Книжные шкафы. Собрания его сочинений, объемистые сборники, тонюсенькие копеечные малышки. Прикинул общий тираж: почти двести миллионов экземпляров. Прикинул…
Родословное древо. Истоки – в XV веке. Это не шутки. Одна из древнейших русских фамилий. Воеводы, служивые люди, дьяки, стольники, воины – защитники отечества. Дворянство.
В углу – огромные дорожные чемоданы. Хозяин их легок на подъем. Сегодня Грозный, завтра Париж.
Над дверью элементарная железная подкова. Символ удачи? Возможно, помогает.
– В этом кресле, – говорит Полина Николаевна, она ведет дом давным-давно и помнит хозяина всегда знаменитым, – любит сидеть наш классик…
Сергей Владимирович Михалков – человек-эпоха. Его биография невероятна. Я не знаю другого, чья жизнь была бы так объемна и многообразна…
Как распутать перипетии человеческой судьбы?! Тронул тонюсенькую ниточку, и потянулось: великое, смешное, трагическое… Сиротство, страсть к литературе, безответные чувства к русоволосой и голубоглазой, звонок из ЦК ВКП(б). Сталин, трагедии, знаменитые шальные друзья…
Невозможно представить наше время, да что там наше – последние полвека, без двухметровой, гвардейской фигуры дяди Степы – Михалкова. И знать стихи Михалкова, и не знать их – давно уже стало моветоном. Их читали наши бабушки и дедушки, их будут заучивать наши правнучки и правнуки. «Дядя Степа», «Дело было вечером, делать было нечего», «Упрямый Фома» – понятия, навечно прописанные в детской литературе.
Остроумный, невозмутимый, доверчивый, философски на все смотрящий с высоты своего роста и величия – Сергей Михалков. Я был поражен, как однажды он открывал крупнейший международный литературный форум. Публика чинно расселась: наши, не наши, молодые, уходящие, начинающие, великие; повынимали из карманов и дипломатов золоченые «Паркеры» и двухкопеечные карандаши; деловито пристроили наушники, включили каналы синхронного перевода, замерли и вдруг:
– Начнем, ребята!
Отец, сын и слуга своего времени, он был и прямолинеен, и парадоксален. Волей-неволей он готовил и нынешние перемены – ну хотя бы своим «Фитилем», одним из оазисов доперестроечного времени.
Он ошибался, но находил мужество не скрывать этого. Да, ошибался, точнее, сомневался, правильно ли поступал в том или ином случае. Успокаивало то, что знал: если поступил бы иначе, его бы просто не поняли. Наивно? Да. Но честно. Не скрывал. В дни позорной вакханалии вокруг имени Пастернака был с большинством. Одобрял, голосовал. Потом понял, что не надо было так поступать. Некоторые до сих пор не поняли.
Добрый по натуре, участливый, он всегда считал себя обязанным доброжелательно вмешиваться в людские судьбы, если верил, что человек несправедливо обижен или ему необходима немедленная помощь. Использовал для этого все: служебное положение, депутатские возможности, свою популярность, имя, наконец. Лекарства, квартиры, издания, членство, билеты, выезды… Помочь, вызволить, облегчить… О чем он только не хлопотал! «Вертушка»[7] ему была не нужна: он снимал трубку, называл себя, и с ним разговаривали министры, недоступные для простого смертного столоначальники. Он никогда не робел перед вышестоящими чинами, разговаривал с ними независимо – за его плечами была богатая школа общения с людьми, облеченными властью.
Сергей Владимирович Михалков уверенно, неторопливо шагал по Москве. По жизни. По литературе. Его все знали и узнавали. Сверхпопулярность?
Его можно любить. Можно ненавидеть. Он прощал. Хотел снисходительности и к себе. Он нес нелегкую ношу служения своему времени. Его судьба была счастливой и драматической.
…Раздался звонок в дверь. Вернулся хозяин дома.
Мои вопросы к Сергею Михалкову были самыми элементарными: «когда?», «с кем?», «где?», «за что?», «почему?», «знал ли?», «участвовал ли?», «сомневался ли?», «верил ли?». Меня интересовали ответы. А комментарии и вопросы к ответам – за читателями.
Цепь случайностей
– Однажды на пресс-конференции в Италии меня спросили: «Почему вы, известный при Сталине человек, уцелели? Давид Кугультинов был репрессирован, а вы – нет?» Я ответил: «Даже самые злостные браконьеры не могут отстрелять всех птиц».
В отличие от судеб других литераторов моя жизнь действительно складывалась благополучно, хотя каждый из нас ходил по острию ножа. А теперь мы знаем, что неприкасаемых во времена культа личности не могло быть. Многие выдающиеся полководцы, государственные и партийные деятели, крупнейшие хозяйственники, видные деятели культуры безвинно пострадали в тюрьмах и лагерях.
Мне кажется, что жизнь человека состоит из цепи случайностей. Оглядываясь с высоты 75 лет на прошлое, перебирая в памяти события своей жизни на глазах у людей, жизни, вобравшей все перипетии нашей эпохи, я всерьез думаю о банальной вещи – о его величестве случае.
Мой отец, выходец из русской дворянской семьи, один из основоположников советского промышленного птицеводства, автор многих работ по этой теме, умер в 1932 году, не успев принять кафедру профессора в Воронежском сельскохозяйственном институте. Умер он в городе Георгиевске от воспаления легких, ему было 46 лет. Я к тому времени уже два года жил в Москве, работал на Москворецкой ткацко-отделочной фабрике разнорабочим. Потом уехал в геологоразведочную экспедицию в Восточный Казахстан. Писал стихи. Семья наша пока продолжала жить в Георгиевске, жила чрезвычайно скромно. На меня легла забота о матери и двух младших братьях. Они перебрались в Москву и устроились «на птичьих правах»: все мы разбрелись по родственникам и знакомым.
Но кто знает, как повернулась бы моя судьба, если бы отец был жив? Смог бы он с его происхождением, знанием иностранных языков, с его научным трудом под названием «Почему в Америке куры хорошо несутся», с его дружескими связями не стать «врагом народа»? Маловероятно. А значит, и я не стал бы писателем и вряд ли давал бы сегодня это интервью. Более того, уже начинающим писателем я дружил с Михаилом Герасимовым, Борисом Корниловым, Павлом Васильевым, Ярославом Смеляковым, которых постигла тяжелая участь. Мне, видимо, везло.
«Колыбельная» разбудила удачу
– Что значит «везло»? Спасал случай?
– Во многом. Ну вот хотя бы такой пример. Мне безответно нравилась одна девушка. Она училась со мной в Литературном институте имени Горького, который я, к сожалению, не окончил по семейным обстоятельствам – нужно было содержать семью. Работал я тогда в отделе писем газеты «Известия» и уже начал издаваться. Так вот, в «Известиях» у меня печаталось стихотворение «Колыбельная», которое я до сих пор публикую. В клубе писателей я встречаю свою девушку и в шутку говорю: «Хочешь, я напишу сегодня стихотворение и посвящу его тебе, а завтра ты прочитаешь его в „Известиях“»? Светлана, так звали мою знакомую, только усмехнулась в ответ. Я же поспешил в редакцию и назвал стихотворение «Светлана». Ну, думал, теперь уж наверняка сердце Светланы будет завоевано.
Но так вышло, что я «завоевал» сердце совсем другого человека. Я был назавтра вызван в ЦК ВКП(б), и ответственный работник Динамов мне сказал: «Ваши стихи, молодой человек, понравились товарищу Сталину. Он поинтересовался, как вы живете, не нуждаетесь ли в чем?»
Я поведал о своем неустроенном житье-бытье.
Так, благодаря случайным стечениям обстоятельств, в том числе и тому, что дочь Сталина звали Светланой, моя жизнь изменилась. А русоволосая девушка, ради которой «Колыбельная» превратилась в «Светлану», продолжала меня игнорировать…
На меня обратили внимание, мои стихи, опубликованные в журнале «Огонек», перепечатала «Правда».
Чем мы, молодые литераторы, жили в те годы? У нас на устах были слова: Абиссиния, челюскинцы, Испания, германский фашизм, Чкалов, Папанин, Громов… И мы откликались в своих произведениях именно на эти темы, и откликались искренне. Сталин был для нас человеком с большой буквы. Конечно, нас тревожило, что исчезают люди, что кого-то исключают из партии, арестовывают, ссылают, но мы думали, что это наверняка за дело. Разве могли мы не доверять официальной информации? И в то же время каждый из нас после очередного тревожного сообщения, безусловно, чувствовал себя тоже незащищенным.
В 1938 году Александр Фадеев написал обо мне статью в «Правде». Я тогда был уже автором «Дяди Степы» и по совету Фадеева, Маршака и Чуковского писал в основном для детей.
В 1939 году произошло заметное событие в литературной жизни – первое награждение большой группы писателей. Вместе с Маршаком, Шолоховым и Катаевым меня наградили орденом Ленина. Мне было тогда 26 лет. Как мне казалось, я крепко встал на ноги, а присуждение в 1940 году Сталинской премии за книги для детей, может быть, стало для меня своеобразной «охранной грамотой».
22 июня 1941 года я с группой писателей находился в Риге. Услышав рано утром по радио объявление о том, что нужно ждать другого важного сообщения – выступления Молотова, я тут же сел в поезд и уехал в Москву. Я понял, что вот-вот начнется война, потому что услышал немецкую фразу: «Всем судам немедленно вернуться в порты своей приписки». Случилось неотвратимое. Бомбили станцию Даугавпилс, но наш состав благополучно проскочил. Приехал в Москву и встретившей меня около дома матери сказал, что иду в политуправление. До сих пор помню ее слова: «От службы не отказывайся, на службу не навязывайся». 27 июня по предписанию ГЛАВПУРа я выехал на Южный фронт.
«По русскому обычаю, надо „обмыть“ Гимн», – предложил Сталин
– А как вам «повезло» стать автором Государственного гимна Советского Союза?
– Да, повезло, но не автором, а соавтором. В 1943 году я со своим другом Габриэлем Эль-Регистаном работал в центральной газете ВВС «Сталинский сокол», куда меня направили после контузии в Одессе. Летом приезжаем в Москву с фронта. Совершенно случайно узнаю, что правительство приняло решение создать новый Гимн СССР. Для работы над текстом пригласили большую группу поэтов, в основном песенников. В тот же день я рассказал об этом Эль-Регистану. На следующее утро ко мне является мой друг и говорит: «Я видел сон о том, что мы с тобой авторы текста Гимна, я даже записал какие-то слова». И показывает гостиничный счет, на котором что-то записано. Так началось и мое участие в создании Государственного гимна СССР. Комиссия во главе с Ворошиловым и Щербаковым прочла и прослушала десятки текстов и вариантов музыки. Однажды Ворошилов приглашает нас с Регистаном в Кремль и сообщает: «Товарищ Сталин обратил внимание на ваш текст, будем работать с вами…» Как-то Сталин позвонил мне домой в час ночи, извинился за поздний звонок и сказал, что они слушали Гимн, что впечатление куцее – мало текста, нужен еще куплет. Я спросил: «О чем?» – «О нашей армии». «Мы армию нашу растили в сраженьях», – так родился этот третий куплет. За время работы мы неоднократно встречались со Сталиным. Вносили поправки по его замечаниям, пока наконец текст и музыка не были окончательно утверждены. В ночь на 1 января 1944 года новый Гимн Советского Союза впервые прозвучал по Всесоюзному радио.
Надо сказать, что последнее прослушивание Гимна проводилось в Большом театре, где исполнялись гимны всех стран мира. После прослушивания нас пригласили в ложу правительства – к накрытому столу. Сталин нас встретил и сказал, что по русскому обычаю, надо «обмыть» Гимн. Посадил рядом. Здесь же были члены Политбюро: Калинин, Молотов, Ворошилов, Берия, Микоян, Хрущев, приехавший с Украины… Мы находились в ложе до пяти часов утра. Говорили в основном Эль-Регистан, я и Сталин. Остальные молчали. Когда было смешно, все смеялись. Сталин попросил меня почитать стихи. Я прочитал «Дядю Степу», другие веселые детские стихи. Сталин смеялся до слез. Слезы капали по усам. Во время разговора Сталин цитировал Чехова, он сказал такую фразу, я ее запомнил, что «мы робких не любим, но и нахалов не любим». Тосты поднимали мы и Щербаков. Сталин сделал нам замечание: «Вы зачем осушаете бокал до дна? С вами будет неинтересно разговаривать». Он спросил меня, партийный ли я. Я сказал, что беспартийный. Он ответил: «Ну ничего, я тоже был беспартийным». Нашими биографиями Сталин, видимо, не интересовался. Регистана он иронически спросил: «Почему вы Эль-Регистан? Вы кому подчиняетесь: католикосу или муфтию?»
Что мы могли сказать о Сталине тогда, в то время? Сталин был для нас – Сталиным… А мы, русский и армянин, Михалков и Эль-Регистан, два беспартийных офицера Красной Армии, – авторы текста Государственного гимна СССР. И только впоследствии мы узнали, что в то же самое время нашего друга, сотрудника газеты «Красная звезда» полковника Николая Николаевича Кружкова допрашивал в КГБ генерал Абакумов: «Твои дружки Михалков и Регистан давно у нас и во всем признались».
Об этом позже рассказал нам сам Кружков, к тому времени полностью реабилитированный и работавший, как и вы, в «Огоньке». Но нас никто не трогал. Очевидно, не очень просто было скомпрометировать в глазах Сталина тех, кому суждено было стать авторами слов только что утвержденного Государственного гимна СССР. Вот так и эта работа оказалась для меня «охранной грамотой».
Еще одна «небольшая» деталь: однажды, когда мы с Регистаном вышли из кабинета Сталина, за нами вышел Берия. «А если мы вас отсюда не выпустим?» – мрачно «пошутил» он.
В иных обстоятельствах эта «шутка» стоила бы нам дорого…
Вождь советовался, можно ли изменить знак препинания
– Вы просто фаталист, Сергей Владимирович, и, мне кажется, вы во всем доверились судьбе?
– Нет, я не фаталист, но моя жизнь – это действительно цепь случайностей, игра судьбы. Вообще мне кажется, что кроме фашистского плена я ничего не боялся.
– Даже Сталина? Вообще, расскажите об этом человеке, вы же его лично знали. Что вы думали о нем тогда и что думаете о «великом из великих» сейчас, в наши дни?
– Однажды в музее Сталина в Гори меня попросили оставить запись в книге посетителей. Я написал: «Я в него верил, он мне доверял». Наивно? Может быть. Ну что я мог еще написать?! Так ведь оно и было! Это только сейчас история открывает нам глаза, и мы видим, что Сталин был непосредственно повинен в тех жертвах, которые понес советский народ.
Фигура Сталина – очень противоречивая: тиран, палач… Но трудно понять, почему он поддерживал хороших писателей, режиссеров, актеров? И в то же время не менее талантливые люди сидели в тюрьмах, уничтожались.
Я согласен с формулировкой Дмитрия Волкогонова: жизнь Сталина – «триумф и трагедия». Как осмыслить, например, такой эпизод? Однажды меня с огромным трудом разыскали на фронте и привезли к командующему Курочкину. Тот говорит: «Срочно звоните товарищу Ворошилову, он интересовался, где вы пропадаете?» Дозваниваюсь до Ворошилова. Слышу в трубке: «Товарищ Сталин просит у вас узнать, можно ли изменить знак препинания в такой-то строке?»
Что это?! Тысячи замученных людей, а тут знаки препинания.
– За какие произведения вы получили Сталинские премии?
– Первую – за стихи для детей. Вторую – за сценарий кинофильма «Фронтовые подруги». Третью – за пьесы «Я хочу домой» и «Илья Головин». Я был представлен и к четвертой премии – за басни. Но при обсуждении на Политбюро списка кандидатов на премию, который зачитывал Маленков, Берия с усмешкой спросил: «Это что, за „Лису и Бобра“, что ли?» Воцарилось молчание. Все ждали реакции Сталина, прохаживающегося по кабинету. После большой паузы Сталин произнес: «Михалков – детский писатель».
В опубликованном списке награжденных моей фамилии не значилось. Свидетелем этого обсуждения был Николай Тихонов, который мне о нем и рассказал.
– А за что вы удостоены Государственных премий?
– Одну премию я получил за организацию и работу сатирического киножурнала «Фитиль», другую – за спектакль «Пена» в Театре сатиры.
– Вы назвали пьесу «Илья Головин», которая шла на сцене МХАТа имени Горького. Тот, кто знает содержание этой пьесы и время ее написания – сразу же после печально знаменитого постановления ЦК ВКП(б) о музыке[8], – тот вправе спросить: пьеса явилась вашим откликом на это постановление?
– Не скрою. Главную роль исполнял незабвенный артист Топорков. Музыку к спектаклю написал Арам Хачатурян, имя которого, кстати, тоже фигурировало в постановлении. В некотором смысле пьеса была конъюнктурной, так сказать, написанной по свежим следам жесткого несправедливого постановления. В моей пьесе утверждался примат народности искусства в борьбе с искусством абстрактным. Впрочем, я и сейчас стою на этой позиции. Спектакль имел успех. И, тем не менее, его появление на сцене выглядело желанием угодить партийной власти. Я сожалею об этом.
– Ваше отношение к Жданову, о котором сейчас много пишут и говорят?
– Жданова я лично знал плохо. Не общался с ним. Но его расправа с Ахматовой и Зощенко меня ошеломила. Я не понимал смысла его действий. Больше я о нем ничего сказать не могу, ибо только один раз видел его вблизи, когда он играл на рояле, а Сталин пел деревенские частушки. Это было 22 мая 1941 года, когда Сталин пригласил небольшую группу первых лауреатов Сталинской премии и показал им фильм «Если завтра война». Ровно через месяц она началась…
Хрущев – за сатиру
– А что вы сегодня думаете о Хрущеве?
– Хрущев, безусловно, очень много сделал в свое время для изменения обстановки в стране: началась реабилитация невинно осужденных во время культа, он первый заговорил о всеобщем разоружении. Самобытная личность, крепкий крестьянский ум! Помню, на одном из писательских съездов Хрущев делал доклад – большой, длинный. Довольно интересно было его слушать. Он говорил о многом. Но не обо всем… После доклада ко мне подошли наши чиновники от литературы, которые недвусмысленно заметили, что, мол, дело мое проиграно: «Хрущев о сатире ничего не сказал. Не сказал ни слова. Значит, нужна ли она теперь?» Вот такие были времена… Чиновники только и прислушивались к каждому слову свыше – не сказано, значит, не надо.
Я понимал, что надо исправлять положение, надо, чтобы Хрущев хотя бы несколько слов сказал о сатире. И вот на приеме в Георгиевском зале я подошел к Хрущеву и озвучил свою просьбу: «Что такое? – удивился Хрущев. – А почему я должен был еще что-то сказать?!» «А потому, – говорю я, – что каждое ваше слово начинают цитировать, изучать, и если вы ничего не сказали о сатире, значит, Никита Сергеевич, вы к этому жанру плохо относитесь, и это будет иметь роковые последствия не только для литературы…» «А где же мне это сказать?» – спрашивает Хрущев. «А вот сейчас и скажите прямо в микрофон». Хрущев подошел к микрофону и обратился к залу: «Вот тут товарищ Михалков говорит, что я ничего не сказал о сатире. Сатира нам нужна, она нам очень помогает!» и повернулся в мою сторону: «Ну вот я и сказал». Я опять обращаюсь к нему: «Надо, Никита Сергеевич, чтобы слова ваши попали в стенограмму доклада». Хрущев подозвал редактора «Правды» Сатюкова и дал указание: «То, что я сейчас сказал о сатире, вставьте в доклад». Этот эпизод липший раз возвращает нас к временам, когда руководящее мнение, компетентное или некомпетентное, волюнтаристски могло решать очень многое.
Вспоминается один из пленумов ЦК. Раньше на них приглашалось много гостей. Перед началом ко мне обратились некоторые товарищи, ратовавшие за сохранение памятников старины. То есть за то, что сейчас с таким успехом утверждается и поддерживается правительством. Они попросили меня передать Хрущеву письмо, в котором предлагалось создать общество охраны памятников культуры. Об этом я, собственно, и говорил с трибуны. Передаю письмо Хрущеву, а он не берет. «Не возьму», – говорит. Я настаиваю: «Никита Сергеевич, очень прошу взять, люди просили, и сам я всем сердцем за это дело». Он опять: «Не возьму!» Я – в дурацком положении: на глазах у всего пленума идет между нами обмен репликами. В конце концов, Хрущев уступил и с сердитым видом принял письмо. И вот я жду, когда кто-нибудь из выступающих меня поддержит. Ни один человек не поддержал! Ни один. В заключительном слове Никита Сергеевич говорит: «Вот тут Михалков и Паустовский защищают памятники старины», – и… выступил против содержания переданного мною письма. И тут же, на трибуне, что-то порвал. Не знаю, что именно: то ли текст письма, то ли какие-то свои заметки. По всей Москве поползли слухи: дескать, Михалков вылез и получил по мозгам. Злые языки всегда найдутся. Но все-таки общество по охране памятников истории и культуры было создано, и сегодня оно достойно служит Отечеству.
Правда, о том же пленуме остался в памяти и более веселый эпизод. Два первых секретаря райкомов, серьезные люди, сидят и хохочут. Хрущев из президиума им говорит: «Вы что, на концерт пришли? Что вы там смеетесь?!» Один из них отвечает: «Извините, мы тут басни Михалкова читаем». Они книжку мою купили в киоске. Вот так всегда: серьезное и смешное бывает рядом.
– Как относился к сатире, к критике Брежнев?
– Я однажды спросил у Брежнева: «Леонид Ильич, ваше мнение о „Фитиле“»? Он говорит: «Неприятно смотреть». Как-то спросил Мазурова: «Кирилл Трофимович, „Фитиль“ смотрите?» – «Смотрю». – «Ну и как?» – «Три ночи потом не сплю». – «Ну так что, может, его прикрыть?» – пошутил я. – «Нет-нет, он нам нужен!»
А, выступая чуть позднее в Баку, Брежнев поддержал «Фитиль», когда я ему сообщил, что острый сюжет, затрагивающий честь мундира азербайджанских руководителей, не допущен в прокат.
Какие парадоксы! С одной стороны – застой, с другой – поддержка «Фитиля»!
Михалков – агент КГБ?
– Сергей Владимирович, в книге американского журналиста Баррона говорится о том, что вы и ваша супруга – агенты КГБ. Вопрос, я понимаю, деликатный, правда, не с точки зрения Баррона.
– Насчет жены не знаю. Но вспоминаю вот что.
Смерть Брежнева застала меня в Испании. Требуя комментариев к событиям, произошедшим в Советском Союзе, журналисты мне как депутату Верховного Совета СССР не давали прохода. Все спрашивали об одном: «Как вы смотрите на то, что во главе страны будет теперь шеф КГБ Юрий Андропов?» Когда наиболее приставучий газетчик довел меня до белого каления, на помощь мне пришел присутствовавший при беседе испанец. «Что ты к нему пристал? – набросился он на соотечественника. – При чем тут Комитет государственной безопасности? Да у них в СССР большинство людей думают о безопасности государства!»
Полная свобода ведет к анархии
Мне не раз приходилось встречаться с Леонидом Ильичом Брежневым. Он производил на меня впечатление доброжелательного и контактного человека. Но необъяснимо быстро Брежнев утратил связь с реальностью. Наверное, потому, что по характеру был сибаритом. Как говорится, «красиво жить не запретишь». Но когда такой личности дается бесконтрольная власть, создаются все условия для удовлетворения ее сибаритских потребностей. А угодничество окружающих и вседозволенность стимулируют безнаказанность в тех слоях общества, для которых личное благополучие превыше всего. Нарушения социалистической законности: приписки, казнокрадство и коррупция, парадность, показуха, тотальный бюрократизм в годы застоя при попустительстве высших чинов в государственном аппарате разъединили общество, тормозили его развитие. Здоровые же силы практически не имели возможности противостоять этой беспринципности чиновников и руководителей. Колесо истории катилось не в ту сторону. Рождалось недоверие к тому, что провозглашалось с трибун, и к средствам массовой информации. Но вот Генеральным секретарем партии становится Юрий Владимирович Андропов, честнейший и скромнейший коммунист, все видевший со своего поста председателя Комитета государственной безопасности, но в условиях полного забвения демократизма и гласности не имевший возможности содействовать коренному изменению обстановки в стране. Для всего нужны соответствующие условия…
– Может быть, мы поговорим о роли личности в истории?
– Когда меня сегодня спрашивают за границей о Михаиле Сергеевиче Горбачеве, я говорю, что сама жизнь выдвинула его на пост Генерального секретаря. Пришло время нового мышления.
Вспомним: при Сталине человека могли оклеветать, убрать с дороги, арестовать, уничтожить… При Хрущеве можно было попасть в такую немилость, в какую попали тогда, скажем, поэт Андрей Вознесенский, кинорежиссер Марлен Хуциев, скульптор Эрнст Неизвестный, некоторые другие. Несправедливый гнев руководителя партии – и поэта перестали печатать, художника – выставлять. Разгромные статьи в прессе предавали остракизму имя человека. В первую очередь вспоминаю о Борисе Пастернаке. В обстановке морального террора, развязанного вокруг имени Пастернака, многие писатели, в том числе и я, не нашли в себе гражданского мужества и согласились с решением об исключении его из Союза писателей. И приветствовали это решение. Сегодня горько об этом вспоминать. Время ставит все на свои места. При Брежневе многие, очень многие на себе почувствовали, куда уводит разрыв между словом и делом, – угнетала общая нестабильность. Только при Юрии Владимировиче Андропове атмосфера общественной жизни начала оздоровляться. Но судьба отпустила ему так мало времени…
Что такое перестройка лично для меня? Это совсем иное отношение к жизни. Я, например, честно говоря, порою шел на поводу вместе со всеми. Не один, а вместе со всеми. Однако, когда громили Владимира Дудинцева за его прекрасный роман «Не хлебом единым», я единственный выступил в его поддержку. Это было в Дубовом зале Центрального дома литераторов.
Долго, например, я боролся за реабилитацию честного имени одного художника-оформителя, которого оклеветали, арестовали, обвинили, посадили, состряпав на него уголовное дело. Более четырех лет я писал, ходил во все инстанции, потому что был уверен: суд свершен над ним несправедливый. В конце концов, его не только реабилитировали, но еще и извинились перед ним. А между тем лично этого художника я не знал. Но меня тогда возмутило огульно сфабрикованное обвинение.
Дело в данном случае, конечно, не во мне одном, я не тяну на себя одеяло. Я просто знаю, что и во времена культа, и во времена застоя всегда находились честные, мужественные люди – коммунисты и беспартийные, которые пытались что-то делать во имя справедливости. Когда невозможно было доказать истину Рашидову, Щелокову, Чурбанову или Медунову, когда с трудом удавалось пробиваться к правде, тогда приходилось ждать подходящего момента для ходатайства, заступничества.
У меня есть басня «В нашем доме». В ней я рассказал о сантехнике Степане. За три рубля он сменит вам прокладку, за два рубля починит кран, если он течет. Без Степана дом не может обойтись. Но вот однажды затопило все этажи, и снова позвали того же Степана и говорят: «Можешь помочь, у нас наводнение». Степан отвечает: «Могу, но не лучше ли сменить всю эту систему?» Не систему строя, а сменить систему управления, систему хозяйствования, систему наплевательского отношения к людским заботам.
– А что вы думаете о понятии границ демократии и гласности?
– Любая свобода не отрицает порядка. Полная свобода в любом обществе переходит в анархию. Я написал об этом сказку для детей «Праздник непослушания».
Безграничной свободой наслаждаются, пожалуй, только настоящие йоги: они сидят, никого не трогают, никому не мешают – пребывают в нирване, это, как утверждают специалисты, свобода духа. Но если ты свой дух навязываешь другому?
Разве не готовили перестройку те писатели, которые создавали произведения острые, злободневные, смелые и печатали их чаще всего с великим трудом? Я имею в виду Абрамова, Думбадзе, Бондарева, Гроссмана, Бека, Троепольского. То, что Шолохов долгое время молчал, разве не показывало, что он за перестройку? Он не воспринимал какие-то явления в нашей жизни, поэтому молчал. Сложными были судьбы Овечкина, Дороша, Радова. Впереди времени шли Дворецкий, Шатров, Володин, Рощин.
Для меня же перестройка открыла новые возможности сатирика и общественного деятеля. Стало легче противостоять несправедливости.
Я встретил Октябрьскую революцию в возрасте четырех лет. Сегодня мне – 75. Я воспитан советской школой, советским образом жизни, я – сын своего времени, прошел Отечественную войну; многого в своем времени, может быть, не понимал, да просто не знал, как и миллионы советских людей. И только после XX, а затем после XXVII съезда КПСС все мы прозрели.
Но я не могу затаптывать прошлое в грязь и присоединяться к тем, кто пытается спекулировать на трагических периодах в жизни моей Родины. Несмотря на пережитое, за 70 лет моя Родина стала великой державой. Народ страдал, воевал, побеждал, трудился, верил, терпел – народ выстоял.
К перестройке сегодня пристраиваются и те, кому вообще социалистический строй противопоказан и кто только и ждет повода, чтобы злорадно прошептать: «Эксперимент не удался!» И говорят они об этом, конечно, не прямо, а за спиной. Это тот «человеческий фактор» – балласт, который хочет отбросить нас в прошлое.
Однажды, это было в 1962 году, меня пригласили в Центральный Комитет партии, в отдел агитации и пропаганды. Говорил со мной Александр Николаевич Яковлев. Мне предложили организовать сатирический киножурнал. Когда меня спросили, что мне для этого надо, я ответил: только одно – доверять! Если же я не оправдаю доверия, то пускай этот киножурнал делает кто-нибудь другой. И вот уж 26 лет каждый месяц выходит наш «Фитиль». Когда же возникали цензурные проблемы, мы спорили, отстаивали нашу позицию, доказывали. И нас поддерживали. Как правило, «наверху» находились товарищи, которые говорили: «Продолжайте свое дело! „Фитиль“ полюбился народу». И вправду, «Фитиль» был в годы застоя (теперь это особенно видно) среди тех общественных сил, которые подготавливали демократизацию общества.
Сейчас много говорят о том, что критика воспринимается деятелями литературы и искусства болезненно, что у нас есть «неприкасаемые», то есть люди, защищенные своими высокими постами, своими амбициями. Доля правды в этом есть. Но ведь любой литератор, любой деятель искусства всегда болезненно воспринимает критику в свой адрес. Однако критика критике рознь. На доброжелательную, объективную критику обижаться бессмысленно. В моей творческой жизни большую роль сыграла доброжелательная критика Александра Фадеева, Самуила Маршака и кинокритика Ильи Вайсфельда. Он в свое время был очень удивлен, когда я попросил его быть редактором моей новой пьесы, несмотря на то, что перед этим он довольно жестко покритиковал одну не самую удачную мою пьесу.
К сожалению, у нас под словом «критика» часто подразумевают ругань. Когда сегодня критика спрашивают: «Почему не критикуете такого-то?», это равносильно вопросу: почему не ругаете?
В последнее время общая тональность многих публичных выступлений вызывает у меня большую настороженность. Зачем, например, МОСХу накануне съезда художников, когда самое время на страницах собственного органа печати – газеты «Московский художник» – обсуждать проблемы изобразительного искусства, выступать с чудовищно безграмотными, развязными статьями против Владимира Маяковского?! Кому сие понадобилось? Ведь все подвёрстывается под имя Сталина! Можно ли всю литературу 30-х годов клеймить именем Сталина, пытаясь этим компрометировать многих литераторов? Для чего? Чтобы и Горькому, и Алексею Толстому, и Всеволоду Вишневскому, и Александру Фадееву предъявить счет: почему, дескать, они не были репрессированы, почему получали от правительства награды, почему их издавали в то время, когда другие сидели в тюрьмах и сталинских лагерях? Это – эмигрантский взгляд на литературу того времени, которое у нас принято называть эпохой культа личности.
Иной раз, полемизируя друг с другом, мы допускаем неточные формулировки, которые потом подхватываются, «обрабатываются», а то и преподносятся уже в виде определенной тенденции. Это все идет от старого, когда каждое слово непременно согласовывалось, писалось на машинке, а затем уже читалось с трибуны. Так постепенно мы разучились культурно дискутировать, терпеливо и аргументированно возражать оппонентам. Утрачены приемы ораторского искусства. Речи наши скучны, порой косноязычны. А между тем, есть у кого поучиться. Вспомним выступления Сергея Герасимова, Александра Фадеева, Александра Довженко, Виктора Шкловского, Бориса Эйхенбаума. Как хорошо они говорили, как точно формулировали свои мысли! Культура их лексики вызывает зависть. Из ныне здравствующих к прекрасным ораторам я отношу академика Дмитрия Лихачева, режиссера Георгия Товстоногова, актера Михаила Ульянова… А что, если организовать молодежные клубы ораторского искусства? Ведь раньше преподавали курс риторики!
– Сергей Владимирович, у вас много наград. К семидесятипятилетию прибавилась еще одна – десятый орден. Что вы вообще думаете о наградах?
– Меня огорчают отдельные выступления в печати о наградах и премиях. Я считаю такие выступления тенденциозными, несправедливыми. Меня огорчает, что люди, получившие по праву свои награды, стали теперь как бы стесняться их. Я своих наград не стесняюсь. И когда мне некоторые товарищи, лжескромники, или те, которые хотят казаться очень современными, говорят, что они своих наград не носят даже по праздникам, у меня возникает вопрос: «А может быть, они и впрямь получили их не за дело?»
К счастью, открылась возможность публикаций произведений, ныне хорошо известных, которые совсем недавно не имели выхода к читателю. Важно, что шлюзы открыты. Шлюзы, а не кингстоны, как это хотят представить те, кто опасается напора этого потока.
Считаю, что вовремя не врученные награды – это крайняя несправедливость. Владимиру Дудинцеву за его роман «Не хлебом единым» я бы и сегодня дал Государственную премию. Я ратовал за награждение Анатолия Рыбакова, его роман «Тяжелый песок» считаю достойным произведением. Считаю, что премии заслуживает, и уже давно, Юрий Нагибин. А разве справедливо, что художник Илья Глазунов до сих пор не отмечен премией?!
Речь сегодня идет о консолидации всех сил, для того чтобы общим фронтом выступать за дело перестройки. Известно, что Сталин похвалил не самое лучшее произведение Максима Горького «Девушка и смерть». Основываясь на этом комплименте, порочить Максима Горького, что, кстати, уже просматривается в некоторых публикациях? Их авторы пытаются принизить роль и значение великого пролетарского писателя, а вслед за ним – и лучшее в литературе 30—40-х годов.
Я считаю, что сейчас, как никогда, надо развивать наши отношения со странами Запада. Очень важны контакты между деятелями культуры на любых условиях. К сожалению, этого многие не понимают, по обывательски относясь к тому, что, дескать, режиссер имярек почему-то ставит спектакль на зарубежной сцене, а не на советской, что артист такой-то снимается в зарубежном фильме, а не в советском. Люди не понимают, по-видимому, что прошло время «железного занавеса». Чем больше мы будем сотрудничать с зарубежными театрами, киностудиями, книгоиздательскими организациями, тем успешнее будем пропагандировать наше мировоззрение, наш образ жизни, наши идеалы, нашу культуру.
Сегодня противников нового мышления радует любая наша ошибка, любой просчет. А просчеты, ошибки на пути переустройства общества неизбежны, как неизбежно и то, что они будут исправляться по ходу жизни.
В Италии меня спросили: «Почему в СССР только одна партия?» Я в шутку ответил, что у нас две партии: одна – официальная, другая – неформальная. «Какая же эта партия?» – «Это партия людей, объединяющихся на почве противодействия перестройке. Они понимают, что перестройка не дает им возможности жить так, как они жили раньше. Они, может, и перестроились бы, да не могут, потому что это им не нужно».
О сыновьях
– Вы слышали такую эпиграмму: «Земля, земля, ты слышишь этот зуд? Три Михалкова по тебе ползут!»?
– Грубо, но чем больше эпиграмм, тем лучше. А вообще я часто отвечаю на вопросы о моих сыновьях. И у нас, и за рубежом. Андрей и Никита – оба народные артисты РСФСР – пошли по другой стезе, чем я: попытавшись приобщиться к музыкальному искусству, они посчитали себя недостаточно для этого подготовленными и по собственной инициативе, без всякого родительского влияния отдали предпочтение театру и кино. Старший заявил о себе, как свидетельствовала критика, интересными фильмами «Первый учитель», «Дядя Ваня», «Романс о влюбленных», «Дворянское гнездо», «Сибириада», а также фильмом «История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж» – лентой, 20 лет пролежавшей на полке и только сейчас выходящей на экраны. Наши кинокритики и общественность считают эту картину явлением советской кинематографии. Фильмы младшего – Никиты: «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Несколько дней из жизни Обломова», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Пять вечеров», «Раба любви», «Родня», «Без свидетелей», – тоже известны.
Как отец я никогда не мешал сыновьям, понимая, что у каждого человека своя дорога в жизни, что он сам себе ее выбирает. Вообще о сыновьях говорить трудно – они давно взрослые самостоятельные люди, у каждого – свои взгляды на жизнь и искусство. Но вот о чем хочу сказать особо: бытует такое понятие «писательские дети». Мои сыновья тоже писательские дети: мать – Наталья Кончаловская, отец – Сергей Михалков. Но при чем тут «писательские дети», «актерские дети»? Так можно говорить лишь о тех, кто, не имея никаких данных, вылезает на поверхность благодаря знакомствам, положению родителей, родственников. Считаю, что, пользуясь папиным именем, маминой должностью, такое дитя может продвигаться до конца своей жизни по административной, чиновничьей, дипломатической линии. Но в творческой работе такие потуги кончаются крахом.
Не хочу называть конкретные имена, фамилии, они на слуху и на виду. Если человек талантлив, то не имеет значения, кто его родители. Ну кто может сказать, что у Давида Ойстраха сын плохой скрипач? Думаю, никто: Игорь Ойстрах талантливейший музыкант.
Да, конечно, есть обывательское суждение о том, что михалковским детям легче было пробиться. Что значит пробиться? Государство, например, дало деньги на картину. Это значит, ты уже пробился? Нет! Ведь если ты снял плохой фильм, значит, тебе зря давали средства, значит, ты не оправдал доверия как творческая личность, а к тому же посрамил доброе имя своих родителей. Мне кажется, что в такой ситуации бывает стыдно всем. Да, ты пробился на студию, в театр, но не в искусство.
И еще в связи с этими разговорами. Почему мы часто говорим о династиях в рабочем классе? Почему же для искусства другие критерии?
«…богата талантами русская земля»
– Сергей Владимирович, вы общались и общаетесь с выдающимися личностями нашего времени. О ком бы вы хотели сейчас сказать несколько слов?
– Да, было много встреч, было много и расставаний. Когда я оглядываюсь назад или же окрест себя сегодня, я думаю, как богата талантами русская земля…
…Алексей Николаевич Толстой – человек широкий, человек застолья, не разгульного, а освещенного умной, живой беседой, тонко понимающий русское слово. Это классик советской прозы. Алексей Николаевич первый посоветовал мне: «Ты должен писать басни!»
…Таких людей, как Александр Фадеев, у нас сейчас в литературе просто нет. На своем пятидесятилетии в зале Чайковского он говорил о Сталине. Фадеев в Сталина верил. Думаю, что трагический конец Александра Александровича не мог быть не связан с крахом его идеалов. XX съезд партии и Фадеев… Может быть, именно тогда он все понял. Он был человеком честным, добрым, но иногда и очень жестким в своих оценках. Он мог в лицо сказать правду, не боясь потерять дружеские отношения. Он мог защитить человека, но его возможности были не беспредельны. У меня к нему особое отношение – он первым написал в «Правде» статью о моих стихах для детей.
В последние годы жизни Фадеев много болел, и мне кажется, его уход из жизни можно объяснить не только разоблачением культа Сталина, но и большой творческой неудачей. Он понял, что столько времени потрачено на пустое дело: концепция начатого им романа «Черная металлургия» оказалась надуманной.
Лучшего руководителя союзной писательской организации трудно было найти.
…Я не мыслю советскую поэзию без Твардовского. Когда у меня плохое настроение, я снимаю с полки вечную солдатскую книгу «Василий Теркин» и перечитываю ее. На посту редактора «Нового мира» он был, как теперь говорят, человеком нового мышления. Смелым, бескомпромиссным, требовательным к себе и к другим. На таких, как он, держится искусство.
Современники никогда не видят великое, которое рядом с ними. Как говорится, лицом к лицу лица не увидать. В чем-то это относится и к Твардовскому.
…Валентин Распутин – яркий представитель целой плеяды русских советских прозаиков, творческая жизнь которых посвящена укреплению нравственного здоровья общества. К таким писателям я отношу и Федора Абрамова, и Виктора Астафьева, и Юрия Бондарева, и Василия Белова, и Сергея Залыгина, и Евгения Носова.
…Я не все целиком принимаю в творчестве Валентина Пикуля. Но он писатель чрезвычайно интересный, много думающий о патриотизме русского воинства, и по этой причине его книги имеют, несомненно, воспитательное значение. Им написаны десятки романов и повестей. Некоторые справедливо подвергнуты критическому анализу. Ученые-историки иногда уличают автора в тех или иных неверных утверждениях, даже в фактических ошибках. Наверное, это так, но у Пикуля есть произведения, которые по праву занимают достойное место на книжных полках. Секретариат Союза писателей РСФСР дважды безрезультатно выдвигал кандидатуру писателя на Государственную премию.
Как я отношусь к постановлению Союза писателей об ошибочности публикации романа «У последней черты»?
Этот роман из «дворцовой жизни» пользуется у читателей большим интересом, думаю, в основном потому, что автор, хотел он этого или не хотел, показал исторические эпизоды через замочную скважину.
Меня удивляет необъективное отношение академиков живописи и руководителей Союза художников к личности народного художника СССР профессора Ильи Глазунова. Он есть, и никуда от этого не уйдешь. Признание народа он получил. Глазунов искренне хочет возродить русский портрет, русскую школу живописи. Учеников его мастерской в институте имени Сурикова отличают интересные работы. К сожалению, в нашей творческой среде все еще очень могущественна зависть, даже когда речь идет о неоспоримом таланте, много лет привлекающем колоссальные аудитории на родине и за ее рубежами.
…Владимир Высоцкий в искусстве – уникальная творческая личность, хотя я не считаю его великим поэтом. Это такой же народный талант, как Шукшин, которого я очень люблю. Когда Высоцкий умер, меня удивило, что нет некролога. Я даже пытался помочь напечатать его. Звонил, просил. Мне говорили: «Да, да, разберемся, посмотрим». Но ничего не сделали. И пришлось утешаться тем, что его похороны, по существу, превзошли все мыслимые некрологи. И когда сын мой Никита выступил на панихиде в Театре на Таганке, я сказал ему: «Ты – молодец!» И когда Михаил Ульянов тоже выступил на той же панихиде, я и ему сказал: «Хороший пример честного, объективного отношения к ушедшему из жизни товарищу по искусству». Но, конечно, если начнут выпускать майки с портретом Высоцкого и носить их, то это уже будет оскорблением имени художника, памяти художника. Если на его могиле будут оставлять всякого рода сувениры – это уже фетишизм. Высоцкий не достоин такого обывательского отношения…
Я же, вероятно, должен отнести себя к писателям, которые уже почти все, что могли сказать, сказали. Из нашей беседы, я думаю, видно, что мне в жизни везло: меня миновала трагическая участь тысяч и тысяч соотечественников. Я не попадал в плен, не был убит на войне, как десятки военных корреспондентов. Даже не был ранен. Я рано нашел себя как детский писатель и сатирик. Мне повезло на друзей, на умных, талантливых, доброжелательных наставников. Я дорожил и дорожу любовью моих читателей, а это – люди всех возрастов… Что еще сказать?..
– Приближается тысячелетие крещения Руси. Скажите, родители вас крестили? Что вы вообще думаете о религии?
– Скажу так. Я крещеный. Религия – это мировоззрение. Каждый человек волен верить в то, что он исповедует. Лично я исповедую веру в силу добра и разума.
Да, приближается тысячелетие крещения Руси. Это большой праздник, который несет в себе не только православное религиозное начало, это праздник общегосударственный, и отметить его надо как великое событие в истории Отечества, в истории христианства.
– Вы считаете, что мы достигли пределов в желании познать непознанное (возвращенные Набоков, Гумилев, вновь признанная на Родине Одоевцева, через два десятилетия опубликованный роман Рыбакова, правда о Вышинском, Берии…), наверстать упущенное другими поколениями?
– У меня был приятель, племянник Станиславского. Он жил в Швейцарии в местечке Монтре. Там жил и писатель Владимир Набоков. Однажды, будучи в гостях у моего приятеля, я ему сказал: «Джерри, познакомь меня с Набоковым». «Не советую тебе с ним знакомиться, – сказал Джерри. – Не надо рисковать». «Почему?» – «Вас, советских, не любят. Я не хочу ставить тебя в неловкое положение. Набоков может тебя не принять». И я действительно не решился просить его больше об организации встречи с Набоковым.
Знал бы Набоков, что о нем через несколько лет будут писать статьи и публиковать в советских журналах его стихи и прозу. Знал бы… Кстати говоря, Беллу Ахмадулину он принял и довольно нежно говорил о России. Времена и люди меняются.
Ирина Одоевцева? Это хорошая русская поэтесса, долгое время жила во Франции. Недавно вернулась на родину. Буквально на днях мы приняли ее в члены Союза писателей СССР. Дай ей бог здоровья и новых стихов!
Вообще я должен сказать, что за рубежом видел много русских людей, которые с огромным благоговением говорили о Советской России, о советской культуре. Могу, в частности, назвать имя Эдуарда Фальц-Фейна, у которого я бывал, человека, не жалеющего средств для того, чтобы хоть что-то делать для России. Сожалею, что нескладно вышло с Сержем Лифарем, который хотел преподнести нам ценные реликвии, но мы не сумели проявить должного такта и внимания к нему.
…Николая Гумилева надо было давно вернуть отечественной культуре. В конце 70-х годов я попытался помочь этому. Дважды ходил в ЦК КПСС к Суслову с обстоятельным, как мне кажется, весьма аргументированным письмом, в котором говорилось о значении Гумилева для русской поэзии. Суслов пообещал: «Мы подумаем». Однако положительного решения не последовало.
Надо постоянно держать руку на пульсе. «Дети Арбата» напечатали – это правильно. «Ночевала тучка золотая» Приставкина напечатали – тоже правильно. «Мужики и бабы» Можаева – тоже справедливо напечатали… Но мне не нравится, что, когда начинаются дискуссии, в них принимают участие люди, за спиной которых ничего нет, которые в своем творчестве ничего не доказали и только ораторствовали с трибун. То, что мы пишем о Сталине, о Лысенко, о Берии, о Вышинском, – все это нужно, необходимо, об этих фигурах давно надо было открыто писать и говорить – уже во времена Хрущева. Большой разговор о времени культа личности тогда уже начинался. Но только сейчас открыты шлюзы. Повторяю, шлюзы открыты, а не кингстоны. Эти шлюзы оздоровляют общество, духовную атмосферу. Кингстоны же мы не собираемся открывать. Хотя некоторые противники перестройки, злопыхатели, быть может, и хотели бы этого.
Март 1988