Весело и задорно скачет Гнедуха, чуть впереди Вектора, на полкорпуса, мощно отталкиваясь от земли задними ногами и выбрасывая передние далеко вперед, нет-нет да и сверкнет озорно огненным глазом. Шея ее вытянута по-лебяжьи, темно-дымчатый хвост на отлете — кажется, не скачет, а летит. Как тут не вспомнить давнее, лучшее в жизни, когда каждое утро, вырвавшись из варка, мчались в табуне, под голубовато-розовой звездой по тихому, полусонному селу на луговой простор. Так же как тогда, бег обоим доставляет радость. Седок не шпорит Гнедуху, позволяя ей бежать, как она хочет. И Гуржий дает Вектору полную волю — догадывается, что сейчас ни в посыле, ни в хлысте надобности нет.
К финишу они приходят первыми. Если б хозяева не приказали им остановиться, они так бы мчались и мчались еще долго.
К удовольствию Вектора, Гуржий выбирает в напарники хозяина Гнедухи в состязаниях на полосе препятствий и рубке лозы. Кони не хотят отставать один от другого, мчатся рядом. Они постарались: хердель, штакеты, конверты, ящики и ямы с водой — все препятствия преодолели успешно (если не считать, что Вектор в забывчивости коснулся копытом, по старой привычке, двух-трех перекладин). Постарались и всадники — все лозины срубили, и так ловко, что, казалось, будто те не от сабель, а сами на землю падали, сдуваемые ветром. Оба в числе победителей подъезжают для награждения к трибунам, восхищаясь своими скакунами — их прекрасным видом, стремительным бегом, их понятливостью и верностью. И кони довольны своими седоками — весело и горделиво мчат их по кругу почета, радостных, с новенькими бурками на седлах — подарком генерала.
Вектора возбуждают одобрительные крики, среди которых он с радостью узнает голоса Наташи, Побачая, деда-хуторянина, многих-многих знакомых. И не страшны ему ни аплодисменты, ни протянутые к нему чужие руки. Но вот он снова заметил на себе зловещий взгляд Толстяка, и ему становится жутко: что-то нехорошее замышляет против него этот властный чужой.
— Гуржий! — окликают с трибун. — К тебе личная просьба генерала. Ему рассказали, как твой конь вынес тебя, раненого, с поля боя. Сможешь все это воспроизвести?
— Не знаю, получится ли… Попробую!..
Гнедухи нет уже поблизости, ее голос доносится издалека, оттуда, где два эскадрона разыгрывают встречный сабельный бой. Откликнуться ей Вектору некогда: Хозяин велит ему мчаться по кругу в небольшой конной группе. Когда поравнялись с трибунами, звучит одиночный выстрел — может, Вектор оставил бы его без внимания, но неожиданная связь между ним и поведением Хозяина, вдруг выронившего поводья, заставляет его замедлить бег. Обняв руками шею коня, Гуржий клонится головой все ниже, ниже и наконец, как неживой, вываливается из седла. Конная группа летит дальше, а Вектор, пробежав еще немного по инерции, останавливается как вкопанный и, обернувшись, ржет тревожно. Экая беда! Чего боялся, то и произошло. Хозяин недвижим. Вектор, пригнув голову, подходит к нему, касается губами его рук, лица: не похоже, чтоб он был убит или ранен, кровью не пахнет. Что же случилось?
— Оле, оле! — слышится бодрый голос друга, Вектор обрадовался. Живой! Протягивая коню с ладони кусочек черного хлеба, Гуржий берется за поводья, начинает ими подергивать знакомо, шепча: «Ну, Вектор, ну!» Значит, надо ложиться. И хоть дончак сомневается в необходимости делать это, все же на уговоры поддается: ладно, сделаю такое одолжение, пожалуйста!
Он опускается на круп, ноги подгибает под себя и — на бок. Хозяин кладет руку ему на шею (Вектор будет так лежать сколько угодно) и, передвигаясь ползком, ложится поперек седла, приказывает: «Вперед!» Значит, надо встать. Боязно коню уронить хозяина, он поднимается осторожно и тихим шагом, повинуясь Хозяину, направляется кратчайшим путем к людям. Вдруг всадник рывком приподымается в седле, крепко берется за поводья, шпорами просит прыти, Вектор даже ошеломлен таким оборотом, но, поняв, в чем дело, ржет заливисто, довольный, что Хозяин жив и невредим. Со всех сторон крики, хлопки, и радостнее всех вскрикивает Наташа. Тут же Вектор оказывается в окружении любимых им людей, ласкающих его, угощающих наперебой всякими лакомствами. Лишь Гнедухи недостает: чтоб радость его была полной, он кличет ее и, вскидывая голову, прислушивается: не отзовется ли?
На площади в это время проносятся конники, спешиваясь и садясь на скаку, повисая на стременах, стоя на седле, перелезая под животами и шеями своих скакунов. Один с двумя шашками идет на рубку лозы, другой, посадив мальчика себе на плечи, мчится галопом по кругу. Три казака, установив стол в центре площади, садятся за самовар, разливают чай, пьют, а над ними пролетают всадники.
Какие-то кони откликаются Вектору, но Гнедухи не слышно. И наконец все голоса заглушаются барабанным боем, ревом труб, песнями отправляющихся по своим расположениям сабельных эскадронов. Из спокойного, чуть грустного настроения дончака выводит Толстяк, появившийся неслышно, словно крадучись. Люди перед ним расступаются. Похлопывая стеком по блестящим голенищам своих сапог и показывая на Вектора, он говорит властно:
— Этого гнедого поставить на коновязь!
— Не дам коня! — отрезает Гуржий решительно и начинает поспешно отстегивать ремни седла, давая понять, что наступило время отдыха и кормежки, пора в денник.
— Товарищ боец! — в голосе Толстяка злость и угроза. — Мы с тобой в армии, а не на базаре!.. Повторить приказание!
Горько казаку, но что поделаешь, тянет руку к папахе:
— Есть… поставить на коновязь!
— И подтяни подпругу!
Гуржий все это исполняет медленно, скрепя сердце и пререкаясь с Толстяком:
— Вам с конем не справиться! Он вас сбросит!
— Кого сбросит? Меня?! Да я сызмальства с конями!
— Дончак признает лишь своего хозяина. Предупреждаю, спокаетесь!
— Что ж, посмотрим!..
Предчувствия Вектора не обманули. Но, понимая, что теряет Хозяина и переходит во владение Толстяка, он смириться не хочет и, едва его новый властелин приблизился, начинает рваться с привязи, храпеть и бить о землю копытом. Какую бы легкую жизнь, какие бы сытные хлеба ни сулили люди коню — может, и вовсе-то придется лишь гарцевать на парадах или бежать в дрожках, как оставшийся дома Бонапарт, рысак председателя колхоза, важнее всего знать, кому достаешься. Не дай бог угодить к такому, как, например, Чужой, — ничему не будешь рад, ни сытости, ни дрожкам, ни парадам, лучше уж пушку или тачанку возить, но только быть с Хозяином.
— Ну, ну, милый, ну! Ну-ну! — шепчет незнакомец с подкупающей ласковостью, которой Вектор в нем и не предполагал. Рука, казавшаяся страшной, перестает пугать, касается холки мягко-мягко. Дончак выжидает: интересно, а что будет дальше? Не шарахаться же от человеческой ласки благовоспитанному коню, не кусаться и не брыкаться же, как иная лошадь-дуреха, не знающая цены добру. Лишь ни в коем случае не позволить ему сесть в седло. Казалось, что Толстяк и не намеревается это делать. Но вдруг — и откуда только в нем эта кошачья ловкость! — он взлетает на стремени, грузно, с размаху валится в седло, и это отзывается в спине Вектора такой страшной болью, словно огонь у него под седлом. И забыв о всякой порядочности, дико заржав, он закружился, запрыгал, заметался, лишь бы избавиться от нестерпимой боли. Всадник и хлещет его бичом, и тычет шпорами по ребрам, и разрывает рот трензелями — это лишь прибавляет ужаса, все похоже на истязания, каким, вымещая свои огорчения и неудачи, подвергал его Чужой. Хочется его сбросить и крушить, топтать ногами. Однако цепок его мучитель, никак от него не избавишься. Наконец Вектор, вскинувшись на дыбы и сделав резкий рывок в сторону, сбрасывает седока. Боль отпускает.
Рассерженный Хозяин бросается ловить коня, переругиваясь на бегу с Толстяком:
— Я же вас предупреждал! Убедились? Конь признает лишь своего хозяина.
— Ну и черт с ним!..
Тихим ржанием Вектор изливает Хозяину жалобу на пережитый ужас и боль.
На пути к деннику возле них собираются казаки. Спрашивают, как да что да почему. У Гуржия один ответ, все тот же: конь чужим не поддается. Объяснение всех устраивает. Только дед-хуторянин да Побачай не верят.
— Нет, ты что-то сделал!.. Кому-кому, а нам мог бы открыться. Уважь стариков!
— Скажи! — упрашивает его и Наташа.
— Ладно, — сдается казак, — вам, пожалуй, сказать можно… У коня под лукой вавочка. До сих пор на нее жалуется. Я сделал подкладку из войлока с вырезом над больным местом, так и ездил… Ну и, значит, прежде чем отдать коня Толстяку, я эту самую подкладочку того-с… чуточку сдвинул.
— Ай, молодец, хлопец! Добре!.. А то годував, годував коняку, и вдруг отдай ее чужому дяде за красивые глаза, ни про шо, ни за шо…
Продолжая разговаривать, Хозяин пробует рукой под гривой: не горяч ли? Так он делает всегда, прежде чем напоить, и, пока воздерживаясь давать воды, насыпает в кормушку овса. Вектор лишь понюхал: нет у него никакого аппетита. Стоит, вздрагивая, переминаясь с ноги на ногу, понуро клоня голову и вздыхая. Горько ему: кажется, сделал что-то не так. Гуржий, заметив его подавленное настроение, гладит по холке, говорит:
— Ты не виноват. Ешь!
И он начинает есть. Постепенно сквозь все неприятности пробивается в его памяти главная радость сегодняшнего дня — белогубая его напарница в скачках, подруга давних беспечальных лет, и он от избытка сладкой муки, бросив есть и вскинув голову, вскрикивает заливисто и призывно.
— Ишь ты, о гнедой красавице вспомнил! Значит, отлегло, — говорит Хозяин с доброй усмешкой. — Видела бы ты, Наташа, как они ласкались, когда встретились. Словно после долгой-долгой разлуки!.. Видать, в одном табуне росли. А заметила, как похожи?
— Да, очень похожи! — отзывается Наташа и, вздохнув печально, добавляет: — А может, они — брат и сестра…
Где же Гнедуха-Вега, явившаяся из счастливого прошлого?.. А может, это было лишь сновидение?..
6
В новых боях не то что сон увидеть хороший, даже глаз порой целыми сутками сомкнуть не удается ни людям, ни коням.