и все всадники на старте спешиваются, снимают бурки, ремни с оружием, черкески (Хозяин все это передает Наташе) и налегке, лишь в бешметах и кубанках, вновь вскакивают в мягко поскрипывающие седла.
— Твоя гнедая хороша! — продолжает Гуржий разговор с соседом.
— А твой гнедой каков?
— Ничего. Конь — ветер!
— Обставит ли моя Вега твоего — не скажу. Но всех остальных заставит пыль глотать!..
Чувствуя скорый старт, Гнедуха в нетерпении перебирает тонкими, перебинтованными белой лентой ногами, приплясывает, просит повод. Ее хозяин сидит в седле как влитой — еще совсем юный, с пробивающимися усиками и по-мальчишески взъерошенным черным чубом.
Звучит одиночный выстрел и следом крик: «Пошел!», кони срываются с места — десятка полтора красавцев, только ветер засвистел в гривах.